Предыстория: киренаики и киники 1 страница

В принятом нами определении эллинизма подчеркивается факт взаимодействия греческих и восточных элементов, имевший своим следствием образование своеобразных политических, социально-экономических и культурно-идеологических структур, существенно отличавшихся от всего того, что было ранее в Старой Греции и странах Ближнего Востока. К этому определению надо добавить оговорку. В сфере культуры ситуация сложилась несколько отличная от той, какая имела место в политической и социально-экономической сферах: здесь еще долго доминировали греческие элементы. Эллинистическая культура была прежде всего и по преимуществу греческой культурой, она оставалась таковой вплоть до конца эллинизма или, если быть точнее, вплоть до появления христианства. Эллинизация Востока сопровождалась распространением греческих культурных ценностей всюду, где селились греки. Очень дорожа своим культурным богатством, и прежде всего системой воспитания молодежи, одновременно и духовного и физического, — тем, что обозначалось емким термином παιδεία, греки, где бы они ни обосновывались, в первую очередь строили гимнасии, палестру, стадион и театр — основные компоненты греческой городской культуры. К ним надо добавить греческий язык, который в форме κοινή — обобщенного наречия, вобравшего в себя различные греческие диалекты, — стал поистине международным языком той эпохи.

Отмечая относительную стабильность внешних форм греческой культуры, нельзя упускать из виду ту трансформацию, которой эта культура подверглась со стороны своего внутреннего содержания. Мироощущение грека эпохи эллинизма имело очень мало общего с мироощущением гражданина классического греческого полиса. Это изменение произошло не под влиянием восточных элементов, а в силу той переоценки ценностей, которой сопровождался кризис полисной формы общественно-политического устройства и симптомы которой можно обнаружить в таких явлениях эпохи предэллинизма, как философия, литература, искусство.

Уже в конце V в. можно указать на некоторые феномены, бывшие новыми и необычными для классической греческой культуры. Одним из них была софистика. Не случайно софисты подвергались ожесточенным нападкам со стороны ревнителей старых полисных устоев. Софисты подвергли критическому анализу всю систему общественных установлений, основанных на традиции, на авторитете предков или на общепринятых религиозных представлениях. Три характерные черты софистики V в. делали ее предшественницей духовных течений эпохи эллинизма — это субъективизм, релятивизм и скептицизм. Софисты отрицали объективную значимость любых высказываний о космосе, об общественном устройстве или человеческом поведении. Все зависит от точки зрения, ибо, как говорил Протагор, «человек есть мера всех вещей — существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют»[179]. Отсюда вытекает относительность любого утверждения, претендующего на истинность. Можно с одинаковой степенью убедительности доказывать истинность двух прямо противоположных положений, что софисты неоднократно и делали — иногда в качестве учебных упражнений. И если это справедливо для кажущихся очевидными вещей нашего повседневного опыта, то тем более это будет справедливо для суждений о космосе, о богах, о таких отвлеченных понятиях, как справедливость, благо, мудрость. Скептическая установка софистов с особенной яркостью проявилась в рассуждении Горгия, который доказывал: 1) что ничто не существует; 2) что если нечто и существует, то оно непознаваемо; 3) что если оно познаваемо, то это познание не может быть высказано[180].

Разумеется, не следует думать, что приведенные высказывания Протагора и Горгия разделялись всеми софистами. Софистика не была единой философской школой, и взгляды отдельных представителей этого течения могли существенно отличаться друг от друга. Кроме того, в своей педагогической практике (а софисты были прежде всего учителями, странствующими разносчиками мудрости) они, по-видимому, смягчали наиболее острые углы своих воззрений. Но общая тенденция софистики как теоретического учения была именно такой.

Огромную роль в идейной подготовке эллинистического мироощущения сыграло творчество Эврипида. Последний из трех великих трагиков V в., он при жизни был наименее популярен из них. Он получил значительно меньшее число отличий на театральных соревнованиях, чем Софокл, хотя оба они были, по сути дела, современниками. Это объяснялось тем, что Эврипид во многом опередил свое время и те стороны его творчества, которые позднее стали восприниматься как достоинства его произведений, при его жизни могли считаться их недостатками.

И личность, и образ жизни Эврипида казались его современникам во многом необычными. Он жил замкнуто, много читал, много думал и чуждался общественных дел. Порой он надолго уединялся на своем родном острове Саламине. Будучи одним из образованнейших людей своего времени, Эврипид хорошо знал сочинения философов-досократиков и был знаком с Анаксагором, отзвуки воззрений которого можно обнаружить в ряде эврипидовских трагедий. Именно по этой причине он был прозван современниками «философом на сцене» (σκενικός φιλόδοφος). Между прочим, он был обладателем большой библиотеки, что для V в. было новинкой.

Кардинальное отличие Эврипида-драматурга от его предшественников состояло в том, что он впервые начал уделять внимание психологии индивидуальной человеческой души. В отличие от статичных образов Эсхила и Софокла, Эврипид изображает людей в развитии, в динамике их чувств и страстей. В особенности его привлекала женская психология, и в истории мировой литературы он остался прежде всего в качестве величайшего психолога, раскрывшего тайны женской души.

Действительно, сопоставим два замечательных об раза древнегреческой литературы: софокловскую Антигону и эврипидовскую Медею. В течение всей трагедии Антигона остается живым воплощением внутреннего долга, которому она остается верна до конца и по велению которого идет на смерть. У нее нет ни сомнений, ни колебаний. В своей статуарности она подобна идеальным образам Фидия.

Ничего похожего нет у Эврипида. Его Медея вся сплетена из противоречивых страстей, Страстно полюбив Ясона, ради которого она пошла на страшные преступления, она резко меняется, узнав об измене своего мужа. Непреодолимые муки ревности терзают ее. Страстная любовь переходит в столь же страстную ненависть. Медею разрывает борьба между любовью к детям и стремлением к мести. Последнее одерживает верх, и трагедия заканчивается потрясающей сценой, которая и в наше время производит большое впечатление на зрителей.

Другой пример — Федра в «Ипполите», пример слишком хорошо известный, чтобы на нем стоило подробно останавливаться. Далее, эврипидовская Электра, столь непохожая на софокловскую Электру, несмотря на общий сюжет обеих трагедий, носящих к тому же одинаковое заглавие. Наряду с этими трагическими образами мы находим у Эврипида и женские персонажи совсем другого рода, мягкие и привлекательные; назовем хотя бы Алкесту и Ифигению, нарисованных с большой теплотой и психологической выразительностью.

Итак, в центре внимания Эврипида находится индивидуальная человеческая душа. Мифологический сюжет служит, у него лишь каркасом для построения действия. Образы богов показывают критическое отношение Эврипида к традиционной религии: боги у него отнюдь не идеальные существа: они зачастую жестоки, мстительны, капризны. В последних своих трагедиях Эврипид подчеркивает решающее значение случайности (τύχη) в жизни людей, заменяющей волю богов и непреложность рока прежней эпохи. Все это делало Эврипида близким мироощущению людей эллинистической культуры. Уже Александр Македонский знал наизусть целые пассажи эврипидовских трагедий. А в III в. Эврипид становится наиболее популярным драматургом, пьесы которого ставятся в театрах всего греческого мира. Его роль в процессе формирования человека эпохи эллинизма трудно переоценить.

Итак, если софисты показали первостепенное значение субъективности в человеческом опыте и познании и тем самым выдвинули на первый план проблему критерия истины, то Эврипид открыл грекам внутренний мир отдельной человеческой личности. Раньше достоинство человека, его высшая добродетель — то, что греки называли трудно переводимым термином καλοκαγαθία — определялась полисом, как главной нормативной инстанцией. Теперь же точкой отсчета, по отношению к которой рассматриваются важнейшие этические и социальные проблемы, становится счастье единичного человеческого индивидуума. Кардинальное значение этого перелома мы продемонстрируем на примере двух сократических школ, существование которых до IV в. было едва ли возможным.

Мимоходом заметим, что термин «сократические школы» представляет собой чистую условность, за исключением того, что предполагаемые основатели этих школ имели какое-то отношение к Сократу. Учения, развивавшиеся этими школами, настолько отличались одно от другого и имели так мало общего с воззрениями Сократа (если вообще можно говорить с какой-либо степенью уверенности о воззрениях этой во многом загадочной личности), что мы едва ли сможем вычленить из них какую-либо общую основу, восходящую к Сократу[181].

Одной из сократических школ была Киренская школа, названная так по городу Кирена в Северной Африке, откуда был родом Аристипп, основатель и руководитель школы, и куда он возвратился в конце своей жизни. В качестве учителей Аристиппа древние источники называют Протагора и Сократа. Аристотель упоминает Аристиппа в своих сочинениях дважды[182], причем один раз называет ого софистом. Действительно, по своим воззрениям и по тому, что он давал уроки за плату, он стоит гораздо ближе к софистам, чем к Сократу. Подобно софистам, он не находил смысла в изучении природы, а также отрицательно относился к математике, поскольку он считал, что математика в отличие от других сфер человеческой деятельности не различает хорошего и дурного. Единственным источником знания о внешнем мире, по мнению Аристиппа, могут быть только ощущения, а так как ощущения суть не более как наши внутренние состояния, которые у разных людей могут существенно различаться, то истинная природа вещей, вызывающих эти ощущения, от нас скрыта. Если, таким образом, ощущения не могут дать истинного знания о внешнем мире, то, с другой стороны, они могут служить путеводной нитью в нашей деятельности. Здесь теория познания Аристиппа смыкается с его этикой. Естественно, что человек стремится к такого рода ощущениям, которые ему приятны, т. е. к наслаждению, и избегает ощущений, доставляющих ему неудовольствия, например боль. И вот единственной целью человеческой деятельности Аристипп провозглашает индивидуальное наслаждение. При этом он пытается уточнить природу наслаждения: наслаждение есть плавное движение, воспринимаемое нашими чувствами. Наоборот, боль есть воспринятое нами резкое движение. Остается неясным, что при этом движется и каков механизм восприятия этого движения; можно, однако, полагать, что здесь Аристипп следовал Протагору, изложение теории ощущений которого мы находим в «Теэтете» Платона[183].

Итак, согласно Аристиппу, мы больше всего стремимся к наслаждению и больше всего стремимся избегать боли. Телесное наслаждение много интенсивнее и потому желательнее наслаждения духовного, а телесное страдание много тяжелее, чем страдание души. Совокупность всех частных наслаждений, включая также прошлое и будущее, есть счастье. Однако к счастью человек стремится не ради него самого, а ради частных сиюминутных наслаждений, которые его составляют. Ведь прошлое уже не существует, поэтому печалиться о прошлом или радоваться ему бессмысленно. Что касается будущего, то оно нам неизвестно, поэтому так же бессмысленно надеяться на будущее или опасаться его. Действительно только настоящее мгновение; только оно принадлежит нам; только его следует ловить. Формула Горация: carpe diem quam minimum credula postero[184] как нельзя лучше выражает суть мироощущения Аристиппа.

Такова в основе своей этика киренаиков, которую, помимо основоположника школы, развивали его ученики, в первую очередь дочь Аристиппа Арета и его внук, тоже Аристипп. Этику такого рода обычно определяют как гедонизм (от греческого ηδονή — наслаждение). Ее субъективистский и притом эгоистический характер бесспорен: ведь каждый человек стремится к своему наслаждению и ему нет никакого дела до того, испытывают ли при этом наслаждение или боль другие люди. Разумеется, лицезрение чужой боли может вызывать неприятные ощущения, которых следует избегать, но только потому, что это моя неприятность. С другой стороны, погребальные песнопения могут доставлять мне наслаждение, хотя они и связаны с горем других людей. Даже если наслаждение достигается с помощью некрасивых и недостойных поступков, оно не перестает быть благом, ибо все некрасивое и недостойное, равно как, с другой стороны, прекрасное и справедливое, является таковым лишь по установле-

нию, а не по природе. Однако разумный человек будет воздерживаться от дурных поступков, чтобы избегнуть позора и наказания. Аналогичным образом разумный человек должен закалять свое тело, чтобы избежать неприятных ощущений, которые могут явиться следствием телесных наслаждений.

Эти и другие подобные оговорки, смягчавшие крайности учения Аристиппа, либо принимались, либо отвергались его последователями, в зависимости от чего в школе киренаиков существовало несколько направлений — гегесианцы, анникеридовцы, феодоровцы. Входить в эти детали мы, однако, не будем. В целом же учение Аристиппа нашло большое число приверженцев, главным образом в высших слоях общества — как греческого, так и позднее римского. Зачастую оно смешивалось с эпикурейством, хотя этика самого Эпикура существенно отличалась от этики Аристиппа.

Столь же показательной для этой эпохи была вторая школа, появившаяся также в IV в., — киническая. Ее возникновение обычно связывается с именем Антисфена — одного из наиболее близких к Сократу людей, воспринявшего от своего учителя некоторые черты характера и особенности поведения. Был ли Антисфен действительным основателем школы киников, вопрос спорный. В древности происхождение термина «киники» объяснялось тем, что после смерти Сократа Антисфен вел занятия со своими учениками в Киносарге — афинской гимнасии, в которой учились юноши смешанного происхождения и незаконнорожденные (сам Антисфен был сыном фракиянки и не был полноправным гражданином Афин). Об его философских воззрениях до нас дошли лишь отрывочные сведения; тем не менее древние свидетельства позволяю говорить о нем по крайней мере как о предшественнике кинического направления. Мы имеем в виду, в частности, ого подчеркнутый антигедонизм, его отношение к женщинам, к физическому труду и т. д. И все же подлинным основателем и главой школы киников следует считать не Антисфена, а его знаменитого ученика Диогена Синопского.

Образ Диогена окутан массой анекдотических рассказов. Поскольку никаких сочинений он но писал (будучи в этом подобен Сократу), путь к раскрытию его философских воззрений лежит через заросли этих анекдотов,

Основное, что мы при этом узнаем, это его апофтегмы, выраженные в форме вопросов, загадок и аллегорий, а также рассказы об его поступках, удивлявших современников своей парадоксальностью, а порой кажущейся абсурдностью. И тем не менее у авторов, писавших о Диогене, встречаются места, которые могут послужить ключом к раскрытию смысла его парадоксов и необычных поступков. Возьмем, например, главу о Диогене Синопском у Диогена Лаэртия, который остается едва ли не самым важным источником сведений о его знаменитом тезке[185]. Выпишем несколько наиболее показательных цитат.

«Он постоянно говорил: Для того чтобы жить как следует, нужно иметь или разум, или петлю».

«Говорил он также, что судьбе он противопоставляет мужество, закону — природу, страстям — разум».

«На вопрос, что дала ему философия, он ответил: По крайней мере готовность ко всякому повороту судьбы».

«На вопрос, откуда он, Диоген сказал: Я — гражданин мира (κοσμοπολίτης)».

«Он говорил, что как слуги в рабстве у господ, так дурные люди в рабстве у своих желаний».

«Он говорил, что никакой успех в жизни невозможен без упражнения; оно же все превозмогает. Если вместо бесполезных трудов мы предадимся тем, которые возложила на нас природа, мы должны достичь блаженной жизни; и только неразумие заставляет нас страдать. Само презрение к наслаждению благодаря привычке становится высшим наслаждением; и как люди, привыкшие к жизни, полной наслаждений, страдают в иной доле, так и люди, приучившие себя к иной доле, с наслаждением презирают само наслаждение. Этому он и учил, это он и показывал собственным примером; поистине это было „переоценкой ценностей“ (νόμισμα παραχαράττων). ибо природа была для него ценнее, чем обычай».

«... закон — это городская прихоть».

«Единственным истинным государством он считал весь мир».

«Музыкой, геометрией, астрономией и прочими подобными науками Диоген пренебрегал, считая их бесполезными и ненужными».

Кроме этого, в конце шестой книги своего труда Диоген Лаэртий дает краткое изложение кинического учения, но в нем говорится в основном об Антисфене.

На основании приведенных цитат и учитывая прочие высказывания и поступки Диогена, мы можем сформулировать взгляды главы кинической школы в более или менее связной форме.

Начнем с конца. В согласии с киренаиками и отчасти с софистами Диоген считал бессмысленными и бесполезными науки, не имеющие прямого отношения к человеческому поведению, — и не только «физику» (т. е. науку «о природе»), но также математику, астрономию, логику и музыку. Таким образом, положительная сторона кинической философии сводилась к учению о правильном образе жизни. Все остальное сводилось к разрушительной критике существующего общества и всех его устоев. В этой критике киники исходили из противопоставления «природы» (φύσις) человеческим установлениям (νόμοι), — противопоставления, впервые сформулированного еще в середине V в. Архелаем и усиленно обсуждавшегося софистами. Проблема φύσις—νόμος решалась киниками самым радикальным образом в пользу «природы». А именно, они отвергали все политические, социальные и религиозные основы, на которых держался греческий полис. Законы и обычаи, сословные и имущественные различия, подчинение одних людей другим, в том числе и в форме рабства, общепринятая религия, брак, собственность — все это относилось к сфере человеческих установлений и потому считалось противоречащим истинной «природе» человека. Все поведение Диогена, его парадоксы и причуды были наглядной демонстрацией пренебрежения к перечисленным установлениям.

Отсюда следовало, что жизнь людей должна быть перестроена таким образом, чтобы она полностью соответствовала человеческой «природе». Это означало, что человеку нужно было отказаться от всех привычек, обычаев, форм поведения и потребностей, которые являлись «надстройкой» над его природной сущностью. А природная сущность человека — это в конечном счете его физическое тело с теми потребностями и отправлениями, которые для него жизненно необходимы.

На первый взгляд может показаться, что, следуя Диогену, мы открываем простор чисто животным влечениям и инстинктам. Но это не так. Человек отличается от всех прочих живых существ тем, что у него есть разум.

Разум служит регулятивным и сдерживающим фактором для всех побуждений и желаний, которым подвластны люди, не руководствующиеся в своем поведении разумом. Именно здесь пролегает граница между хорошим и дурным. Хорошими надо считать поступки, продиктованные разумом. Хорошие люди. — это люди, следующие велениям разума. Дурное — синоним неразумного. Дурные люди оказываются игрушкой своих влечений и похотей. Таким образом, этика киников — это строго рационалистическая этика.

Каким же образом разум может устоять от подстерегающих человека соблазнов и искушений? Только путем упражнений, причем таких упражнений, которые соответствуют нашей природе. Непрерывно упражняясь, мы вырабатываем в себе привычку к воздержанию, к максимальной умеренности, к жизни, лишенной всяких излишеств. Привычка позволит нам без труда избегать наслаждений, к которым обычно стремятся люди; более того, эти наслаждения покажутся нам отвратительными и неприятными, а жизнь, основанная на воздержании и упражнениях, соответствующих природе человека, будет восприниматься как высшее счастье.

Человек, ведущий разумную, т. е. воздержную, аскетическую, жизнь, будет легко переносить любые повороты в его судьбе. Его ничто уже не сможет испугать или привести в уныние, ибо такому человеку нечего будет терять в жизни, да и сама смерть перестанет ему быть страшной. Такого человека мы по праву сможем назвать мудрым. Куда бы его ни забросила судьба, он везде будет чувствовать себя как дома, ибо он не связан ни с каким городом и ни с какой родиной. Его родина — весь мир, следовательно, такой человек будет иметь право называть себя космополитом, т. е. гражданином вселенной (этот термин был впоследствии взят на вооружение стоиками, но впервые он был употреблен именно Диогеном). Такова была нравственная философия Диогена Синопского. Мы видим, что она представляла собой цельную и законченную концепцию, которая в определенных общественных условиях могла импонировать очень многим. Такие общественные условия возникли в результате кризиса полисной организации общества, когда человек перестал осознавать себя членом коллектива, когда он ощутил свое одиночество и свою беззащитность перед непредсказуемыми коловращениями судьбы. Для человека с таким мироощущением киническая философия сообщала жизни смысл и давала утешение. Позднее эту роль станут играть религиозные учения, в частности христианство, но IV–III вв. были временем, когда религию еще могла заменять философия.

Действительно, киническая философия вскоре оказалась весьма популярной. Диоген Лаэртий рассказывает о поразительной силе убеждения, которой обладал Диоген-киник и которая привлекала к нему множество последователей.

Но дело было не только в личных качествах Диогена и в его умении убеждать людей, а в том, что само содержание его учения отвечало духу эпохи, будучи в то же время простым и общепонятным.

Существует точка зрения, согласно которой киническое учение выражало собой идеологию рабов и обездоленных слоев античного общества[186]. Мы воздержимся от столь категорического утверждения. Разумеется, это учение находило отклик, прежде всего, среди людей, испытавших тяготы жизни. Так, последователи Диогена Бион, Моним и Менипп были (согласно древним источникам) первоначально рабами, лишь потом получившими свободу. Но, с другой стороны, бесспорно, что интерес к философии киников выходил далеко за пределы какого-либо определенного слоя населения. Мы знаем, что сам Александр питал глубокое уважение к Диогену и домогался встречи с ним (хорошо известно его высказывание: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном»)[187]. Во время своего пребывания в Коринфе Александр останавливался в доме известного ученика Диогена, Кратета. В числе философов, сопровождавших Александра в его походе на Восток, был киник Онесикрит. Живой интерес великого завоевателя и его приближенных к индийским аскетам (которых греки называли «гимнософистами») был отчасти вызван тем, что последние воспринимались греками в качестве своеобразной разновидности киников.

В дальнейшем (в III в.) популярность кинического учения возросла еще больше, чему, вероятно, способствовала литературная деятельность киников — Кратета, Биона, Монима, Мениппа и других. К сожалению, от этой богатой литературы до нас дошли лишь незначительные фрагменты. Особенно широко кинические писатели использовали жанр диатрибы — рассуждения на философские, в том числе моральные, темы, иногда в диалогической форме. Другой жанр — мениппова сатира — получил свое наименование по имени Мениппа, писавшего философско-сатирические диалоги, отличавшиеся вольным стилем, причудливыми, часто фантастическими сюжетами и смесью прозаической речи со стихами. Впоследствии этот жанр культивировался римским писателем Варроном, а в наши дни термин «мениппея» с легкой руки Μ. Μ. Бахтина вошел в арсенал современного литературоведения и широко используется даже теми, кто не имеет ни малейшего представления о самом Мениппе.

Вернемся к Диогену Синопскому. Его деятельность не сводилась к одной лишь пропаганде своих взглядов; она имела резко полемический характер, будучи направлена, с одной стороны, против школы Аристиппа, а с другой — против платоновской Академии. Противоположность рационалистического аскетизма киников сенсуалистическому гедонизму киренаиков очевидна и не требует особых комментариев. Пафос большинства апофтегм и поступков Диогена имеет в своей основе критику гедонизма и восхваление воздержания («Он хвалил тех, кто хотел жениться и не женился, кто хотел путешествовать и не поехал, кто собирался заняться политикой и не сделал этого, кто брался за воспитание детей и отказался от этого, кто готовился жить при дворе и не решился», — пишет Диоген Лаэртий). И все же при всем различии этих двух учений не следует упускать из виду то общее, что их объединяет: принципиальный индивидуализм, отрицание полезности любых наук, кроме науки о человеческом поведении, пренебрежение к законам и прочим человеческим установлениям (хотя у Аристиппа это пренебрежение проявлялось скорее на словах, чем на деле). Эти общие черты обусловлены единством мироощущения, на почве которого выросли оба этих учения.

Более глубокие корни имел антагонизм кинической школы и платоновской Академии. Еще Антисфен подчеркивал свое резко отрицательное отношение к философии Платона; эта оппозиция усугублялась личной неприязнью друг к другу обоих мыслителей. Антисфен написал против Платона сатирическую инвективу в трех книгах, озаглавленную «Сафон» (Σαθων — от нецензурного слова ή σάϑή обозначавшего мужской половой орган); что же касается Платона, то, следуя своему обыкновению, он ограничивался молчаливым презрением, не упоминая имени своего оппонента (хотя некоторые исследователи усматривают в «Теэтете», «Кратиле» и еще кое-где критику воззрений, сходных с антисфеновскими). К Диогену, которого Платон мог знать лишь в годы своей старости, у пего было пренебрежительно-ироническое отношение: он называл его «сумасшедшим Сократом». О полемических выпада Диогена против Платона существует много рассказе к ним относится и анекдот об ощипанном петухе, и заявление Диогена, что он видит стол и чашу, но не видит стельности и чашности, и многое другое. Основу расхождений Диогена и Платона надо искать, конечно, не в их личных симпатиях и антипатиях, а в диаметрально противоположном подходе к коренному вопросу философии того времени, а именно к дилемме νόμος — φύσις. Как мы видели выше, Диоген фактически отвергал νόμος, отрицая ценность каких-либо человеческих установлений. Наоборот, для Платона именно νόμος — закон — то ли божественный, то ли человеческий — имел первостепенное значение. Космос в целом создан, согласно платоновскому «Тимею», Демиургом по заранее установленному идеальному плану. Небесные светила движутся по своим кругам не потому, что такова их природа, а в соответствии с божественным установлением. Идеальное государство Платона с начала и до конца зиждется на установлениях, предписаниях и запретах. Итоговое сочинение Платона имело отнюдь не случайное заглавие «Законы» (Νόμοι). Кстати, как раз в этом сочинении Платон обрушивается на философов, объяснявших возникновение мира и человека действием «природы», т. е. естественной необходимостью, которая, по Платону, была тождественна случайности. Любая философия, признававшая «природу» космообразующим началом, была для Платона неприемлемой.

Разумеется, Диоген не вступал с Платоном в метафизические дискуссии: он был чужд любой метафизике и выражал по отношению к ней величайшее презрение, и притом не только словами, но и действиями. Такие его поступки надо оценивать не только как эпатаж по отношению к общепринятой морали, но и как акции, имевшие, как полагал сам Диоген, определенное философское значение. Это была, так сказать, аргументация действием, которая

была направлена, как мы смеем думать, в частности, и против сугубо отвлеченных (и тем самым элитарных) построений, которыми были заняты сотрудники платоновской Академии[188]. Вообще, если рассматривать философию как совокупность логических умозаключений, то киникам вряд ли найдется место в ее истории. Если же трактовать философию как более широкое культурное явление, отражающее умонастроение и мироощущение соответствующей эпохи, то надо будет признать, что во второй половине IV в. киники были важнейшей философской школой, во всех отношениях противостоявшей платонизму.

В философии эпоха эллинизма знаменовалась упадком некоторых школ, процветавших в IV в., и появлением новых школ, вскоре ставших весьма влиятельными.

Академики

После смерти Платона (в 347 г.) руководство Академией перешло к его ученикам — сначала к племяннику Платона Спевсиппу (347–339 гг.), а затем к Ксенократу (339–314 гг.). Оба этих философа по мощи своего мышления не могли, конечно, сравниться с их учителем. И все же они были самостоятельными мыслителями, развивавшими платонизм в том направлении, которое было намечено Платоном в последние годы его жизни, а именно в направлении сближения платоновской теории идей с пифагореизмом. Уклон в сторону числовой мистики особенно заметен у Ксенократа. Разумеется, подобная эволюция учения Платона не способствовала развитию его наиболее живых и плодотворных аспектов. В интерпретации Ксенократа платонизм превратился в застывшую догматическую систему, в которой мистика чисел сочеталась со своеобразной демонологией (Ксенократ полагал, что между звездными сферами, равно как и в подлунном пространстве, обитает множество злых и добрых духов, по существу родственных человеческим душам). Мифы, встречающиеся в платоновских диалогах и которые для Платона служили иносказательным способом изложения его абстрактных концепций, воспринимались Ксенократом буквально; к ним он добавлял собственные мифы, в том числе связанные с доктриной метемпсихоза. Все это свидетельствовало о деградации платонизма уже у непосредственных учеников Платона.