Следующим моим утверждением будет то, что даже правоверные функционалисты при попытке объяснить некоторое типы социальных явлений пользуются, не отдавая при этом себе отчета, нефункциональными приемами. В частности, это становится ясным из их работ по социальному изменению.
Социальное изменение стало искомой проверкой теории с тех пор, как исторические документы стали предпосылкой для изучения этого предмета. Вне истории социолог может установить сравнительные взаимоотношения институтов, но едва ли он способен объяснить, почему данные отношения должны быть именно такими. Из исторических документов может быть получена информация, подтверждающая объяснение. Одно из простейших обвинений функциональной школы сводится к тому, что она не имеет дела с социальным изменением, что ее анализ ограничен социальной статикой. В последние годы некоторые функционалисты предприняли попытку показать несправедливость этого обвинения. Для доказательства они выбрали процесс дифференциации в обществе, например процесс роста профессиональной специализации. Как всегда, вопрос касается не самого факта дифференциации — несомненно, общая традиция истории лежала в этом направлении, а его объяснения.
В частности, хороший пример новой тенденции в развитии функционализма представляет собой книга Нейла Смелсера «Социальное изменение в промышленной революции: приложение теории к английской хлопчатобумажной промышленности 1770— 1840 гг.» (1959). Книга интересна не только с точки зрения моих целей, но очень хороша и сама по себе. В ней дается огромная, хорошо организованная информация и предпринимается попытка объяснить те изменения, о которых идет речь. Самым забавным в этой книге является то, что объяснение, к которому в действительности прибегает Смелсер как хороший ученый, ничего общего не имеет с функциональной теорией, ибо она не является теорией вообще. Объяснение здесь строится на основе теории иного и лучшего типа.
Начинает Смелсер как подлинный функционалист. Социальная система, понимаемая им как одна из видов систем действия, характеризуется следующим образом: «Социальная система... состоит из сети взаимосвязанных ролей, коллективов и т. д. Важно помнить, что роли, коллективы и т. д., а не индивиды являются единицами анализа в этом последнем случае». Более того, «все системы действия управляются принципом равновесия. В соответствии с преобладающим типом равновесия процесс приспособлений протекает в определенном направлении: если равновесие устойчиво, то единицы стремятся вернуться к своей исходной позиции; если равновесие неполно, то только некоторые из единиц нуждаются в приспособлении; если равновесие неустойчиво, то появляется тенденция к изменению через взаимное приспособление к новому равновесию или к всеобщей дезинтеграции». Наконец, «все социальные системы подвержены этим четырем функциональным требованиям, которые должны более или менее удовлетворяться, если система должна остаться в равновесии» (с. 10—11). Заметьте, что при помощи этого аргумента все социальные системы, даже те, которые находятся в состоянии дезинтеграции, оказываются равновесными. Несмотря на то что дезинтегрированные системы находятся в нестабильном равновесии, они все еще равновесны. В связи с этим такие системы более или менее удовлетворительно выполняют четыре функциональных требования. Вот насколько полезной может быть дедуктивная система в социальных науках. Если говорить более серьезно, то определения равновесия оказываются настолько широкими, что при их помощи можно протащить любой вывод, который только заблагорассудится сделать исследователю.
Несмотря на то что Смелсер пользуется этой теорией для объяснения, при последующих разработках она является просто вывеской. Когда дело доходит до объяснения нововведений в английской хлопчатобумажной промышленности, особенно введения прядильных и ткацких машин, то Смелсер забывает о своем функционализме. Суть его действительного объяснения лежит в семи пунктах, фиксирующих протекание процесса. «Процесс промышленной дифференциации проходит следующие этапы:
1) неудовлетворенность достигнутым уровнем производительности промышленности или ее отраслей и ощущение возможности достичь более высокого уровня производительности;
2) соответствующие симптомы нарушения (беспокойства) в форме «неприспособленных» негативных эмоциональных реакций и «нереалистических» стремлений некоторых элементов населения» (с. 29).
Я не буду приводить здесь остальные пять пунктов, поскольку все они могут быть рассмотрены аналогичным образом. Я думаю, что все они содержат в себе хорошее объяснение нововведений в промышленной революции хлопчатобумажного производства. Но к какому типу объяснения принадлежит все это? Это все что угодно, но только не функциональное объяснение. Где здесь место ролям как фундаментальным единицам социальной системы? Где четыре функциональных требования? Об этом не сказано ни одного слова. О чем же вместо этого идет речь? Речь идет о неудовлетворенности, о чувстве возможности, эмоциональных реакциях и стремлениях. Но кто или что является носителем этих чувств? Может ли роль быть неудовлетворенной или эмоциональной? Нет, Смелсер сам говорит, что чувствуют и ощущают «различные элементы населения». Если называть вещи своими именами, то придется признать, что различные «элементы населения» означают людей. Каких людей? Значительная часть их занята на производстве и в продаже хлопчатобумажной одежды. Чем они не удовлетворены? Отнюдь не тем, что называется «достижениями производительности в промышленности». Хотя некоторые государственные деятели определенно интересовались тем влиянием, которое оказывала данная отрасль промышленности на благосостояние Великобритании, мы опять-таки под безжалостным давлением фактов вынуждены признать, что люди, о которых идет речь, больше всего интересовались своей собственной выгодой. Так давайте же вернем человека и придадим ему немного жизненности. Самому Смелсеру принадлежит важнейшее заявление: «В Ланкашире в начале 60-х годов XVIII века активно обсуждался вопрос о возможностях разбогатеть благодаря полезному изобретению». Короче говоря, люди, о которых идет речь, действовали по мотивам личного интереса. И все же не всякий личный интерес является эгоистическим и, конечно, не все нововведения промышленной революции могут быть приписаны себялюбию.
Действительное объяснение Смелсером технических нововведений в хлопчатобумажном производстве может быть сведено к следующей дедуктивной системе. Я остановлюсь на наиболее очевидных пунктах:
1) чем более значимо поощрение деятельности, тем вероятнее выполнение этой деятельности;
2) чем больше возможность поощрения, тем вероятнее выполнение этой деятельности;
3) высокий спрос на хлопчатобумажные ткани и низкая производительность труда приводили к тому, что люди, занятые в хлопчатобумажной промышленности, воспринимали развитие и внедрение облегчающих труд машин как поощрение, выражающееся в увеличении прибыли;
4) существующее состояние технологии приводило к тому, что усилия, направленные на развитие техники, облегчающей ручной труд, рассматривались как условие, приводящее к успеху;
5) поэтому в высшей степени вероятно, что в силу обстоятельств, изложенных в пунктах 1 и 2, эти люди пытались развивать технику, облегчающую ручной труд;
6) поскольку они хорошо знали технологию, постольку вполне вероятно, что и их усилия должны были увенчаться успехом, и некоторые из них действительно оказались успешными.
За этими первыми шагами последовали другие, такие как организация фабрик и увеличение разделения труда. Для этих дальнейших шагов не требуется никакого другого типа объяснения: положения, подобные пунктам 1 и 2, которые я называю ценностными положениями и положениями успеха, будут действовать и здесь. Дальнейшие положения понадобятся нам для описания эффекта фрустрации, который определенно последовал за некоторыми нововведениями, создавая «негативные эмоциональные реакции», указанные Смелсером в пункте 2.
Я должен снова вернуться к этому типу объяснения. Это объяснение является психологическим (пункты 1 и 2), потому что положения такого типа устанавливаются и проверяются психологами, поскольку это относится к поведению людей, а не к условиям равновесия в обществе или других социальных группах как таковых. Эти положения являются общими, так как они проявляются во многих — и, я думаю, во всех — дедуктивных системах, которые занимаются объяснением социального поведения. Этим не предполагается, что люди в своем конкретном поведении похожи друг на друга. Они могут быть вынуждены к различным способам поощрения. Но тот способ, который определяет этот выбор, сам по себе должен быть объяснен с помощью психологических положений. Дело не в том, что их ценности являются материальными, а в том, что стремление к нематериальным ценностям осуществляется по тем же законам, что и стремление к материальным. Дело не в том, что они являются изолированными или несоциальными, а в том, что законы человеческого поведения не изменяются только потому, что другое лицо, а не физическая среда, является источником поощрения. Не предполагается также, что при помощи психологических положений будет объяснено все социальное. Конечно, мы не объясним всего, но наши неудачи будут приписаны не самим положениям, а недостаточности фактической информации или того интеллектуального механизма, которым мы пользуемся, хотя электронно-вычислительная техника и поможет нам здесь. Не может быть и речи о психологическом редукционизме, хотя мне и казалось, что он здесь имел место. Ведь редукция предполагает наличие общих социологических положений, которые могут быть сведены к психологическим. Теперь я подозреваю, что не существует общих социологических положений, которые хорошо согласовались бы со всеми обществами или социальными группами как таковыми, и что общие положения социологии на самом деле являются психологическими.
Мое утверждение заключается в следующем: что бы мы ни говорили по поводу наших теорий, когда мы серьезно пытаемся объяснить социальные явления при помощи конструирования не самых четких дедуктивных систем, фактически мы обнаруживаем, признаем мы это или нет, факт использования того, что я назвал психологическими объяснениями. Едва ли нужно говорить о том, что наши действительные объяснения и являются нашими действительными теориями.
Я был бы несколько несправедлив к таким функционалистам, как Смелсер и Парсонс, если бы предположил, что они не поняли простого факта существования людей. Так называемая теория очень хорошо начинается с парадигмы, в которой рассматривается поведение двух личностей, когда они санкционируют друг друга, т.е. один вознаграждает или наказывает действия другого. Но как только начало было положено, авторы стали пренебрегать им. Как только теория действия была приложена к обществу, оказалось, что в нем совсем нет действующих лиц и едва ли есть какое-либо действие. Причина этого заключалась в том, что система личности была отделена от социальной системы и предполагалось иметь дело только с последней. Именно система личности обладает «потребностями, стремлениями, навыками и т. д.». Личностная система (личность) не является частью социальной системы, но лишь соответственно обменивается с ней, обеспечивая, например, духовную мотивацию. Это один из видов ячеек, в которую вы входите, если представить теорию как ряд таких ячеек. Любой автор портит свой стиль под влиянием функционализма. Лучшие из писателей будут писать тяжеловесно, если их проблемы не сформулированы достаточно отчетливо. Если теоретик будет рассматривать свою проблему со стороны, как одно из конструктивных объясняющих положений, а не как ряд категорий, то он начнет понимать, что личностное и социальное не должно быть разделяемо. Поступки человека, которые мы рассматриваем как проявления его личности, не отличаются от тех его поступков, которые вместе с действиями других индивидов создают специальную систему. Это два идентичных ряда действий. Теоретик осознает это, когда поймет, что один и тот же ряд положений, включая ценностные положения и положения успеха, необходим как в личностных, так и в социальных явлениях.
Заключение
Если социология — наука, то она должна серьезно отнестись к той задаче, которая стоит перед любой наукой, а именно: объяснить полученные эмпирические данные. Любое объяснение есть теория, и как таковое оно существует в форме дедуктивной системы. Несмотря на все разговоры о теории, функционалисты не относятся к этой проблеме достаточно серьезно. Они не задаются вопросом, чем была их теория, и никогда не создавали функциональной теории, которая фактически могла быть объяснением. Я не уверен, что можно было бы достигнуть такого состояния, начав, как это делали функционалисты, с положения о социальном равновесии, положения, из которого не могут быть выведены определенные заключения в дедуктивной системе. Если и предпринимались попытки создания теорий, способных объяснить социальные явления, то оказывалось, что их общие положения касались не условий равновесия в обществе, а поведения людей. Это в значительной степени характерно для многих хороших функционалистов, хотя они вряд ли признаются в этом. Свои психологические объяснения они держат в столе и вытаскивают их подобно тому, как вытаскивают бутылку виски, когда в ней возникает потребность. Мое предложение заключается в том, чтобы привести в соответствие все то, что мы говорим о теории, с тем, что мы действительно делаем, и каким образом положить конец нашему интеллектуальному лицемерию. Это объединило бы нас с другими социальными науками, чьи действительные теории весьма похожи на наши собственные, и, таким образом, это усилило бы наши ряды. Так сделаем же это и ради наших студентов. Иногда мне кажется, что в начале обучения они в большей степени понимают реальную природу социальных явлений, чем в конце его, и что наши двусмысленные разговоры убивают их природную мудрость. Наконец, я должен признать, что все сказанное здесь кажется мне довольно очевидным. Но почему мы не можем относиться всерьез к очевидному?
