ОБСЕССИВНО-КОМПУЛЬСИВНОЕ ВРЕМЯ 6 страница

Но, вглядевшись внимательней, можно увидеть, что эта неуспешность достигается Кафкой как будто специально, он будто нарочно стремится к ней. Говоря серьезно, никто не мешал ему уехать из дома отца

Из

и жить одному, никто не мог помешать ему, взрослому человеку, жениться. Всякий раз он отказывается от брака без каких-либо видимых причин. Он мог бы послать письмо отцу по почте, однако он делает все возможное, чтобы письмо в руки отца не попало - он отдает его матери с просьбой передать письмо отцу (ср. с просьбой Максу Броду уничтожить рукописи), отлично понимая, что мать этого никогда не сделает.

Что же в результате? Болезненный ипохондрик, шизофреник, не уверенный в себе чиновник, тихий еврей из Праги, вечно больной и недовольный жизнью, становится после смерти величайшим писателем XX века, кумиром культуры нашего столетия. Кажущаяся неуспешность во время жизни оборачивается гиперуспешностью после смерти.

Каков был культурный фон, который окружал его творчество? Это австрийский экспрессионизм, наследие австро-венгерского модерна. Смысл экспрессионизма и основная его характерная черта состоит в том, что он гипертрофирует системность, но при этом искажает элементы системы, обостряя знаковый характер этой системности. Разупорядочение мира у Кафки происходит не от нарушения норм, а от слишком усердного их выполнения. У Кафки всегда главенствует некий высший Закон, проявления которого носят хотя часто неожиданный характер, но всегда строго детерминированный. Изображение искаженных речевых действий -одна из характерных особенностей прозы Кафки. Причем эти искажения идут именно по тем линиям, которые знакомы нам по жизни автора. Либо это неуспешность самых элементарных речевых действий, когда человек говорит что-то другому, а тот ему не отвечает, либо наоборот, когда самые невероятные речевые акты становятся гиперуспешными.

Так, в рассказе "Приговор" дряхлый, немощный отец вдруг кричит (неизвестно из-за чего) своему сыну: "Я приговариваю тебя к казни - казни водой!" - и сын после этого немедленно бежит топиться. И в том и в другом случае подчеркивается, артикулируется сама сущность речевого акта, анатомируется его структура.

Своеобразным памятником неуспешности/гиперуспешности

речевого поведения является знаменитое "Письмо Отцу", в котором Кафка, с одной стороны, показывает, что отец своими "ораторскими методами" воспитания - руганью, угрозами, злым смехом - добивался обратного тому, чего хотел от сына, превращая его в запуганное и зависимое существо.

Но, с другой стороны, Кафка признает, что именно таким, каким он вырос, - запуганным, вечно боящимся отца, никуда не годным, - он обязан этому воспитанию, которое в этом смысле было успешным. Возможно, если бы не отец, то Кафка женился бы, сделал карьеру, меньше страдал психически и не так рано бы умер. Но тогда, возможно, он не написал бы "Замка".

Именно структуру этого последнего произведения определяет диалектика неуспешности и гиперуспешности. С одной стороны, чиновники Замка принадлежат к высшей упорядоченной и упорядочивающей структуре власти - отсюда их страшное высокомерие. С другой стороны, чиновников отличают неадекватные слабости, проявляющиеся в их речевом поведении. Они при всем своем высокомерии робки, нерешительны и ранимы. Так, Сортини вначале пишет грубую записку Амалии, где в оскорбительных тонах требует свидания, но при этом он злится на самого себя, что эта слабость отрывает его от работы. Написав агрессивную записку, он уезжает (в сущности, убегает).

Брат оскорбленной Амалии Варнава, устроившись на работу в Замок, подходит то к одному, то к другому из слуг с рекомендательной запиской, но слуги не слушают его, пока один из них не вырывает записку у Варнавы из рук и не рвет ее в клочья. Даже давая поручения Варнаве, ему вручают какие-то явно старые ненужные письма, а он, получив их, вместо того чтобы сразу отдавать их по назначению, медлит и ничего не предпринимает. Кламм, один из самых могущественных персонажей романа, во всем, что касается главного героя К., проявляет робость и уступчивость. Когда землемер отбивает у Кламма Фриду, тот сразу пасует, не делая попыток ее вернуть или наказать.

По свидетельству Макса Брода, роман должен был кончиться тем, что Замок принимает К., когда тот находится на пороге смерти. Вот еще один пример неуспешности-гиперуспешности. Если уподобить Замок Царствию небесному, то финал является аллегорией отпущения грехов перед смертью, в преддверии ахронной жизни в семиотическом обратном времени.

Герой Кафки похож на героя стихотворения Пушкина "Странник", когда человек явно сходит с ума, не знает, что ему делать, близкие его не понимают, и он уходит из дому. В пути он встречает, как это бывает в сказке, "чудесного дарителя":

Как раб, замысливший отчаянный побег,

Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

Духовный труженик, - влача свою веригу,

Я встретил юношу, читающего книгу.

Что читал юноша в книге, странник так и не узнал. Важен сам интимизирующий жест взгляда на другого, говорящий больше слов. Эта встреча символизировала начало позитивного пути в паломничестве героя. Юноша указывает на что-то вдалеке, "некий свет", куда и устремляется путник. Указывается ли этот свет в рассказе Кафки? Являет ли его звук трубы, который он слышит?

Мы привыкли к серьезному и трагическому восприятию текстов Кафки. Между тем, по воспоминаю того же Брода, это был человек скорее веселый, и при коллективном чтении "Процесса" в кругу друзей принято было громко хохотать. Что же они нашли там смешного?

Представим себе такую ситуацию. Никакого отца, никаких близких, никаких людей вообще. В этом сумасшедшем доме остались только двое: сумасшедший и его слуга-санитар, который сам дебил не хуже прочих. Больше никого нет, и бежать, конечно, некуда, как они сами понимают. За воротами "тьма внешняя". И вот все это, все эти зловещие и безумные разговоры, напоминают мне детский анекдот, когда врач, прогуливаясь по дурдому, видит сумасшедшего, который везет за собой консервную банку. Врач спрашивает, подыгрывая больному: "Ну что, как твоя Жучка?" - "Да ты что, псих, что ли? - отвечает сумасшедший. - Какая же это Жучка? Это просто консервная банка". Врач, удивленный, отходит, подумывая о выписке излечившегося пациента. Когда врач отходит на достаточное расстояние, сумасшедший склоняется к консервной банке и говорит ей заговорщическим шепотом: "Ну что, Жучка, как мы его обманули!"

Литература

Остин Дж. Как производить действия при помощи слов? // Остин Дж. Избранное. М., 1999.

Витгенштейн Л. Лекции и беседы об эстетике, психологии и религии. М., 1999.

Юнг К. Г. Отношения между Я и бессознательным // Юнг К. Г. Психология бессознательного. М., 1998.

Бинсвангер Л. Введение в Schizophrenic // Бинсвангер Л. Бытие-в-мире: Избранные статьи. М., 1999.

Шкловский В. О теории прозы. М., 1924.

Лакан Ж. Семинары. Т. 2. Я в теории Фрейда и в технике психоанализа. М., 2000.

Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989.

Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963.

Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. П. М., 2000.

Шифрин Б. Интимизация в культуре // Даугава, 8, 1988.

Брод М. О Франце Кафке. С-Пб., 2000.

Пб

Глава 6

ДИАЛЕКТИКА ПРЕСЛЕДОВАНИЯ

Я не люблю его - я ненавижу его, потому что

ОН ПРЕСЛЕДУЕТ МЕНЯ. [Freud 1981b: 201].

Бред преследования является самым распространенным и универсальным видом бреда и, соответственно, идея преследования -самой частой в большой психиатрии. То есть безумный - в наиболее стандартном обыденном представлении - это человек, страдающий бредом преследования, некто, трясущийся от непонятного страха, забивающийся в угол от ужаса. Приводим классическое описание бреда преследования из знаменитого руководства Э. Блейлера:

"...больные чувствуют, что и предметы, и люди, окружающие их, стали какие-то неприветливые ("стены в моем собственном доме хотели меня сожрать"). Затем они вдруг делают открытие, что определенные люди, делают им или другим людям знаки, касающиеся больных. Кто-то покашлял, чтобы дать знать, что идет онанист, убийца девушек; статьи в газетах более чем ясно указывают на больного; в конторе с ним плохо обращаются, его хотят прогнать, ему дают самую трудную работу, за его спиной над ним издеваются. В конце концов всплывают целые организации, созданные ad hoc, "черные евреи", франкмасоны, иезуиты, социал-демократы; они повсюду ходят за больным, делают ему жизнь невозможной, мучают его голосами, влияют на его организм, терзают галлюцинациями, отнятием мыслей, наплывом мыслей". [Блейлер 1993: 77]

В чем смысл универсальности идей преследования? В чем их суть, морфология и феноменология? Ответив на эти вопросы, мы тем самым отчасти ответим на вопрос, что вообще такое безумие, зачем оно нужно, чему оно, так сказать, служит.

Мы можем сказать, что универсальность идей преследования обусловлена тем, что вообще всякая душевная болезнь, всякая паранойя, всякая шизофрения универсальна, что человек тем и отличается от не­человека, что обладает возможностью время от времени сходить с ума (по формулировке Ю. М. Лотмана [Лотман 1996]) или же что, согласно гипотезе современного английского психиатра, весь вид homo sapiens заплатил за свою исключительность тем, что то шизофрения является его differentia specifica, отличающей его от других видов [Crow 1997].

Что же это за особенность? Это способность говорить - вербальный (конвенциональный) язык. При этом брешь между означаемым и означающим, между тем, что сказано, и тем, как об этом сказано, тем, что сказанное в принципе может быть неверно понято, отличает язык человека от языка животных и сигнализирует о том, что печальные литеры SCH начертаны на лбу нашего вида с самого начала его существования.

Мы можем, продолжая сказанное, добавить к этому, что при такой особенности быть непонятым человек всегда говорит, обращаясь в Другому. "Говорить, значит, прежде всего говорить с другими" [Лакан 2000: 209].

Человек говорит. Но что он говорит? Как отличить, правду ли он говорит или ложь? И, что самое главное, как отличить что то, о чем он говорит, есть здравая речь, а не бред?

Мы можем констатировать, что, в сущности, нет никаких критериев, при помощи которых можно был бы отличить нормальную речь от бреда. То есть, конечно, в обыденном или клиническом дискурсе мы безусловно можем договориться о критериях и считать то-то и то-то здравой речью, а другое бредом. (Таким критерием может, например, служить знаменитое лакановское преобладание плана выражения над планом содержания в качестве признака симптоматической речи.) Допустим, человек приходит ко мне и говорит "Ты знаешь, меня преследуют масоны". Мне понятно, что мой знакомый сошел с ума (если он не шутит, не разыгрывает меня, не симулирует и т.д.).

Но надо отдавать себе отчет, какова цена этому моему пониманию. Да, у моего знакомого, скорее всего, бред преследования. Но разве нет ни малейшей вероятности (разве язык не дает такой вероятности?), что его речь - правдива? Что, может быть, его действительно преследуют? Но ведь я сам только что писал о тех признаках симптоматической речи, по которым можно сразу распознать сумасшедшего. Да, но разве не исключена возможность того, что все эти хваленые признаки являются лишь признаками того, что этого человека реальные преследователи довели до такого состояния, что он и в самом деле начинает сходить с ума от ужаса? И поэтому и речь у него как у сумасшедшего и повадки параноика. Он все время оглядывается. Говорит шепотом, прижимаясь губами к самому вашему уху. В его речи нет никакой логики. Сначала он говорит про масонов, потом перескакивает на КГБ, хотя уже и КГБ-то никакого нет, потом вдруг, загадочно усмехаясь, сообщает вам, что он вчера все это уже обсуждал с Березовским или покойным Сведенборгом.

Что такое сумасшедший? Чем речь сумасшедшего отличается от речи здорового человека? Да, это был бред преследования. Но в чем его специфика, что позволяет нам назвать этот дискурс бредом преследования, что позволяет нам опознать его именно как бред преследования? Ведь если бы не упоминание покойного Сведенборга, все, что говорил нам наш

знакомый, теоретически вполне было возможно. И даже в том, что касается последнего. Может быть, мы просто не поняли, и наш друг имел в виду, что он говорил со Сведенборгом во сне.

Итак, чем же с философской точки зрения, то есть с точки зрения философии языка бредовый дискурс отличается от нормального? Ответ -ничем. Давайте вспомним достаточно частый сюжет из массового кинематографа, когда человек вполне нормальный, но встретившийся с чем-то удивительным, пытается рассказать об этом всем подряд, и все считают его сумасшедшим. Все, кроме зрителей, которые понимают, что этот человек нормальный.

Итак, мы можем констатировать, говоря в духе философии Венского логического кружка, симметричность пониманий одного и того же высказывания (и шире - поведения) как нормального и как бредового. Что нам это дает? И очень многое, и ничего. Ничего в том смысле, что при таком подходе не построишь не только психологию, но даже и метапсихологию бреда. И много в том смысле, что это открывает нам возможность рассуждать о прагматической амбивалентности любого дискурса, оставаясь в рамках естественнонаучно-гуманитарного здравого смысла (в русле которого выступали со своими симметричными описаниями философы Венского кружка).

Вспомним пример Рональда Лэйнга, который любил по-своему интерпретировать клинические описания Крепелина. Итак, сначала идет отчет Крепелина о сумасшедшей:

"Господа, случай, который я предлагаю вам, весьма любопытный. Первой вы увидите служанку двадцати четырех лет, облик которой выдает сильное истощение. Несмотря ни на что, пациентка постоянно находится в движении, делая по несколько шагов то вперед, то назад; она заплетает косы, распущенные за минуту до этого. При попытке остановить ее мы сталкиваемся с не­ожиданно сильным сопротивлением: если я встаю перед ней, выставив руки, чтобы остановить ее и если она не может меня обойти, она внезапно нагибается и проскакивает у меня под рукой, чтобы продолжить свой путь. Если ее крепко держать, то обычно грубые, невыразительные черты ее лица искажаются и она начинает плакать до тех пор, пока ее не отпускают. Мы также заметили, что она держит кусок хлеба в левой руке так, что его совершенно невозможно у нее отнять. <...> Если вы колете ее иголкой в лоб, она не моргает и не отворачивается и оставляет иголку торчать изо лба, что не мешает ей неустанно ходить взад-вперед".

Теперь комментарий Лэйнга:

"Вот мужчина и девушка. Если мы смотрим на ситуацию с точки зрения Крепелина, - все на месте. Он - здоров, она - больна;

он - рационален, она - иррациональна. Из этого следует взгляд на действия пациентки вне контекста ситуации, какой она ее переживает. Но если мы возьмем действия Крепелина (выделенные в цитате) - он пытается ее остановить, стоит перед ней, выставив вперед руки, пытается вырвать у нее из руки кусок хлеба, втыкает ей в лоб иголку и т.п. - вне контекста ситуации, переживаемой и определяемой им, то насколько необычными они являются!" [Лэйнг 1995: 291-292]

Не будем забывать заветы Лакана. Если что-то говорится, это говорится для кого-то другого. Кто же этот бредовый Другой? Или скажем более корректно: есть ли какой-то специфический бредовый Другой? Сам Лакан считал, что есть. Он полагал, что это пресловутый фрейдовский мертвый Отец, Имя Отца, но мы еще к этому вернемся. Теперь же нам важнее, что этот Другой, согласно Лакану же, сам субъект и есть. Приведем такой пример из третьего семинара Лакана (1956/57), посвященного психозам: мальчик, ударивший другого мальчика, говорит: "Нет, я его не бил, это он меня ударил". И этот мальчик не врет, говорит Лакан, потому что мальчик в самом деле по отношению к самому себе -это другой. Что это значит?

Приведем цитату полностью:

"Источник всякого человеческого знания лежит в диалектике
ревности, являющейся изначальным проявлением коммуникации.
Речь идет о родовом свойстве, вполне доступном наблюдению -
бихевиористическому наблюдению. Отношения между маленькими
детьми отмечены фундаментальным транзитивизмом,

проявляющемся, скажем, в том факте, что ребенок, побивший другого, вполне может сказать, что другой побил его. Он в этом не обманывает - он и есть другой в реальном смысле этого слова.

Вот где основание, на котором зиждется отличие человеческого мира от мира животных. Человеческий объект отличается своей нейтральностью и способностью к неограниченному росту. Он не требует условий сочетаемости с инстинктами субъекта наподобие валентности химических элементов. То, что человеческий мир есть мир, покрытый объектами, объясняется тем, что объект человеческого интереса -это объект желания другого [Лакан 2000: 212-213].

Итак, к нам приходит человек и говорит, что его преследуют масоны или КГБ. Кто же кого здесь желает? Предположим, что наш приятель приходил к нам не сегодня, а в середине 1970-х годов и что этого приятеля звали Александр Солженицын или Владимир Войнович. Их действительно преследовал КГБ (кстати, не случайно, конечно же, что диссидентов тех времен объявляли параноиками и шизофрениками и сажали в психушку -вот еще один исторический пример двойного симметричного описания; по-

видимому, не только органы, но и большая часть советского народа была согласна с тем, что диссиденты - сумасшедшие).

Сообразуясь с Лаканом, мы можем сказать, что Войнович, которого пытались отравить, был субъектом желания КГБ. То есть Войнович в соответствии со схемой из "Случая Шребера" Фрейда, отрицая свою тайную любовь ко всему советскому (которая в общем прочитывается в его произведениях, например, про Чонкина) спроецировал ее как ненависть к ней с тем, чтобы его преследовали как диссидента. (Менее шокирующе это рассуждение могло бы выглядеть так: Войнович, разделяя со своим поколением свою прежнюю любовь к советской власти и Сталину, спроецировал ее как ненависть к себе со стороны органов.)

В этом рассуждении помимо его парадоксальности должно быть некое рациональное зерно. Была ли в наших диссидентах некая паранойяльная жилка? Не будем отрицать очевидного - была. Эта паранойяльность, подозрительность, стремление бороться за правду, проективно притягивала к себе служителей закона. Другими словами, не было бы Пушкина, не было бы и Дантеса. Дантес - это объект желания Пушкина. (Здесь нельзя не вспомнить столь любимую психоаналитиками тему зависимости между паранойей и гомосексуализмом: паранойя -боязнь субъекта контроля над собой, то есть боязнь того, что тебя "опустят" [Freud 1981, Ференци 2000, МакВильямс 1998].)

Итак, наш приятель, которого преследуют масоны, - такой же параноик, как Солженицын и Войнович. Во всяком случае, психушка одинаково грозила и им, и ему. И тот факт, что мы-то знаем, что те были нормальные, а этот действительно не в себе, говорит лишь о специфике нашего употребления слова "знать" и всего, что связано с этой проблематикой (см. классическую статью [Малкольм 1987], а также мою "полемику" с Витгенштейном [Витгенштейн 1994, Руднев 1997]).

Можно было бы возразить, что Войновича и Солженицына на самом деле преследовал КГБ. Но этот кажущийся непоколебимым критерий, в соответствии с которым, если параноик утверждает, что жена ему изменяет, а наш приятель, что его преследуют масоны, то это всегда не соответствует действительности, - не всегда работает. Бывает так, что бред бредом, а реальность реальностью, то есть что жена ревнивца действительно ему изменяет, что эротоман действительно пользуется всеобщей любовью, а пострадавшего от масонов на самом деле по меньшей мере преследовали какие-то тайные организации. Бред может возникнуть вообще независимо от реальных событий, а может быть и спровоцирован этими реальными событиями (см., например [Куперман-Зислин 2001]).

Здесь мы должны и в дальнейшем будем разделять паранойяльный, чисто проективный и параноидный, экстраективный бред. Фундаментальное их отличие заключается в том, что при паранойяльном

бреде имеет место лишь проекция желания субъекта на неких реальных персонажей или некие реальные организации. Условной границей между паранойяльным и параноидным бредом является наличие галлюцинаций (экстраекция) (подробно об эктраекции см. [Руднев 2001]) Если преследователь предстает в образе конкретно зримых бредово-галлюцинаторных угрожающих персонажей или враждебных голосов, то это уже параноидный (или подобный ему, например, алкогольный, во всяком случае постпаранойяльный) персекуторный бред (другим важным его отличием будет возможность отсутствия систематизированности и нелепость и/или фантастичность, паралогичность, психологическая непонятность; предполагается, что классический паранойяльный бред ложен только в своей посылке, а в остальном систематизирован, реалистичен и психологически понятен).

Нас будет интересовать прежде всего второй случай, когда бредовые события настолько серьезны, что речь уже идет не о том, чтобы размышлять, выдумывает человек или нет, а о том, как ему помочь от этого избавиться. Это параноидный персекуторный бред (нас здесь интересует именно преследование) с галлюцинациями, с синдромом Кандинского-Клерамбо, со "сделанными" мыслями, проницаемостью тела и мозга. Приведем пример из книги Рональда Лэйнга, который относился к психически больным с наибольшей степенью терпимости и вообще полагал, что шизофреники - это просто совершенно особый тип личности (в каком-то смысле гораздо лучше, чем нормальные). Тем ценнее его пример:

"У параноика есть особые преследователи. Кто-то действует против него. Существует заговор с целью похитить его мозг. В стене его спальни спрятана некая машина, испускающая излучение, размягчающая мозг или пропускающая через него во время сна электрические заряды. Личность, которую я описываю, ощущает на данной фазе, что ее преследует самое реальность. Мир - такой, какой он есть, другие люди - такие, какие они есть, представляют собой опасность.

Тогда "Я" стремится развоплотиться, чтобы переступить пределы этого мира и, таким образом, оказаться в безопасности" [Лэйнг 1995: 78].

В этом примере важны не бредово-галлюцинаторные экстраективные приспособления, которые мы встретим на страницах любого клинического описания бреда преследования (и функция которых проинтерпретирована в работе [Сосланд 2001]). Для нас здесь важна сама эта неопределенность и универсальность преследующей среды. Не масоны, не КГБ, не дворник и управдом, не евреи, не американские шпионы, но весь мир в целом преследует этого человека. Универсальная персекуторная тревога господствует в экстраективном бреде. Какая-то особая персекуторная

среда все вызывает тревогу у преследуемого. Это очень хорошо показано в работе П. В. Волкова, когда больная, страдающая параноидным персекуторным бредом, идет по улице и фактически все, что она видит и слышит вокруг, воспринимается ею как нечто тревожно угрожающее ей:

"Однажды, после того как Света побывала у меня в гостях, я вышел проводить ее. Как только мы вышли, я почувствовал в ней растерянность. Она, попросив разрешения, взяла меня под руку, и мы пошли бродить по... "психотической" улице. Свинцовое небо отражалось в зеркалах луж, кружил осенний лист, сырой ветер не­ожиданно оскорблял пощечинами, протяжно и надрывно выли электрички. Больная, как несчастный маленький котенок, жалась к моему плечу, и ее растерянность была в унисон с печальной гибелью лета. Но скоро мне стало ясно, что ее состояние не было реакцией на осеннюю уличную тоску - это был страх. Сирена машины заставляла вздрагивать, и она спрашивала, не чувствую ли я, что этот звук относится к нам. Нас обогнал мрачный человек, круто обернулся и пошел дальше. Больная вздрогнула и спросила: "Неужели он мог обернуться просто так?" Рядом быстро проехала черная "Волга". "Почему она так быстро мчалась и почему ехала по улице, по которой так редко ездят автомобили?" - испуганно сказала она....У звука сирены, взгляда мрачного человека, неожиданного появления черной "Волги" как будто были невидимые для меня щупальца, которые проникали в ее тело... Мир ее бредового восприятия как бы являл собой ужасного осьминога, безжалостно запустившего свои щупальца в ее душу" [Волков 2000: 478-479].

Наша задача здесь состоит не в том, чтобы доказывать, больной тот или иной человек или здоровый, мы можем допустить, что у каждого человека может быть моментами сильная персекуторная тревога: у детей в ситуации темноты или у растерявшегося человека в незнакомом неприятном месте и так далее.

Нам важно подчеркнуть саму эту универсальность и неопределенность персекуторной тревоги, ее фундаментальность в человеческой экзистенции (здесь можно упомянуть о том ужасе и заброшенности, о которых писали философы-экзистенциалисты и психологи Dasein-аналитики (см. например [Хайдеггер 1997, Бинсвангер 1999]).

Чем обусловлена универсальность и фундаментальность преследования, персекуторной тревоги - вот что нас интересует в первую очередь. И каким образом, говоря словами Р. Лэйнга, "Я" может "развоплотиться, чтобы переступить пределы этого мира".

На первый вопрос можно ответить, призвав на помощь идеи Мелани Кляйн (которые мы обсуждали в работе [Руднев 2001а]) о двух

фундаментальных позициях в младенческом развитии - шизоидно-параноидной и депрессивной. В обоих случаях младенец взаимодействует с одним и тем же первичным объектом - материнской грудью. Суть шизоидно-параноидной позиции заключается в том, что младенец, которого мать на некоторое время оставила без внимания, воспринимает этот временный период как нечто универсальное, он воспринимает теперь материнскую грудь как абсолютно плохую, преследующую субстанцию, которая хочет его уничтожить. Почему младенец так думает, почему он не может просто подождать? По реконструкции Мелани Кляйн, младенец на этой стадии не понимает, что та грудь, которая его кормила, и та, которая его теперь преследует, это одна и та же грудь. Он расщепляет их на две субстанции - абсолютно хорошую, которую он идеализирует, и абсолютно плохую, которую он обесценивает.

Вот как сама Мелани Кляйн пишет об этом:

"Первыми преследующими объектами <...> являются "плохая" грудь матери и "плохой" пенис отца. Страх преследования относится также к взаимодействию внутренних и внешних объектов. Эти тревоги, первоначально сфокусированные на родителях, находят выражение в ранних фобиях и оказывают сильное влияние на отношение ребенка к родителям. Как персекуторная, так и депрессивная тревога коренным образом содействует возникновению конфликта, вытекающего из Эдиповой ситуации, а также оказывают влияние на либидинозное развитие" [Кляйн 2000: 320].

Таким образом, преследование заложено в человеческом развитии с самого раннего детства. Те, кто проходит депрессивную позицию, избавляются от него, те, кто по каким-то причинам ее не проходят, то есть не формируют идеи о целостном объекте, у которого есть и хорошая и плохая стороны (в этом осознании целостности объекта суть депрессивной позиции и ее продвинутость по сравнению с шизоидно-параноидной позицией, по Мелани Кляйн), возвращаются, вновь регрессируют на шизоидно-параноидную позицию, и именно такого рода субъекты могут потом стать шизофрениками:

"Если в течение шизоидно-параноидной позиции развитие происходило отличным от нормального путем и младенец не способен (в силу внешних или внутрипсихологических причин) совладать с влиянием депрессивной тревоги, то возникает порочный круг: слишком сильный страх преследования, а соответственно и слишком сильные шизоидные механизмы лишают Эго способности преодолеть депрессивную позицию, это вынуждает Эго регрессировать к параноидно-шизоидной позиции и подкрепляет ранние страхи преследования и шизоидные феномены. Таким

образом закладывается базис для возникновения во взрослой жизни различных форм шизофрении" [Кляйн 2000: 449]

Итак, в концепции Мелани Кляйн мы имеем "первичное преследование" на шизоидно-параноидной позиции, когда объект разделен на два - абсолютно хороший и абсолютно плохой, затем следует постдепрессивное совмещение плохого и хорошего, а затем может быть два пути. Первый - удачное преодоление депрессивной позиции, суть которой в формировании концепции целостного объекта, способного сочетать в себе хорошие и плохие черты. Второй - неудачный, непреодоление депрессивной позиции, непрохождение депрессивной инициации и, как следствие этого регрессия к шизоидно-параноидной позиции - формирование шизофренической личности. Здесь-то и возникает образ преследователя, подлинного преследователя - не того первичного, состоящего из расщепившихся "осколков" материнской груди, но преследователя, существующего уже на фоне сформировавшегося целостного образа личности.