Глава 27. Явление госпожи Розы Полуденной, Цветочной королевы

 

Аврора стояла у хижины и смотрела в сторону дороги.

В направлении хижины прямо по песку, держа в одной руке красные туфли, а другой подобрав огромную юбку алого платья в форме перевёрнутого розового бутона, шла самая богатая женщина города Полудня. Дальше, за её спиной, там, где, петляя между деревьев, дорога спускалась из города к берегу, стояла роскошная велоколяска на двух рикш. Рикши шли за женщиной, придерживая подол, один нёс над её головой алый зонт. Коляска была укрыта алым же шёлком в цвет платья и убрана живыми розовыми и белыми розами. Таких колясок, специально подобранных под цвет нарядов, у неё было несколько.

Аврора стояла у хижины и смотрела в сторону дороги.

Эта была она – легендарная, неповторимая, известная в городе Полудня и далеко за его пределами, уроженка побережья, покинувшая его совсем юной вопреки всем традициям рыбаков. Женщина, которая поднялась из нищеты морского песка и соломенных крыш до каменных особняков и званых ужинов. Женщина, чья мимолётная влюблённость разбивала семьи, женщина, чьи слуги – все в ожогах и порезах – боялись только одного человека в городе – своей хозяйки, женщина, чья ревность отправила на ту сторону Полуночи не одну жизнь.

Аврора стояла у хижины и смотрела в сторону дороги.

Женщину в алом платье звали Роза, и, следуя законам тавтологии, занималась она цветочным делом – самая большая лавка на Цветочной улице была у неё в собственности. Она только начинала стареть и была ещё хороша, и никто лучше неё не знал толк в торговле цветами. И сейчас эта женщина, которую ненавидели, боялись, хотели и просто-напросто знали в городе все до единого, шла босая по морскому песку к женщине в залатанном коричневом платье, к женщине, которая завтракала сегодня сырыми мидиями и плодами водорослей и которая за лето продала всего одну рыболовную сеть.

– Здравствуй, Аврора, – она улыбалась очень приветливо.

– Здравствуй, Роза, – ответила Аврора.

Зачем она к ней пришла? Женщина, чью шею украшал настоящий жемчуг, из-за которого каждый год гибли десятки мальчишек в деревнях на побережье, женщина, чьи пальцы были украшены перстнями, каждый из которых стоил, как хижина Авроры со всем её нехитрым скарбом.

– Может, всё-таки пригласишь меня внутрь? Чтобы не стоять на солнцепёке, – Роза обворожительно улыбалась. Двое загорелых мужчин стояли сзади, не глядя на женщин, придерживая зонтик над головой, разглядывая песок под ногами. Один был совсем молод, а у того амбала, что постарше, не было левого глаза – его скрывала алая повязка. Алая – потому что сегодня Роза надела алое платье. Если бы цвет не совпал, он мог бы лишиться и второго глаза.

Аврора вспомнила убогий стол, незаконченную сеть, голые стены…

– Да, конечно.

Женщины зашли внутрь. Мужчины остались ждать у входа. Роза оглядела хижину нескромным прямым взглядом, как ни в чём не бывало.

– Как идёт торговля? О! Этот запах рыбы! Представляешь, он мне ещё снится. Как будто все мои сны пропахли им насквозь. Может, с этим можно что-то сделать, м? Шучу-шучу… Мне казалось, я не дождусь августа, милая! Эта жара меня утомляет, – Роза посмотрела, куда можно сесть, и, не найдя ничего другого, изящно опустилась в гамак, подбирая юбки. – Море так близко, Аврора, тебе очень повезло с жильём… Я серьёзно! У меня в лавке совершенно нечем дышать. Иногда я думаю, что было бы здорово переехать к морю и жить в такой вот простой хижине…

«Что ей нужно?» – подумала Аврора.

«Надо сказать как можно аккуратнее. Не спугнуть эту чудачку».

Аврора стояла у стола и старалась не разглядывать Розу. Они выросли вместе, в одной деревне у моря, Аврора была старше Розы.

«Даже кофе не предложила. Дела у неё совсем плохи. Но вот отвар на столе уже приготовлен. Или это вчерашний? Эх, мочек не видно, но я бы тоже их прятала на её месте. Как же всё было давно», – думала Роза.

«Даже Роза стареет. Морщин за пудрой не спрятать», – Аврора вспоминала их общее детство.

Это Аврора учила Розу играм, песням и танцам. Это она учила её плавать, плести сети и предсказывать погоду по облакам и течениям, отличать съедобные водоросли от тех, что обжигают кожу до волдырей, ловить рыбу на мелководье голыми руками. И первой, кому Аврора рассказала о своём даре, была Роза. Все эти знания Розе оказались ни к чему. Пока Аврора краснела в ответ на взгляды Риккардо, Роза уже целовалась с мальчишками, что были ровесниками Авроры. Роза первой лишилась невинности с каким-то моряком, чей корабль остановился в порту на пару дней. Это нельзя было назвать нарушением строгих правил жителей побережья – Морских. Всё же моряки не были сухими – так называли на побережье жителей города. Но этот поступок нельзя было считать и образцовым поведением. Связи с моряками в рыбацких деревнях осуждались, пусть не в открытую, но, например, поджать губы при встрече с такими людьми негласный обычай обязывал. В деревнях и семья, и все жители не одобряли любых сношений с матросами, но на мнение жителей Розе всегда было плевать, она распускала такие сплетни, что вчерашние подружки сегодня рвали друг другу волосы, катаясь в белом песке. Слухи были её стихией.

Из семьи же у неё был только пьяница-отец, что чинил лодки и сети и грузил ящики в порту. Он не выходил в море уже много лет, а для мужчины из рыбацкой деревни выходить в море на своей лодке и означало – быть мужчиной. Потому, когда отец узнавал о проделках Розы, он только прищуривал хитрые хмельные глаза да покачивал головой. Роза делала, что хотела, а в семнадцать неожиданно покинула побережье.

Под гордые и презрительные взгляды жителей деревни, улыбаясь, изредка оглядываясь и кокетливо помахивая ручкой, она поднялась по каменному водопаду в город, навсегда оставив Королевский залив в прошлом.

Как её ждали, как её ждали назад! Думали, вот она спустится через неделю по этой же лестнице, прихрамывая, в надорванном платье, в синяках на запястьях, с ободранными коленями, дай бог, изнасилованная в каком-нибудь переулке, с грязными волосами… И тогда, тогда жители вдоволь насладятся местью, не примут её назад, откажут ей даже в самой утлой хижине – теперь она сухая, изгой, отщепенец. Не тут-то было. Её талант сплетничать и плести интриги, обольщать и мучить, мгновенно понимать, кто силён, а кто слаб, чьё положение прочно, а кого легко скинуть – сделали своё дело. Роза не вернулась ни через неделю, ни через месяц, ни через год.

Вскоре и от Розы той – девчушки с хитрыми глазами – не осталось ничего прежнего. На голубом небосводе города всходила новая звезда – госпожа Роза Полуденная. Сколько господ, сколько сильных мира сего мечтало с ней переспать… Роза распределяла себя холодно и расчётливо, плела тончайшее кружево недомолвок и полунамёков, сталкивала лбами сильных, делая их слабее, вставала голыми ступнями на их лысеющие головы, поднималась выше, расправлялась с врагами, вчера целовавшими её загорелую руку, тогда ещё голую, без этих сверкающих перстней, покупала и подкупала, откупалась и отдавалась, поднималась выше и выше, пока не подчинила половину города.

Вот тогда-то она и полюбила приезжать на побережье, прохаживаться по белому песку под руку с каким-нибудь владельцем фабрики, громко рассуждать о модных пустяках, сладко ловить эти презрительные взгляды оголённой спиной. «Смотрите, смотрите. Я – та самая. Живая, целая, невредимая, в платье, что дороже вашего недельного улова». Рыбаки и их жёны хотели плюнуть ей вслед, да вот только нельзя. Ибо слюна есть влага, а влага есть море, а море кормит, потому береги море своё, как себя самого и даже боле. Роза не сберегла.

Когда же Роза вдоволь насладилась местью, она перестала посещать побережье, кроме как во время летних купаний, да и то южнее, за портом, где купались все богачи города Полудня.

«Зачем же она приехала сейчас?» – думала Аврора, глядя на ещё изящные ключицы уже полнеющей Цветочной Королевы.

– … и продал мне этот веер, представляешь? Я ахнула! Эх, Аврора, как я часто тоскую по свежему воздуху залива, в городе, знаешь, такой спёртый душный воздух. Одни цветы, одни цветы меня спасают…

Аврора смотрела на спелые виноградины перстней, серёжек, на соцветие ожерелья.

«Просто попросить у неё в долг. Просто попросить».

«Что она так уставилась на мои украшения? Живёт она, конечно, ужасно, хижина хуже с каждым годом».

– … какой изящный узел! Где ты его взяла? Ты же знаешь, как я люблю изящные вещи, Аврора, больше всего на свете.

– Больше мужчин?

Роза чуть покраснела.

«Догадалась?»

«Ясно, зачем ты пришла».

– Нет, правда, где ты его взяла? Мои работницы знают много разных узлов для букетов и лент, но такого я не видела… Знаешь, они такие криворукие, я бы всех их уволила, если бы не моя жалость.

«Это из-за твоей жалости у того рикши нет глаза?» – подумала Аврора.

– Это из-за твоей жалости у того рикши нет глаза? – сказала Аврора.

«Проклятие. Просто заткнись и попроси у неё в долг!»

«Проклятие. Догадалась».

Роза резко встала с гамака, подошла вплотную к Авроре, взяла её руки в свои и быстрым шёпотом стала говорить ей прямо в лицо.

– Помоги мне, Аврора. Я не могу больше! Я схожу по нему с ума. Альфред – тот рикша с повязкой. Влюби его в меня! Иначе я убью или себя или его…

«Ох, Роза! Скорей его».

Зрачки Розы были огромными.

– … я извелась, я не сплю ночами! Я помогу тебе, я отстрою тебе новую хижину, заплачу золотом, облигациями Здания, чем угодно, Аврора, помоги мне…

Роза до боли сжимала руки Авроры. Аврора освободила руки.

– Я больше не занимаюсь ловлей снов. Я даже не путешествую по снам. Это большой грех, и я не хочу брать его на себя, – сказала Аврора и отошла к самому выходу из хижины.

«Сука», – холодно подумала Роза.

Мочек Авроры не было видно под длинными распущенными волосами. Раньше и сухие, и Морские принуждали всех ловцов стричься коротко, но те времена прошли вместе с Сухим Мором. Однако Роза уже приметила кое-что другое.

– А отвар? И не говори, что он на сегодня. Судя по запаху, – Роза наклонилась над чашкой, заранее сморщившись, – стоит со вчерашнего дня… А? Помоги мне, Аврора!

– Я не буду проникать в его сон. Я больше этим не занимаюсь.

«Через месяц, самое большее – два, ты будешь без ума от какого-нибудь своего садовника, забыв об этом несчастном. Нет, Роза».

«Вот сука. Купить тебя нельзя, а угрозы… Распустить сплетни в деревне? Да меня там ненавидят больше любого Оу Моргул. Напугать кого-то в городе? Притча о старухе на побережье, убивающий через сон? А где жертвы? Не так просто. Надо тоньше».

– Жаль, – Роза ещё раз посмотрела на её волосы, скрывающие мочки, и опустилась в гамак. В детстве они обе мечтали выйти замуж. Это получилось только у одной.

«В долг у неё не попросишь».

Роза, раскачиваясь в гамаке, задумчиво посмотрела на свои загорелые ступни с накрашенными алым ногтями. За стеной хижины шумело море.

«Может, те слухи, что ходят про неё на побережье, правда? Не каждая сможет пережить то, что пережила она. Разузнать всё и надавить? Но к Морским из деревни не подступишься, да и разговоры об этом могут её спугнуть. Рискованно всё-таки. Надо всё взвесить».

Пожилая женщина в коричневом платье, что было залатано столько же раз, сколько платьев покупала в месяц женщина в платье алом, смотрела на море.

– Если ты передумаешь, ты знаешь, как меня найти.

– Конечно, Роза.

Аврора смотрела на море. Роза смотрела на Аврору.

– Да, кстати. У меня сейчас много работы. Нужны умелые женские руки. Если вдруг захочешь, я с удовольствием воспользовалась бы твоими услугами.

«Не очень тонко, Роза».

– Спасибо за предложение, Роза, большое спасибо. Мои дела сейчас не очень хороши, этого не скроешь. Но я не могу покидать побережье, – Аврора смотрела на полоску горизонта.

«Всё-таки, это правда. Она действительно не в себе… Что ж. Жаль. Очень жаль».

– Как скажешь, Аврора. Если передумаешь, я буду рада воспользоваться твоей помощью.

– Спасибо. Но вряд ли я передумаю.

Роза уже выходила из хижины, когда увидела ракушки на камне у порога. Ей стало жалко эту пожилую женщину. Она быстро огляделась в поисках чего-то подходящего, так как знала, что гордость хозяйки не позволит ей принять деньги даром.

– Слушай, какой всё же изящный узел… Кстати, где ты берёшь нити для сетей?

– Мне привозят рыбаки с рынка – я точно не знаю.

– Жаль. Мне нужны такие нити… А почём ты их берёшь?

Аврора что-то ответила, но Роза уже щёлкнула пальцами, и одноглазый рикша побежал за кошельком в коляску.

– Можно, я возьму у тебя весь моток? У меня нет времени, мне сейчас нужно. У тебя, я вижу, пока есть небольшой запас, – она кивнула на сети.

– Знаешь, я бы…

Прибежавший рикша подал Розе кожаный кошелёк.

Аврора хотела отказать, но Роза уже тянула ей три медных монеты за неполный моток, который и раньше стоил в несколько раз меньше суммы, брошенной ухоженной рукой на обшарпанный стол. Аврора наклонилась за мотком. Тот был перевязан поперёк изящным узлом. Никто в городе не умел вязать такой узел. Пока Роза не видела, Аврора быстро перевязала узел на другой и протянула моток.

– Вот и отлично. Ты меня выручила, – она вела себя довольно естественно, рассматривая ненужное ей сплетение грубой нитки. – Какой всё-таки изящный узел, а! И помни: я всегда буду рада принять тебя на работу.

– Спасибо, Роза.

– Ух, какая рыбина… А продашь её мне? – теперь интерес Розы был неподдельным.

Аврора вспомнила, как нашла рыбу. «У меня нет соли», – подумала Аврора.

«Море кормит», – подумала Аврора.

– Нет, извини. Рыба нужна мне для засола.

Роза непринуждённо пожала плечами, улыбнулась, попрощалась с Авророй и засеменила в сторону коляски в сопровождении двух рикш.

Аврора села в гамак. Она посмотрела на три медных кругляшка, только что решивших её судьбу. Авроре было тошно.

Глава 28. Воронка внутри

 

Первого августа моряка от смерти спасла хозяйка Ада: она начала свою ежемесячную уборку ранним утром, как делала двенадцать раз в год. Несмотря на всю неряшливость и глупость, этот ритуал она исполняла с обязательностью, достойной восхищения.

Уборка была для неё ритуалом сосуществования со временем, нужной вехой в её жизни, и одним из немногих развлечений, не считая сплетен и слухов с бесчисленным количеством соседок – глуповатых баб, сделанных, казалось, с одного поистёртого образца.

Уборка приобщала её, как думала она, к людям зажиточным и серьёзным, к классу мелких лавочников и торговцев, чуть возвышающихся над океаном бедности. Тем, кто не мог позволить себе слуг, но любил болезненную чистоту и кучу мелких безделушек на заполненных полках.

Ада убираться не любила, но когда хаос и грязь в квартире доходили до критического пика, Ада с особым отчаянным восторгом бралась за швабру, щётки и ведро. Случалось это обычно в первых числах месяца. Ада хотела, чтобы у неё всё было, как у порядочных людей.

К «порядочным людям» когда-то принадлежал её отец, и вся её семья, но после того, как отец разорился и умер, оставив единственной избалованной дочери квартиру в центре, Ада ощущала себя преданной, и утраченное положение уязвляло её гордость. Вместо того, чтобы что-то предпринимать, Ада просто стала сдавать свою квартиру, но счета и налоги не давали ей приблизиться к желаемой жизни. Ада ненавидела большую часть своих постояльцев. Обычно они сменялись по несколько раз за год, но почему-то последние семь лет их состав утвердился и Ада приросла к жильцам силой привычки, склоками, ставшими обыденностью. Её ненависть как влюблённость, перерастала в нечто большее. Чтобы хоть как-то создать иллюзию желаемой жизни в условиях лени, праздности и сплетен, Ада убиралась.

Ада видела в своей уборке что-то аристократичное, и эту аристократичность она любила подчёркивать случайностью выбора места или предмета, с которого она начинала невыносимый ад щёток, тряпок, и швабр.

Вот и сегодня она уже хотела накинуться на пятна на подоконнике, как вдруг заметила синеватый оттенок на её любимом кактусе. Ада, в целом жадная и алчная, зимой могла сжечь несколько лишних кусков угля только для того, чтобы подогреть воду, коей она поливала своего любимца. Ада стояла посреди грязной кухни, уставившись на цветочный горшок. Растение немного сморщилось, а верхушка его отливала голубым.

Ада с трудом сдерживала рыдания. Вода лилась из крана в раковину, закрытую затычкой.

«Застудили! Сволочи. Застудили. Ну, теперь я не дам вам поспать».

Она бросилась в коридор, забыв о не завёрнутом кране, секунду металась ошалевшим взглядом между дверей, а потом уставилась на дверь комнаты моряка.

«Он, он, точно он. Как пить дать. Сумасброд. Как же я его ненавижу... С его костюмом, с его причудами!»

Ада сначала хотела кинуться к шкафу и выбросить костюм моряка за дверь, потом подумала ворваться к нему в комнату, швырнув костюм на пол и приказав выметаться вон, но потом она вспомнила его седеющие волосы, дублённую кожу в морщинах, тонкий рот, шедевральные руки в ветвях жил, голубые глаза, прямую спину, пусть и с вечно-согнутыми плечами. Ада с трудом остановила свои мысли. Она не могла выгнать моряка.

Не зная, куда выместить ненависть, смешавшуюся с чем-то непонятным ей, Ада пошла уверенным шагом к ванной комнате, что была рядом с комнатой моряка. Там она накинулась на белое чугунное корыто в пятнах отбитой эмали, в кружевном татуаже ржавых потёков и мыльных разводов. Ада старалась произвести как можно больше шума, потому набросилась на чугунную черепаху с железной щёткой и с железным же упрямством, и чудище застонало и заскрипело на все голоса, иногда поддерживаемое нестройным тоскливым хором водопроводных труб. Этому шуму вторил кран с кухни, уже налив раковину до половины.

Адская какофония разбудила всех обитателей сдаваемых комнат, в том числе и моряка, который проснувшись сегодня, впервые за семь с лишним лет вспомнил свой сон, что не принесло ему никакого облегчения.

 

Моряку снилось лицо шарманщика, а затем гул воды, который захлёстывал его с головой, и он погружался на дно пластинки, по спирали всё глубже задыхаясь от соли в лёгких и вода была всё холоднее и света было всё меньше и мальчик и девочка мальчик и девочка и огненная надпись сдвоенные волны и его скручивало до предела и казалось он вот-вот не выдержит а когда он переступал последний самый страшный рубеж когда казалось дальше некуда его скручиваловаловаловаловаловаловало ещё сильнее и больше и потом ещё сильнее и больше и ещё и ещёщёщёщёщёщё, б г ы мо свят й лднь. ……………………

……………………

……споди!…………

…………………гите…

………йица?…………

…………………з…

 

……ра!!!……………

……………………

……………………

…………е…………

……………стись!…

он хотел проснуться, но не мог, никак не мог, он бы так и захлебнулся, если бы не ржавый грохот из ванны, рядом с его комнатой, мгновенно выбросивший его из виниловой дорожки.

Моряк с судорожным вздохом открыл глаза в сырой постели, залитой морской водой, и впервые захотел не помнить свой сон, не помнить… Но тот теперь откликался в нём с поразительной отчётливостью. Моряк выпал из комнаты в коридор, добежал до туалета, незамеченный Адой. В туалете его вырвало солёной водой.

И, как и вчера, моряк, опустошив свой желудок, прошептал:

– Memento mori, – оттирая солёные губы.

«Теперь я навряд ли смогу забыть», – усмехнулся про себя моряк. Он подумал, если воронка будет случаться с ним каждое утро, он не выдержит и повесится через неделю, если, конечно, не утонет в постели раньше, захлебнувшись во сне.

Пока Ада в ванной окунала новорождённое августовское утро в мыльные всхлипы и скрежет жестяных тазов, моряк вытащил из шкафа водолазный костюм, перекинул его через плечо и незаметно пронёс к себе в маленькую комнатушку. Там он бережно уложил его спиной на сырую кровать, достал из ящика стола завёрнутую в наволочку линзу, достал оттуда же измятую железную улитку опустевшего тюбика сапожного клея (свёрнутая надпись с читаемым хвостом: «…лей фирмы „Мистер Смит”. Быстро и Наве…») и, с трудом выдавив несколько желтоватых капель на ребро стекла, начал вклеивать линзу в лицевое отверстие шлема.

Закончив через несколько минут, моряк спрятал костюм в шкаф в коридоре и направился к выходу. Его слух привлёк плеск воды.

«И здесь?!»

Через край раковины переливалась плоская полоска воды. Ада шумела в ванной. Моряк вспомнил неприятное лицо, грязные намёки, золотые зубы. Он представил, как вынет затычку, и вода с отвратительным всхлипом устремится в склизкую трубу, напоминая о воронке.

Через минуту он уже спускался по лестнице. Сам не замечая того, он ногтями пытался сковырнуть остатки клея с подушечек пальцев.

Ада, закончив с уборкой в ванной, настороженно выглянула в притихшую квартиру. Не было слышно ни звука. Из завёрнутого крана на кухне с гулким стуком упала капля.

 

Глава 29. Счётные работы

 

– Я ему сейчас тресну.

Здоровенный хозяин хотел протиснуться в комнату, но хозяйка заслонила проход.

– Вы поймите, она же совсем не двигается, парализовало её… Как достать-то?

Маленький тёмный господин молча продолжал писать что-то в бланке, скрипя перьевой ручкой.

– Ты подвинься, Жаннет, говорю, сейчас ему вмажу, – почти нежно пропел здоровенный хозяин.

– Ну, дорогой, хватит.

Хозяин с интересом смотрел на маленького чиновника, пытаясь поймать знакомые нотки страха, что обычно исходили от подобных зажатых и нервных мужчин. Здоровяк всегда чуял страх спинным мозгом ещё со времён училища, и это было, наверное, главное, что он вынес из пятилетней скуки средней школы на своих широких с детства плечах. Кстати, совпади они детством с чиновником, здоровяк, наверное, был бы постоянным гостем ночных кошмаров считающего, штатным мучителем мальчика с печальными, но умными глазами. И сейчас здоровяк внимательно разглядывал носогубный треугольник Аркадия, пытаясь поймать знакомые признаки трусости, но с удивлением не мог их найти.

– Я говорю, двину сейчас ему, – здоровяк повысил голос, и сделал полшага вперёд.

Маленький тёмный господин, не отрывая ни пера, ни взгляда от бланка, промолвил официальным тоном:

– Препятствование выполнению работы сотрудника Здания Бюрократизма преследуется Службой Преследования Здания Бюрократизима.

Лицо здоровяка скривилось от неудовольствия.

– А я вот дождусь, когда ты свою работу закончишь…

– Работник Здания Бюрократизма является собственностью Здания Бюрократизма, порча собственности Здания Бюрократизма преследуется Службой Преследования Здания Бюрократизма, – нудно продолжал считающий. – Поднимайте.

– Ну, может, как-то можно? Она же не двигается. Войдите в наше… Вы загляните под кушетку да пересчитайте.

– Гражданка. В городе угроза жука-точильщика. Ваши стулья меня волнуют в последнюю очередь. Но общая безопасность города под большой угрозой. Введён карантин. Каждый стул надо осмотреть и пометить. Выносите.

– Ну, пометьте как-нибудь не…

– Гражданка, Вы стулья под кушетку подложили, нужно подсчитать.

– Ну, попадись мне стервец… – хозяин потянулся к кушетке, задевая пузом считающего, но тот отступил на шаг назад с таким изящным равнодушием, что чуткий позвоночник здоровяка затосковал без сигнала.

Спустя пять минут, парализованную мать хозяйки, беспомощно вращающую испуганными глазами, вынесли в коридор и положили прямо на доску – верхнюю часть самодельной кушетки.

Считающий быстро осмотрел стулья и повязал каждому на ножку по ленте, насвистывая песенку.

– Свободней, чем ветер. Лети над… Сбился. Чёртова песенка.

– А почему бабушка на полу?

Считающий увидел в коридоре девочку лет шести. Девочка смотрела на считающего. Аркадий выронил счёты. Быстро наклонился, подобрал счёты и поспешил к выходу.

«Проклятые дети. Считать. Считать и не отвлекаться ни на что».

Он прошмыгнул мимо любопытной девочки, испуганной матери, насупленного отца, перешагнул через старуху на полу и устремился к двери.

– Ленты не снимать. Ребёнка убрать. Дверь за мной – закрыть.

Считающий уже скатывался по ступенькам, оставляя семейство за спиной.

«Свободней, чем ветер…Тьфу, привязалась!

Глава 30. История Шлейма

 

Монетки прилипали к пальцам моряка в тёплых пещерах карманов и вновь опадали на бесшумное дно. Было нежное, словно след на подушке, утро первого августа. Солнце только разливалось на мостовых и стенах домов, улицы были пустынны, а в небе протянулись десятки белоснежных нитей.

Моряк стоял, опираясь плечом на угол дома, скрытый им до половины, и глядел на зелёную дверь дома напротив. Девочка в полосатом платье, девочка с загорелыми дочерна ногами, девочка с ладной круглой головой и плохо припудренным синяком на скуле мёрзла у двери, с болезненным любопытством разглядывая редких мужчин. Монетки прилипали и опадали вниз. Моряк смотрел на девочку уже где-то полчаса и не мог оторвать взгляд.

Он пошёл из дома на запад, в сторону лавки, но он не планировал сегодня туда заходить. Маршрут моряка уходил к рынку, а там, дай Бог, и дальше, если его план сработает. Но по дороге моряк увидел девочку и теперь не мог сдвинуться с места. Монетки в его карманах прилипали и опадали на дно.

Это были последние деньги моряка, не считая тех, что он отложил для Ады за комнату и уголь. Эти деньги были нужны для осуществления его плана. Но теперь он встретил девочку и не мог пойти дальше. Монетки прилипали к пальцами и опадали снова.

Вспышка: плач, трюм, острые ключицы, хохот, душно, тёмные соски…

Моряк потряс головой.

«Чёрт меня дёрнул идти этой улицей», –подумал моряк и снова отпустил прилипшие было к пальцам монетки.

«А это кто?»

Моряк заметил, как к девочке, вальяжно вышагивая в дорогих кожаных ботинках, приближается какой-то мужчина лет тридцати. Одет он был в зелёный жилет, удивительно совпадающий с цветом двери, элегантные клетчатые брюки, кремовую рубашку с алмазами запонок, лицо у него было умное, правильное, округлое, глаза зелёные же, насмешливые, всё понимающие. Мужчина подошёл к девочке и что-то лениво спросил у неё. Девочка ответил с кривой улыбкой. Мужчина наклонился к девочке, незаметно, но крепко, взял её за предплечье и стал что-то говорить улыбаясь в ответ, но с глазами холодными, жестокими. Лицо девочки стало безжизненным, она одними губами повторяла за ним какие-то отдельные слова, будто очерчивая повороты речи мужчины, и кивала в знак согласия, хотя взгляд её был уже за сотни миль отсюда.

– Любуешься? – чей-то хриплый голос над ухом заставил моряка вздрогнуть и оглянуться.

Рядом стоял бродяга в необъятном сером плаще со страшным шрамом через всю скулу. От бродяги пахло кислым, вчерашним, выпитым где-то в дешёвом кабаке. Глаза бродяги, серые, наглые и злые с неподдельной радостью смотрели на моряка.

– Что?

– На девочку. Любуешься? – бродяга кивнул в её сторону.

Мужчина в зелёном жилете взял девочку пальцами за подбородок и рывком повернул её лицо к себе. Глаза девочки расширились от страха. Мужчина сказал ей что-то прямо в лицо, затем отбросил её голову в сторону, так что девочка пошатнулась. Мужчина сказал что-то, показав пальцем на наручные часы, и неспешно двинулся дальше по улице.

– А кто не любуется? – моряк сделал равнодушное лицо, хотя сердце его так и трепетало. Монетки прилипали и падали.

– Хочешь – угощу? – ухмыльнулся бродяга. Его правая рука опасно притаилась в кармане.

Моряк посмотрел на загорелые ноги, тёмную спину, ладную голову.

Вспышка: хижина, девочка, мальчик.

– Нет.

– Жаль. Она жаркая штучка. Я её брал пару раз. Узко, сухо, но плюнешь разок-другой – нормально идёт.

Моряк молчал. Монетки прилипли к пальцам и повисли на изделии мистера Смита.

– Точно не хочешь? Жаль… Её хозяин изобьёт, если она не обслужит хотя бы одного за утро.

Монетки прилипли к пальцам.

– А сам что не купишь? Если так жалко, – моряк не смотрел на бродягу.

– Не люблю маленьких девочек, – сказал бродяга странным голосом.

«Я тоже», – подумал моряк.

– Я тоже, – моряк повернулся к бродяге. Монетки упали на дно карманов.

– Я тоже, – повторил моряк, резко развернулся и пошёл по противоположной стороне, мимо девочки, на запад, в сторону рынка.

«Или не он?» – бродяга стоял у угла дома и смотрел вслед моряку. Рука его уже две минуты сжимала короткий кортик в правом кармане.

«Догнать и сзади, справа, под рёбра. И дело с концом. Полисмен, правда, вдалеке вон, но в переулок успею, там лаз есть через улицу, ищи-свищи…»

Бродяга сжимал кортик.

«Он или не он?»

Бродягу звали Шлейм. Молодость он провёл в тюрьме города Полудня. Он рос на побережье, в одной из самых бедных деревень Морских, в хижине на отшибе. Матери, погибшей при родах младшей сестры, он почти не помнил, а отец утонул в море, когда Шлейму было тринадцать. Мальчик рыбачил сам. Больше всех он любил сестру. В один из дней Сухого Мора, когда Шлейму было двадцать, а сестре – четырнадцать, он ушёл в море с утра и пробыл на лодке до самого вечера. Мужчина из соседней деревни ворвался к ним в хижину и изнасиловал его сестру. Шлейм, только причаливший к берегу, побежал на крики, но мужчина был сильнее. Он ударил юношу топором по лицу, оставив жуткий шрам на скуле. Шлейм до последнего пытался вырвать топор из рук мужчины, потерял сознание. Когда он очнулся, сестра была мертва: пробитая голова, белый песок, ставший красным… В хижину вбежали рыбаки, и первое, что они увидели – Шлейма, что приходил в себя на дне хижины. В руке его был топор. Кто-то из деревни всё же добежал до города и позвал полисменов. Это спасло ему жизнь – Шлейма чуть не разорвали на части.

Шлейму удалось сбежать из тюрьмы при пожаре, но только через пять лет, и к тому времени единственное, что он умел делать – это драться в узких камерах за то, чтобы не быть изнасилованным в очередной раз другими заключёнными. Со времени побега прошло уже три года, и теперь Шлейм работал на сильных мира сего, убирая неугодных им конкурентов ударом кортика в бок или опасной бритвой по горлу в тёмном переулке. В свободное время Шлейм пил. Пил помногу, до беспамятства, ввязываясь в дешёвых кабаках в драки, часто со смертельным исходом для некоторых участников. Даже Жорж побаивался Шлейма.

«Он или не он? От девочки отказался. Она так похожа на сестру… Нет, не он, я бы не спутал. У того глаза были серые, а у этого – голубые. Не он. Постареть мог, а глаза голубыми не станут. Но очень похож».

Шлейм развернулся и пошёл на восток.

Полисмен, что дежурил дальше по улице, выдохнул и разжал окаменевшие пальцы на рукояти дубинки.