Глава 7. Идеальное уравнение

Если принять общее количество стульев за «Икс», то первой переменной оказались не время и площадь города, не армада тесных кварталов, встающих один за другим ступенчатым совершенством крыш, не бесконечность подъездов, парадных и чёрных ходов и даже не количество дверей, в которые стучался Аркадий. Первым подозреваемым в этом алгебраическом детективе оказалась способность считающего хамить. Можно назвать это наглостью, но считающий обозначил точнее – «хамоватость». «Икс» равнялся хамоватости. Хамоватость считающий вывел спустя один опрошенный квартал.

Вот он заносит робкий кулак над первой дверью и стоит так около минуты, то поднося руку ко рту и обкусывая костяшки, то вновь поднимая. Вот он наносит пунктир нервных ударов. Вот непонимающий взгляд жильца – стулья? что? считать? захлопывающаяся дверь, секундная пауза, стук. Вот терпеливое объяснение, да на каком основании, это вообще личное дело каждого, сначала инспектор, потом вы, уберите ногу! знать ничего не знаю, я вас с лестницы, и совершенно не обязан, пожалуюсь Зданию! как вы –работник Зда…? Что же вы… Проходите-проходите! Вот он входит внутрь.

Он не сразу догадался ввести в уравнение маленькую книжечку с золотой полоской надписи, заключить все взаимоотношения в бюрократические скобки, возведя их в степень официальной процедуры. Это моментально всё изменило. Жители расплывались в подобострастной улыбке, пятились назад с мелкими поклонами, предлагали зайти. Документам в городе верили, чиновников боялись. И привычнее было видеть чиновника хамоватого, чем вежливого. Вежливый чиновник был непонятен и раздражал. И чем вежливей просил считающий, тем грубее ему отвечали. «Икс» был в обратно-пропорциональной зависимости от вежливости. Так считающий учился хамить.

Но «Икс» не был бы равен себе, если бы суровые законы арифметики не прибавили ему другого сообщника, и переменную эту звали «Ложь».

Не все жители города были рады отдать свои стулья под пересчёт для более точного налогообложения. Смекнув, в чём дело, многие старались занизить их количество. Они прятали стулья под столы, прикрывали скатертями, а считающий неуклюже ронял на пол ручку, кряхтя, нагибался и по количеству ножек понимал, сколько стульев находится в доме.

Но стоило сказать, что данные нужны для учёта благосостояния жителей, а количество стульев – отражение экономического успеха, как жители с радостью несли их для пересчёта. Они брали стулья взаймы у соседей, выдавая их за свои.

«Икс» равно «Хамоватость» плюс «Ложь». Считающий учил эту алгебру, переписывая упражнение дом за домом, занося ответы в желтоватые бланки.

Через какое-то время считающий понял, что лучше всего говорить мало и веско, мелькать перед носом удостоверением, и решительным шагом врываться внутрь. Он выработал свою привычную легенду, согласно которой на город напал редкий вид жуаровских термитов, пожирающих дерево и селящихся исключительно в стульях, превращая их в труху за несколько дней. Сообщая эту легенду одним предложением, он тут же нырял под испуганное полотенце экономки или локоть хозяина и устремлялся в путаницу комнат, коридоров и натянутых бельевых верёвок, чтобы выудить в угловатом пространстве новое четвероногое сокровище.

Иногда ему везло. В доме шло празднество или похороны: стулья сносились от соседей, и пересчёт занимал меньше времени. Поначалу ему было неловко считать стулья под женихом и невестой. Но вскоре он перестал замечать эти незначительные переменные, никак не влияющие на конечное «Икс», со спокойным лицом занося в пустые бланки новую цифру, в то время, как заплаканная барышня отрывалась от покойного мужа и с изумлением смотрела на деловитого человечка со счётами.

Человек, считающий стулья, был неуловим: он появлялся вихрем и бесследно исчезал, гремя костяшками счётов. Он очень быстро считал.

Но чем больше было значение «Икс», росшее в его бланках, чем больше считающий хамил и врал, тем сильнее в Аркадии проявлялась какая-то другая величина, невозможная к пересчёту, как невозможен к пересчёту полуденный свет. Аркадий был человеком добрым и застенчивым от природы, и эти условия всегда шли вразрез с тем, чего требовало от него Здание. Посему он мечтал об отпуске, желая найти в своей жизни ту заветную неизвестную – некую Л. Отчасти ради этого он с такой преданностью и ринулся в город: ему пообещали отпуск. А условия задачи требовали от него того самого «Икс» – хамства и лжи – того, от чего он и бежал. Условия задачи требовали принятия «Икс» на самом глубинном уровне его жизни. Аркадий с этим мириться не мог, но его оболочка Считающего из Счётного отдела №2, ставшая второй натурой, была не против. Однако Аркадий впервые за много лет увидел жизнь не извращённую, не вывернутую наизнанку, как было в Здании, а настоящую, пусть иногда суетливую, мелкую, глуповатую, мещанскую, но так часто – настоящую, полуденную, большую. Он был поражён. Но в мыслях о ней считающий обрывал себя, чтобы не сойти с ума и продолжить работу.

Это была жизнь, со всеми своими перипетиями, переездами, сутолокой острых чемоданных углов и простором распахнутых в воскресное утро штор. Полуденный свет лился изо всех окон колоннадой жёлтых лучей, выхватывая каждую пылинку человеческого существа, заставляя её крутиться и сверкать лучшими сторонами. Это было так сложно, запутано и даже страшно, но это было настоящее, то, к чему лежало всё существо Аркадия, так что оставалось наблюдать Полдень с восторгом в глазах, выронив ненужные счёты… Однако Считающий из Счётного отдела №2 не мог замереть с остановившемся взором на переплетённом великолепии судеб – Здание возложило на него особую миссию. Он отводил глаза.

Для человека, видевшего в своей жизни три улицы, Круглую площадь и двух сослуживцев в маленькой комнатушке, смотреть в лицо жизни было жутко. В свой единственный выходной он если и выходил из дома, то гулял только по известным улицам, ведущим к работе: настолько был робок и боялся чего-либо нового.

Теперь, чтобы не сталкиваться с людьми, он целиком уходил в стулья, в процесс подсчётов и записи. Аркадий даже перестал бодро насвистывать свою любимую песню, которую пела ему в детстве мама. «Свободней, чем ветер, лети над землёй, дальше и выше, дальше и выше…»

«Ничего-ничего! – думал он. – Я должен как можно лучше выполнить работу, тогда мне дадут отпуск, и я смогу увидеть людей вблизи, и, может быть, даже познакомиться с той милой официанткой в кафе или с симпатичной служанкой из предыдущей квартиры…» Он погружался в свои счётные дебри глубже и глубже, прячась от реальности, которая проносилась в своих неповторимых мизансценах прямо у него под носом. Это противоречие в нём было так сильно, что грозило рождением чего-то совершенно нового, к чему он абсолютно не был готов.

Но даже в стульях он видел течение жизни: по ним, по их царапинам, можно было понять, есть ли, например, в семье дети или нет, и, если есть, сколько им, в какой эпохе детства они находятся. Будет ли это просто наскальный рисунок, или письменность уже освоена. Иногда он натыкался на целые любовные истории в виде торопливо вырезанных перочинным ножиком «Кто-то + Некто = Л». Он долго вспоминал, что же кроется за этим судорожным «Л», а вспомнив, краснел гуще, чем при столкновениях с самыми скабрёзными пошлостями. Кстати, последние, всегда были довольно однообразны. Иногда он даже думал, что это одни и те же стулья, и пугался, что насчитал ложные данные. Но в любом, даже в самом банальном «Некто – дурак, курит табак!» он видел что-то такое, чего был лишён до этого, и это нечто волновало его до самой глубины карих глаз.