Был он неопределённого на вид возраста, но точно за сорок. Был он тёмен, худ, небольшого роста, с яйцевидной головой, с чёрными курчавыми волосами, с большим носом, вечно согнут, сгорблен, но двигался всегда с какой-то механической настойчивостью. Одет он был в серые мешковатые брюки на подтяжках и некогда белую рубашку под плотным седым пиджаком. Был он темноглаз, но в его маленькой, широко расставленной карей глубине уже была покорная упёртость, слепое подчинение, повиновение идущего на штыки солдата. Была в них и какая-то печаль, однако, места ей оставалось мало, а времени – некогда. Был он человек государства. Но человек маленький.
Звали его Аркадий. Аркадий Чехов. Но по имени к нему не обращался никто с тех пор, как несколько лет назад умер его отец. Мать умерла ещё в детстве Аркадия.
Всю свою самостоятельную жизнь он ходил на службу по одной и той же дороге: утром – туда, вечером – обратно, наискосок через Круглую площадь.
На работе он всё своё время считал. Неважно, что: деньги, квитанции, работников по списку, канцелярские принадлежности, скрепки, дела, шкафы, работников без списка – что угодно. Он всё время считал. Он был лучшим считающим из Отдела по Пересчёту Населения, хотя должность имел в нём низкую и, скажем мягко, не почётную. В обеденный перерыв то ли по привычке, то ли уже от скуки, считал он тарелки, вилки, чашки, подносы, людей в очереди, плитку под ногами, ножки столов, стульев. Он знал точное количество всех предметов во всех местах, где бы ни находился.
Теперь он стоял на Круглой площади и смотрел вперёд. Проносились велосипеды. Пели птицы в невесомых купах. Ансамбль крыш восхищался синевой лета.
Считающий вспомнил последний разговор с начальником отдела в тёмном коридоре. Ласковая покровительственная улыбка на приторном лице, уверяющий шёпот, короткие пальцы, норовящие схватить шаткую пуговицу аркадьевского пиджака. На подоконнике стопка доносов, притворившихся школьными контрольными, два слова, которыми жонглируют мясистые губы: Процесс и отпуск. Отпуск и Процесс.
Считающий мечтал об отпуске, мечтал с того момента как после счётного училища поступил на службу. Он практически не видел мира. Только улицы, лежащие между домом и работой, да пару продуктовых лавок. В одной из них стоял шкаф со ста семьюдесятью ящиками, а в другой пол был сложен из пятидесяти четырёх досок.
Аркадий смотрел на площадь. Взлетали смычки над натянутыми горлами виолончелей. На той стороне площади коляска, попав в полосу солнца, невыносимо сверкнула ободом и унесла за угол развязку маршрута, оставив зеленоватый круг на сетчатке.
Аркадий пытался вспомнить ту битву с Отделом №1, когда захватчики, вооружённые папками, пресс-папье, перьевыми ручками, ворвались в кабинет, но всё обрывалось и путалось. Он помнил животный страх, подкативший лифтом к этажу гортани при виде оскаленных морд бюрократов, помнил, как причитала шёпотом старая Ольга с седой косой в руках лысого замначальника Отдела №1, и, как-то параллельно и не связанно с этим, помнил пульс в висках, тяжесть дырокола в руке, рассечённую кожу на лысине, каплющую вязкой кровью на стол, притихшие шорохи, испуганные лица… Никто не ожидал этого от тихого считающего. Тем более, он сам.
Вот уже несколько недель его существование напоминало кошмарный сон, в котором не терпится услышать трель будильника. Против Аркадия Чехова должен был начаться Процесс. А когда против кого-либо начинался Процесс, чем он кончится, не могли сказать ни Судьи, ни сам Директор. Любое деяние могло обернуться как незначительным штрафом, так и смертной казнью. Но доносы сослуживцев не были доставлены адресатам, и участь Аркадия балансировала между Процессом и отпуском (такие варианты были обозначены начальником отдела).
Получив бумагу с заданием, дрожащими пальцами разорвав конверт, Аркадий медленно осел на стул. В приказе говорилось, что он должен посчитать все стулья в городе. Это было несложно. Аркадий прекрасно умел считать. Он был считающим. Но был на приказе ещё и маленький квадратный шрам, штамп, меняющий весь смысл написанного.
«Работа за пределами рабочего места».
То есть, стулья не изымут у всех жителей города силой, что было бы самым разумным решением в мире Аркадия. Не снесут в одно место, например, на удобную для этого Круглую площадь. Да хотя бы просто не проведут обыски в каждом доме силами Службы Преследования. Здание никак не защитит, не закроет своей тусклой громадой маленького человечка от реалий Полуденного мира, полного незнакомых запахов, вкусов, полутонов… Считающий стоял на краю площади, ощущая себя выкинутым за борт привычной жизни, единственным учеником в опустевшим классе с чернилами февраля за окном, с тетрадью нерешённых уравнений. Он стоял у океана города. Липкий, многоногий страх, от которого хочется бежать сломя голову и повторять про себя как молитву какую-нибудь детскую считалку, вползал под воротник. Считающий заметил, что пытается бодро насвистеть какой-то мотив. Ту песню, что пела ему в детстве мама: «Свободней, чем ветер, лети над землёй…»
Нет. Что угодно, но не в город. Считающий боялся людей и не умел с ними разговаривать. От живых взглядов, искренних улыбок, заразительного смеха, взаимного плача, от всех этих глупостей его надёжно скрывали крылья старого пиджака, столбики чисел, душный кабинет, набор печатей в ящике стола, и главное сокровище, эпицентр его судьбы – маленькая красная книжечка с золотой полоской букв, что притаилась в левом нагрудном кармане – удостоверение Бюрократа, работника Здания. Считающий, сталкиваясь с людьми, будь то продавщица в овощной лавке с колючими зелёными глазами или въедливый сосед из боковой квартирки, всегда отводил взгляд, втягивал голову, чаще бормотал что-то невнятное или просто покашливал в самом неопределённым ключе вместо приветственной фразы или конкретного ответа, а шляпу зимой приподнимал так, что непонятно было, заметил он вас или просто поправляет головной убор. Считающему было тяжело в мире, где смотрят друг другу в глаза, намекают и играют в изящные партии полуулыбок и приятных недомолвок. Что там! Ему проще было угодить калошей в ледяную лужу, переходя на другую сторону улицы, дабы не бормотать привычное «здрассте» редким знакомым. И теперь – в город? Нет! Нет. Считающий, потоптавшись, повернулся было к Зданию, но вспомнил про Процесс и стопку доносов.
– Ч-ч-чёрт!
Обида клокотала в нём. Он посвятил Зданию всего себя, он выстраивал кокон маленькой жизни в его грандиозной тени, но теперь Здание бросило его в пекло человеческих отношений, в звенящий восторженный полдень.
«Надо было оставить эту дуру Ольгу в покое, – подумал он, теребя заусенец и уставившись в каменные соты Здания. – Сидел бы в своём кабинете. Считал бы».
Аркадий вспомнил об отпуске. Это была его мечта. Точнее, средство для её достижения.
Несмотря на всю неловкость с людьми, Аркадий очень хотел семью. Детей и жену. После смерти отца несколько лет назад он остался один. Если в ответ соседу он что-то мог буркнуть, то с зеленоглазой продавщицей овощей Аркадий был перманентно помидорного цвета, не смея даже нащупать на языке что-то кроме ингредиентов повседневного рациона, посекундно заглядывая в либретто листка в мокрой ладошке. Женщины пугали его. И именно к ним, ангелам, парящим по летним улицам в облаке юбок и духов, Аркадия тянуло, сладко и бесповоротно.
Аркадий надеялся на отпуск. Он не знал, как выкроить из своего расписания бюрократа лоскуток для себя, Аркадия Чехова, а не для Считающего Счётного отдела №2. Аркадий не знал, где ему встретить свою любовь, но очень хотел в отпуск, надеясь, что несколько дней дадут ему шанс, ту внезапную, единственную, перекрёсток, столкновение, головокружительный солнечный удар…
В мечтах Аркадий не помнил о своём смущении. Он рассуждал просто. Если случится действительно грандиозное, истинно полуденное, слова и смущение канут в небытие, как ненужные инструменты уже явившегося чуда, не нуждающегося в причинах и объяснениях, как не нуждается в них внезапный летний ливень.
Аркадий вновь повернулся лицом к городу.
«Но как, как?! Это что – в двери? Здравствуйте, я работник Здания Бюрократизма…Так, в том кафе, помню, сорок семь стульев и тринадцать столов, нет, столы не надо… и должен подвергнуть пересчёту вашу мебель, в конкретной частности – стулья, вон в том магазине всего два стула и шестнадцать вешалок… вешалки не надо, так что разрешите мне проникнуть в ваше жилище законным образом, в том сто семьдесят три заклёпки, для подробного пересчёта всей вашей мебели, хотя я это уже говорил…»
Подмышкой у Считающего была сжата кипа сереньких документов. Среди них была и выписка из Хозяйственного отдела, где содержались данные о стульях и прочей мебельной утвари всего Здания Бюрократизма, в том числе и заветное «Кол-во».
«А если не пустят? Ботинок в дверь? Напирать? Размахивать удостоверением? Я не умею же...»
Маленький человек стоял на краю Круглой площади, и подмышкой у него были свёртки с бумагами и чистыми бланками для записей с закреплённой перьевой ручкой, к груди прижаты счёты, и он смотрел в глубину каменных артерий, каждая из которых брала начало от круглого гранитного сердца. Он старался сделать как можно больше счётной работы в голове до того, как придётся поставить ногу на тёмный гранит, и пойти дальше в этот солнечный, но неизвестный, необъятный…
«Может, всё-таки как-то отговорить их? Написать объяснительную, сослаться на здоровье, попросить не сдавать доносы, сказать, что действовал в состоянии…»
Считающий вспомнил Годо, который пропал из их кабинета полгода назад. Тот разлил чернила – преступление мелкое, и, несмотря на донос, Процесс не должен был начаться. Однако потом оказалось, что на одном из документов, правда, просроченном, лежали крохотные кометы синих капель… Несколько синих капель. На просроченном документе. А считающий ударил дыроколом по лбу начальника отдела. Он должен пойти в город.
– Знатная погодка, да, голубчик?
Считающий оглянулся. Рядом стоял какой-то маленький курносый чиновник лет пятидесяти с мутными глазками. В одной руке его было ведро с блеском чёрной краски, в другой – кисточка. Считающий буркнул что-то невразумительное.
– Ясно-ясно… А я вот люблю на улице работать, значится! И знаете, что я делаю? Хех! Энто, сидел я себе в Счётном отделе №1, в своей клетушке-комнатушке как-то, а тут заходит ко мне начальник…
При упоминании о вражеском отделе считающий развернулся и поспешил к Зданию. «Всё из-за них! Вернусь. Объясню как-нибудь…»
Аркадий протянул руку к медной ручке тяжёлой двери и заметил, что за неё также взялась чья-то сморщенная, куриная, старческая лапа. Аркадий поднял глаза. Это была Ольга Грин. Та, которую спас считающий. Она смотрела на него глазами-пуговицами, терпеливо перебирая пальцами по медной ручке.
«Я, Ольга Грин, считающая Отдела по Пересчёту, имею необходимость донести …» – строчки замелькали перед глазами. Его обожгло. Грин открыла дверь и протиснулась внутрь, оставив считающего на улице.
Аркадий плюнул, слетел по ступенькам мимо опешившего чиновника с мутными глазками и ведром краски и ступил на гранит Круглой площади.
Маленький человек шёл вперёд быстро, напевая ту песенку, которую ему так любила петь мама:
«Свободней, чем ветер, лети над землёй, дальше и выше, дальше и выше…»
Курносый чиновник с ведром краски провожал считающего мутным взглядом.
