Моряк открыл глаза, и подумал: «Это худшее, что могло случиться».
Всю свою новую жизнь без памяти моряк не знал ничего о прошлом, но был твёрдо уверен, что какой бы ни была его судьба до этого, там точно не было той ужасной ледяной воронки, в которую он погрузился за несколько мгновений до своей самой первой встречи с водолазным костюмом. И не будет её и в грядущем, моряк надеялся и свято верил в это. В то, что он никогда больше в своей жизни не испытает того ужасного погружения.
…когда Шарманщик только двинул ручку граммофона, моряк не знал, как сдержать свой восторг, ведь эта музыка должна была быть про него, а значит, он сейчас услышит мелодию своего прошлого.
И все вокруг рады были пережить чью-то драму и освобождение.
Потому, когда Шарманщик продолжил раскручивать рукоятку граммофона, никого не смутил мерно нарастающий тугой гул, все внимали ему, как возможному вступлению в симфонию чужой ностальгии, всем видом показывая, что не против такого авангардного начала.
Шарманщик крутил рукоятку, пластинка раскручивалась дальше, гул продолжал нарастать. И в какой-то момент моряк понял, что звук знаком ему до боли.
До настоящей боли.
Боли в груди, в горле, до меркнущего света в глазах, молкнущего мира в ушных раковинах, до долгого падения вниз по спирали, когда гортань сжимало от плотного гула, который заполнял ледяным напором рот, горло, лёгкие…
Моряка прошиб холодный пот, когда он понял, что это за звук.
Но было поздно.
Шарманщик раскручивал пластинку дальше и дальше, погружая тёплые сумерки последнего дня июля и всех, кто существовал в них, в единственное, что помнил моряк из прошлой жизни, в тугую ледяную воронку винила, в ровный нарастающий до нестерпимого гул.
Гул воды.
Холодной воды.
Солёной воды.
Морской воды.
Моряк помнил, что пытался кричать, но гул затоплял лёгкие, и голос не мог пересилить пластинку. Синий свет июля мерк над головой и превращался в чёрную толщу моря, что становилась всё темнее и гуще, холоднее. Неслышно кричала женщина, оцепенел глыбой льда учитель, стремясь расстегнуть хотя бы одну из своих пуговиц, бился в припадке маленький тёмный гимназист, борясь с собой. Кисть Шарманщика двигалась дальше, гул, тугой гул устремлялся в ушные раковины. Напор ледяной воды по спирали уже поглощал фонтан, памятник, скамейки с сидящими на них изваяниями. Края воронки вот-вот должны были коснуться домов, поглотить город, июль, мир, моряка, моряк сорвался с места, побежал в сердцевину водоворота.
К Шарманщику.
Расстояние между ними было не больше десяти шагов, но моряк бежал под водой, двигаясь, как во сне, его шаги растягивались, его сносило боковым потоком, приходилось перепрыгивать скамейки, ограду памятника, снова бежать, опять ограда, Шарманщик уже близко, можно различить его узкое равнодушное лицо, пустой взор, который не видел трагедии вокруг, и мальчик, и девочка, мёртвые мальчик и девочка, мёртвые мальчик и девочка, мёртвые мальчик и девочка, и вот видны высохшие руки в косой ряби течения, кажется, он совсем рядом, но моряк-то знает, какой обман – расстояния под водой. И вот, когда совсем нечем было дышать, а небеса померкли над головой, моряк выбросил вперёд свою левую руку (совсем неразборчивая под водой надпись на запястье), и этот бросок длился вечность, казалось, можно захлебнуться, и сейчас настанет смерть, и крутится кисть, и маячит равнодушное лицо шарманщика с невидящим взглядом…
Рука сшибла иглу с пластинки.
Раздался жуткий скрип, воронка резко остановилась, всех по инерции с плеском бросило куда-то вбок.
…теперь, когда все лежали и смотрели в уже потемневшее летнее небо с первыми набросками созвездий, слышен был лишь лёгкий шорох пластинки, и кто-то точил ножи наверху, моряк, выплёвывая воду из лёгких, подумал: «Это худшее, что могло случиться».
Он поспешил встать первым. Пока другие только начинали приходить в себя, постанывая, словно киты, выброшенные на берег привычной жизни, моряк уже шёл прочь от своего прошлого, на восток, сгорая от стыда и пошатываясь на ватных ногах.
«Это было ужасно. Но даже Шарманщик не нашёл ничего. Нет во мне музыки. Ничего нет. Ничего».
Моряк вспомнил про крюк в потолке своей комнаты, холодная решимость ударила в ноги, он поспешил домой, с трудом находя дорогу в тёмно-синих улицах.
Моряка мутило от солёной воды в желудке, он шёл раскачивающимися зигзагами, пугая редких прохожих, не узнавая знакомых мест, и вдруг на очередном вираже споткнувшись о бордюр, он упал руками на узкий газон перед чьим-то домом. Поднявшись, он заметил под собой в траве что-то блестящее. Он поднял этот предмет и узнал лицевую линзу из водолазного шлема. «Так, – подумал моряк. – Так».
Он посмотрел вокруг, отряхивая руки, и понял, что хорошо знает это место, это было всего в квартале от его жилища. Моряк взглянул перед собой. Деревянная ограда с парой сломанных досок, два этажа, ухоженный вид, густой плющ, черепичная крыша, и только на самом верху разбито круглое слуховое окно. Ничего не обычного.
«Так», – подумал моряк и оглянулся на дом напротив. Та же картина: горящие окна, верёвки с бельём, звяканье посуды, запах ужина, отголоски чужой жизни. Только на изгороди перед домом... Моряк протёр глаза.
Она была замазана, но не очень тщательно, словно тот, кто её закрашивал, нарочно не особо старался, чтобы можно было прочесть. Моряк вгляделся в надпись, напрягая зрение в уже совсем чёрных сумерках, и увидел под белой краской призраки тёмных букв.
«Memento mori».
Моряк когда-то знал этот язык, но теперь он не помнил его, только отдельные слова. «„Memento” – это я помню, это и есть – „помнить, помни”… А вот „mori”? Такого слова я как будто и не встречал никогда… „mori”. Море. Море? Нет. Море? Нет же».
«Memento mori».
«Кого я обманываю? Море, и никак иначе. Какого чёрта линза из шлема оказалась здесь, я не знаю. Но это знак. Шарманщик. Он дал мне знак. Мне нужно добраться до моря. Во что бы то ни стало».
– Знатная погодка, да, голубчик?
Моряк оглянулся. Рядом стоял какой-то маленький курносый чиновник лет пятидесяти с мутными глазками. В руке его было пустое ведро со следами чёрной краски, в другой – кисточка. Моряк буркнул что-то неразборчивое в ответ.
– Ясно-ясно… А я вот люблю на улице работать, значится! И знаете, что я делаю? Хех! Энто, сидел как-то я себе в Счётном отделе №1, в своей клетушке-комнатушке, а тут заходит ко мне начальник…
Моряк уже не слушал чиновника. Он сошёл с лужайки на тротуар и поспешил домой, крепко сжимая линзу в обеих ладонях.
Глава 21. Догадки Марии
Инспектор вошёл домой, тихо притворив дверь.
«Надеюсь Мария уже…»
– Адель?
Голос донёсся сверху, со второго этажа. Лежит в постели, белоснежные простыни, книга в измученном переплёте, возможно, молоко и мёд, отвар трав. Ну, надеяться было глупо.
– Да, это я.
– Ты с работы?
Адель покрутил трость со львиной головой, будто не зная, куда её приладить в углу прихожей.
– Да.
– Ясно.
Адель устало стянул котелок и принялся расстёгивать плащ.
