Фландрия, Белград, Циндао. 18 страница

В июне произошел печально-известный “немецкий погром” в Москве. Начавшийся, вроде, с патриотических выступлений, но после того, как толпа дорвалась до винных складов и перепилась, разнесла 732 “немецких” магазина и представительства фирм, разбушевавшиеся погромщики требовали пострижения царицы, смерти Распутина, а то и отречения царя и передачи власти великому князю Николаю Николаевичу. Погромы дополнились грабежами и поджогами, по Москве было 70 пожаров. Пострадало свыше 500 чел., несколько десятков погибло – большей частью “своих” же, русских, от перепоя и в пьяных драках. Пришлось усмирять беспорядки военной силой, стрелять по разошедшейся толпе – 12 чел. было убито, 30 ранено. Кстати, фирмы по-настоящему связанные с Германией, не пострадали – они давно уже были внешне “русифицированы”. По мере неудач на фронте начались и волнения рабочих. И тоже с патриотическими лозунгами, криками об “измене”. И власти оказывались в затруднении – ну как будешь разгонять манифестации, буянящие из “лучших чувств”? Однако лучшие чувства быстро отошли на задний план. Рабочие входили во вкус и принимались бастовать уже чисто из шкурных интересов. Были волнения на Коломенском заводе. В августе, в разгар кризиса на фронте, крупнейшие оборонные заводы, Путиловский и Металлический, бастовали, требуя повышения зарплаты на 20%. А когда арестовывали агитаторов и подстрекателей, это подливало масла в огонь. Так случилось в Иваново-Вознесенске – вспыхнули беспорядки, погромы, пришлось вводить войска. В ходе подавления 16 чел. было убито, 30 ранено.

Добавился к проблемам и финансовый кризис. До войны у России было два основных источника бюджета – экспорт зерна и винная монополия. Но экспорт шел через южные порты, а путь через Босфор закрылся. И доходы от винной монополии исчезли со введением сухого закона. А финансовый вопрос оказался вдруг тесно увязан с “еврейским вопросом”. Вопрос этот в России действительно существовал, был весьма болезненным, хотя западной и отечественной либеральной пропагандой обычно раздувался куда больше настоящих размеров и изображался в искаженном виде. Скажем, еврейские погромы в 1905-7 гг., конечно же, были не следствием “антисемитской политики” царского правительства, а наоборот – ослабления власти в период революции, в результате чего на местах и выплескивались межнациональные противоречия, обострявшиеся стихийной реакции толпы на очередные теракты революционеров, среди коих было много евреев. Сохранялась и пресловутая “черта оседлости”, хотя она во многом была уже номинальной и на деле означала лишь запрет строить синагоги за этой чертой. Она не распространялась на студентов, на всех лиц с высшим образованием, ремесленников широкого ряда профессий. Тех, кто сменил вероисповедание, вообще считали “русскими” (скажем, крещеным евреем был герой Сарыкамыша ген. Букретов). А “временно” (практически – на неограниченное время) черту мог пересекать любой еврей. Делегаты-евреи составляли в Думе собственную группу. Но из них состояла и элита многих других политических партий.

Однако формальное неравноправие существовало. И с войной “еврейский вопрос” резко обострился. На нем сразу стали играть немцы, но и без того евреи в прифронтовой полосе больше сочувствовали Германии и Австро-Венгрии, предпочитая их подданство. По возможности подыгрывали, были факты шпионажа. А при возвращении немцев и австрийцев в занятые русскими селения они обычно от евреев узнавали, кто из русинов и поляков проявил симпатии к России – что оборачивалось для тех арестами и казнями. И русские военные власти принимали ответные меры. Шли приказы о выселении евреев из прифронтовой полосы, о назначении из их числа заложников, отвечающих за лояльность сограждан. Впрочем, в данном случае термин “заложники” не совсем точен. Их никто не сажал и не казнил. Брали лишь подписку о невыезде, а аресту они подлежали в случае каких-либо враждебных акций.

Существовали и другие аспекты. Многие евреи, призванные в армию, будучи людьми со связями, а то и со средствами, оседали в тылах писарями, работниками складов, санитарами. И помогали устроиться соплеменникам. Были случаи, когда таких тыловиков ловили на революционной агитации. Конечно, ловили не только евреев, но по инерции мышления военной администрации, на них обращали внимание в первую очередь. И шли приказы, запрещающие оставлять евреев в тылах, требующие отправлять их на передовую. Все подобные меры вызывали бурю возмущения. При Думе была создана “Коллегия еврейских общественных деятелей”, организовалось “информационное бюро”, собиравшее все антиеврейские факты и ухитрявшееся доставать даже секретные приказы. Причем “до кучи” собиралось все – скажем, к “Документам о преследовании евреев в России” было причислено даже распоряжение командира пехотной дружины покупать для солдат только качественные конфеты известных фирм, а суррогаты местечковых производителей не брать как вредные для здоровья. Справедливости ради отметим, что в огромной подборке таких документов, собранной “информационным бюро” и опубликованной позже И.В.Гессеном в “Архиве русской революции”, нет ни одного упоминания о фактах действительных расправ, казней заложников и погромов.

Но для шума и этого хватало. Сообщения о русском “антисемитизме” широко тиражировались и в странах Антанты, и в США. Упоминавшееся выселение из прифронтовой полосы преподносилось почти на уровне депортации армян, хотя велось оно отнюдь не куда-то в пустыню или Сибирь, а на Левобережье Днепра, в Могилевскую, Полтавскую, Гомельскую губернии. И уже в мае 15-го, опять в связи с отступлением и потоками беженцев, все приказы о выселении были отменены, а выселенным ранее разрешалось вернуться обратно – даже за линию фронта. Как считаете, уменьшило это нападки? Да отмены антиеврейских распоряжений даже, вроде, и не заметили, продолжая раздувать тему “преследований”! И в июле, в разгар сражений, правительство вынуждено было рассматривать “еврейский вопрос”. Потому что, как признавал министр финансов Барк, пока этот вопрос не будет решен, “западный рынок закрыт, и мы не получим ни копейки”. Даже Китченер настаивал, что “для успеха войны одним из важных условий” является “смягчение режима для евреев в России”(как будто это было на самом деле “режимом”!) 17.8 на заседании Совета министров был поставлен вопрос о “быстрых и демонстративных” уступках. И в итоге черта оседлости была отменена.

Кстати, навалившиеся проблемы усугублялись и составом самого правительства. В нем, правда, присутствовали такие специалисты своего дела, как министр иностранных дел Сазонов, юстиции – А.А. Хвостов, финансов – Барк, земледелия – Кривошеин, путей сообщения – Рухлов. Но мог ли энергично руководить его деятельностью в столь тяжкой ситуации премьер Н.Л. Горемыкин, тоже опытный администратор – но в возрасте 86 лет? И перестановки, произведенные царем, ничего хорошего не дали. Министр внутренних дел Щербатов тут же стал для “общества” очередным врагом в силу своей должности. А с другой стороны, мог ли он эффективно бороться с подрывными течениями и руководить работой губернаторов, только приняв дела и еще толком не разобравшись в них? Особенно сомнительной “находкой” оказался военный министр Поливанова – назначенный именно в угоду общественности. Да, это был человек энергичный, быстро добился успехов благодаря тесным связям с ВПК и Особым Совещанием (и пожал плоды того, что хоть и медленно, уже начало осуществляться весной Сухомлиновым и начальником артиллерийского ведомства великим князем Сергеем Михайловичем). Но вдобавок Поливанов проявил себя интриганом, балаболкой и паникером. На заседаниях правительства взахлеб распространялся, что на фронте полная катастрофа, армия бежит или сдается. А “немцы наседают, не встречая почти никакого сопротивления”, идут на Петроград, Москву и Киев, даже не пускают в бой пехоту, а гонят одной артиллерией, истребляя русских тысячами. Указывал, что “надо думать не о победах, а о том, как бы спасти жизненные центры России”. В то время как Ставка и Алексеев чрезвычайными усилиями выводили войска из окружений, Поливанов громогласно обзывал это “тактикой заманивания”.

А чего стоит заявление на заседании 17.8: “Уповаю на пространства непроходимые, на грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси!” Или 19.8: “По состоянию наших сил нет надежды добиться хотя бы частичных успехов, а тем более трудно надеяться на приостановку победного шествия немцев”. Как вы считаете, вправе ли военный министр после подобных высказываний оставаться на своем посту или он морально обязан подать в отставку? Поливанов не подавал. А высказывался и в Думе, и в ВПК. Хотя цель у него была вполне определенная. Он надеялся таким образом свалить начальника штаба Ставки Янушкевича и самому занять его пост. А будучи завзятым карьеристом, решил, что ветер уже устойчиво дует в паруса “общественности” и себя поставил на роль чуть ли не думского представителя в правительстве, создав там “оппозицию” против Горемыкина и Щербатова.

И вот в такой обстановке развернулась атака на власть со стороны либералов. Прежде всего, она выразилась в ожесточенной информационной войне. Кривошеин говорил: “Наша печать переходит все границы не только дозволенного, но и простых приличий. До сих пор отличались только московские газеты, а за последние дни и петроградские будто с цепи сорвались. Они заняли такую позицию, которая не только в монархии – в любой республиканской стране не была бы допущена, особенно в военное время. Сплошная брань, голословное осуждение, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных известий – все это день за днем действует на психику 180-миллионного населения”. А Горемыкин указывал: “Наши газеты совсем взбесились. Даже в 1905 г. они не позволяли себе таких безобразных выходок, как теперь… Надо покончить с газетным враньем. Не время теперь для разнузданности печати. Это не свобода слова, а черт знает что такое…”

Но выяснялось, что правительство даже с собственной прессой сделать ничего не может. Политической цензуры в стране давно не существовало, а военная действовала в соответствии с законом и утвержденными циркулярами, освобождающими “военных цензоров от посмотра печатных произведений в гражданском отношении”. Да и сами цензоры были прапорщиками военного времени из студентов, адвокатов и т.п., и в своей массе симпатизировали либералам. Компетенция МВД не распространялась на “театр военных действий”, в том числе и Петроград. А если где-то в Москве министерство могло наложить штрафы на газеты, это служило поводом для возмущения и думских запросов. Раскачка шла по всем направлениям. Абы за что зацепиться – точно так же, как действуют нынешние “прогрессивные” СМИ. Скажем, в июне разразились протесты… по поводу военных неудач? Нет. Возмущались “преследованиями” галицийских униатов – когда русофоба Шептицкого выслали из Львова в Киев. Так и эдак поднимали “польский вопрос”, “еврейский вопрос”, раздражались “недоверием общественной помощи” – попытками контролировать земцев и мешать их агитации среди нижних чинов армии. 24.7 открылся съезд Земгора. Насчет недостатков снабжения? Вот уж нет! О дороговизне! То бишь по вопросу, болезненному для всех обывателей.

А 29.7 открылась очередная сессия Думы, и подобные нападки приняли лавинообразный характер. И протоколы заседаний Совета министров отмечают у Думы полное “отсутствие охоты нести текущую работу над рассмотрением внесенных правительством законопроектов, хотя они и вызваны потребностями обороны, а напротив, склонность к потрясающим речам и запросам”. Темы опять оказывались произвольными. Неудачи на фронте – значит насчет неудач. Но на Кавказе операции развивались успешно – так вроде, радоваться нужно? Но нет, доморощенные стратеги доказывали, что как раз там победы не нужны. А им вторил “авторитетный” Поливанов, восклицая “как бы не было катастрофы” или мудро изрекая: “В самом деле, куда мы там, с позволения сказать, прем?” Между прочим, особое возмущение по поводу операций в Закавказье высказывала социалистическая фракция Думы, в коей тогда лидировали… грузинские меньшевики – Чхеидзе, Церетели и пр. Чхеидзе вопил, что это “чересчур опасно”, и обвинял власть в “пристрастности к армянским домогательствам”. Дескать, Кавказской армией командует не Воронцов-Дашков, а его супруга, “опутанная армянскими сетями”. И руководит мужем для создания в угоду своим друзьям “Великой Армении” (отметим, что эти обвинения высказывали именно те люди, которые позже, под эгидой немцев, попытались создать “Великую Грузию”).

Ну а в целом получалось, что кризис на фронте и в тылу дополнился общим кризисом власти. И военной, и гражданской. С разных сторон шли нападки на Ставку. Против великого князя Николая Николаевича выступала царица, недолюбливавшая его. И его враги из придворных, умело внушавшие царю и царице, что Верховный приобрел слишком большую власть и “как бы чего не вышло”. И Распутин. На Ставку обрушивалось и правительство, недовольное “двоевластием” и возникающими отсюда трениями. Возмущалась и общественность – отступлениями и поражениями. Но она популярного Николая Николаевича старалась не задевать, сосредоточив гнев против Янушкевича и Данилова и объявив их абсолютными бездарностями. Хотя как раз летом 15-го при выводе армий из “котлов” они проявили себя с самой лучшей стороны. А что касается “бездарности” – то попробуй-ка повоюй без оружия и боеприпасов!

А одновременно объектом натиска со стороны общественности стало правительство. И уже не персональный состав, а сам принцип его формирования. В августе по инициативе думской фракции прогрессистов, влиятельных промышленников А.И.Коновалова и И.И. Ефимова, был сформирован “прогрессивный блок”, куда вошли от Думы “прогрессивные националисты”, “группа центра”, “земцы-октябристы”, “левые октябристы”, кадеты, а от Госсовета – “академическая группа”, “центр”, “группа беспартийного объединения”. Блок выработал единую программу – в нее напихали все, что можно: обновление местной администрации, прекращение дел по политическим преступлениям, освобождение политзаключенных и восстановление в правах, вплоть до права быть избранным, возвращение ссыльных, решение “польского”, “еврейского”, “финского”, “украинского” вопросов, прекращение преследований по принадлежности к нелегальным партиям, наделение большими полномочиями земств и т.п. Когда представитель правительства госконтролер Харитонов попытался вести с прогрессистами переговоры, он потом разводил руками, придя к выводу – они сами не знают, чего хотят. Мол, со всеми доводами соглашаются – что нельзя скопом амнистировать всех “политических”, что нельзя национальные вопросы решать с бухты-барахты, что в реформах нужна постепенность…

Но они хорошо знали, чего хотели. Власти. И все перечисленные пункты были лишь довесками к главному, на чем блок стоял твердо. Нужно, мол, “правительство общественного доверия”. Подотчетное Думе и состоящее из “народных избранников”. Читай – из них самих. Да ведь и сами были уверены, что раз они лучше царской администрации справились с проблемами снабжения, то и государством сумеют править не хуже. Прогрессисты провозглашали: “Только сильная, твердая и деятельная власть может привести отечество к победе”. А таковою может быть лишь власть, “опирающяся на народное доверие” и “способная организовать сотрудничество всех граждан”. В резолюциях указывалось на “неспособность правительственного элемента организовать страну для победы”. Главным рупором блока стала Дума. Причем шел откровенный шантаж. Дескать, если последует указ о роспуске Думы, то внесут запрос о Распутине. Угрожали и забастовками рабочих.

И требования “правительства общественного доверия” (оно же “ответственное министерство” – ответственное перед Думой) посыпались со всех сторон. Председатель Московского военно-промышленного комитета Рябушинский писал в газетах, что для сохранения “великой России” необходима “замена существующего режима правления конституционным”, что обеспечит “мощную поддержку буржуазии либеральному правительству”. О том же Гучков направил письмо Горемыкину. Львов на заседании Земгора восклицал: “Отечество живет не только восстановлением мирной жизни, но и реорганизацией ее”. Дошло до того, что “Утро России”, газета финансовых и промышленных магнатов, требуя отставки правительства, 26.8 запустила “пробный шар”, опубликовав желательный список нового кабинета во главе со Львовым. Похожие друг на дружку резолюции насчет “ответственного министерства” покатились от прогрессивной фракции Госудмы, от Мосгордумы, Биржевого общества, Старообрядческого съезда, Московского ВПК, Яхтклуба, Объединенного Дворянства… Впрочем, за этими многочисленными вывесками люди-то стояли одни и те же! Гучков, Рябушинский, Коновалов, Львов, Челноков, Терещенко и еще десяток-другой. Которые выступали то в статусе депутатов, то лидеров перечисленных организаций – чтобы создать иллюзию “массового напора”. (И насколько они были способны стать “сильной, твердой и деятельной властью”, показал Февраль 17-го, когда как раз эти лица составили костяк Временного правительства, мгновенно развалившего государство).

Царь в ответ на эту вакханалию издал высочайшее повеление, ставящее на место зарвавшихся купцов и заводчиков. Те взвились на дыбы. Лидер самого решительного крыла, Рябушинский, открытым текстом призвывал “путем давления на центральную власть добиться участия общественных сил в управлении страною… нам нечего бояться, нам пойдут навстречу в силу необходимости, ибо армии наши бегут перед неприятелем”. И предлагал “объявить ультиматум о немедленном принятии правительством программ прогрессивного блока и в случае отказа – приостановить деятельность всех общественных учреждений, обслуживающих армию”. Но на такое у большинства духу не хватило. Выглядело слишком уж некрасиво – угрозой удара в спину. Против была умеренная часть думцев, решительным противником выступил и Львов, сочтя такие демарши достойными лишь “праздных болтунов”. И ограничились тем, что попросили аудиенции у царя – вручить ему обращение, где говорилось: “После тяжелых военных поражений все пришли теперь к выводу, что так продолжаться не может, что для достижения нашей победы необходима скорейшая смена существующей власти”.

Правительство же оказалось в совсем затруднительном положении. Отовсюду ему кричали “долой”. Общественность практически перестала с ним считаться, уже сбросив со счетов. Поддержки сверху тоже не чувствовалось – Николай не хотел портить отношения с общественностью. И министры подали коллективное прошение об отставке. Разрубил “гордиев узел” сам царь. Ту часть проблем, которая касалась критики Ставки, он разрешил тем, что принял пост Верховного Главнокомандующего на себя. И тут уже запаниковала общественность. Государя отговаривали все, кому не лень, приводя зачастую диаметрально противоположные доводы. Но он твердо стоял на своем, заявив: “В такой критический момент верховный вождь армии должен стать во главе ее”. Наместнику на Кавказе намекнули, что желательно подать в отставку – он и не возражал, находясь в преклонных летах и часто болея. А на его место перевели великого князя Николая Николаевича, пожелавшего забрать с собой и Янушкевича с Даниловым, с которыми хорошо сработался.

В армии смену Верховного Главнокомандующего восприняли спокойно. Солдаты и без того считали царя своим высшим начальником. Офицеры же понимали, что его руководство будет в значительной мере номинальным, и больше интересовались, кто станет начальником штаба. И успокоились, узнав, что Алексеев. Главнокомандующим Западным фронтом стал Эверт, сумевший при отступлении отвести свои войска более организованно и с меньшими потерями, чем другие командармы. Прошение министров об отставке Николай отверг. В аудиенции прогрессистам отказал. И 15.9 подписал указ о роспуске Думы. И никакой гром не грянул. Никаких предрекаемых волнений не случилось (отсюда, кстати, видно, какой на самом деле “всенародной поддержкой” пользовалась оппозиция). И разошедшиеся либералы сразу прикусили языки. Первая атака на власть захлебнулась.

 

СВЕНЦЯНСКИЙ ПРОРЫВ.

Каждая война, в которых России приходилось участвовать в разные эпохи, выдвигала не только храбрых солдат и офицеров, но и замечательных военачальников. Не стала исключением и Первая мировая. В ее сражениях ярко проявила себя целая плеяда талантливых полководцев и флотоводцев – Юденич, Брусилов, Плеве, Лечицкий, Щербачев, Эссен, Колчак, Деникин, Корнилов. Однако первое место в этом ряду по праву должно принадлежать Михаилу Васильевичу Алексееву. Хотя в отличие от Кутузова или Скобелева признания он так и не удостоился, а фактически разделил судьбу той войны, которую вел – заслужив отчасти забвение, а отчасти – потоки грязи и клеветы. Причем со всех сторон. Либералы объявляли его реакционером – за то, что не шел у них на поводу и уклонялся от участия в их интригах. Правые налепили ему ярлык либерала и договорились до того, что посмертно причислили к масонам (глубоко верующего, православного человека). Ну а большевики не жалели черных красок, поскольку он стал одним из организаторов Белого Движения. Впрочем, любопытно отметить, что последующее переосмысление этой фигуры допустила как раз советская литература. Во время Великой Отечественной. Тогда его все же стали кое-где упоминать в военных учебниках, частично признавать заслуги и даже пояснять, что он был выходцем из простонародья, что по коммунистическим канонам давало право на “положительность”.

Но современники ценили его очень высоко. Скажем, маршал Фош считал Алексеева одним из самых выдающихся военачальников своего времени и ставил его полководческие способности наравне с Гинденбургом и Людендорфом (что в понимании Фоша означало “наивысший балл”). И назначение Михаила Васильевича начальником штаба Верховного Главнокомандующего было воспринято в русской и зарубежной военной среде с большим удовлетворением. Хотя среди дилетантов из “общественности” отношение к нему оставалось прохладным. Ведь его имя связывалось с отступлением. Да и что же это за полководец, если он не выдумывает новых “канн”, не воодушевляет войска с саблей на коне и не произносит эффектных фраз для будущих школьников? А просто кропотливо руководит огромным фронтовым механизмом… Вроде, ремесленник, да и только.

Однако тут стоит напомнить, что само содержание деятельности военачальника к ХХ в. сильно изменилось, и нарисовать красивую стрелу на карте, а в критический момент самому повести в штыки резерв для полководца стало отнюдь не достаточно. В полной мере стали сказываться такие факторы, как массовость армий и размах фронтов, качественные изменения вооружения – и все это надо оптимальным образом разместить, распределить, обеспечить необходимыми ресурсами, оценить местность и пути сообщения, чтобы части и соединения могли разворачиваться, передвигаться в нужном направлении, снабжаться, взаимодействовать друг с другом, предусмотреть реакцию на вероятные действия противника и рассчитать, чем и в какое время можно будет отреагировать… Наполеон сравнивал полководца с математиком, который должен решить задачу со многими неизвестными. Подобное сравнение и впрямь наглядно. Например, талант Ганнибала в классической битве при Каннах можно сопоставить с оригинальным доказательством теоремы Пифагора. Талант самого Наполеона – уже с областью высшей математики, с выкладками Даламбера или Фурье. А талант, скажем, маршала Жукова при подготовке Сталинградской операции будет тогда сродни решению современных задач математического моделирования, где должны учитываться сотни взаимосвязанных параметров и случайных величин. Что при взгляде со стороны оказывается далеко не так понятно и “изящно”, как у Пифагора, но для конечного результата совершенно необходимо.

А вот Брусилов приводил другое сравнение. Сопоставлял деятельность военачальника с профессией режиссера – но имеющего огромную, в сотни тысяч человек “труппу”. Режиссера, который хочет добиться воплощения своего замысла и для этого должен правильно распределить роли, обеспечить их понимание и знание исполнителями, подготовить их и научить действовать слаженно и без ошибок. А вдобавок осуществить заготовку огромного количество “реквизита”, строительство нужных “декораций”, держать под контролем “работников сцены”, подающих все это исполнителям, и т.п. Тоже довольно образно, правда? Только если еще добавить, что полководец должен быть не только “режиссером”, но и “драматургом”, готовящим сценарий своей премьеры. И “дирижером”, регулирующим единую работу всего коллектива. К тому же, не имеющим готовых нот, а лишь предварительные заготовки, каждую минуту корректируя их в зависимости от складывающейся ситуации.

Алексеев такими талантами обладал. И умел ими пользоваться. А по своим человеческим качествам, даже вознесенный на второй по рангу пост в военной иерархии, оставался очень скромным, простым в обхождении и доступным для подчиненных. Аккредитованный при Ставке военный корреспондент Лемке писал: “Если вы видите генерала, внимательно, вдумчиво и до конца спокойно выслушивающего мнение офицера – это Алексеев. Если вы видите перед собой строгого, начальственно оглядывающего вас генерала, на лице которого написано величие его служебного положения – это не Алексеев”. А ген. Гурко отмечает “необычайную скромность, доступность и простоту одаренного, умного командира”.

Однако на новом посту в гораздо большей степени сказывался и недостаток Алексеева – привычка всю работу везти самому. Аппарат Ставки вообще был очень маленьким – всего 86 чел., из них 7 генералов и 63 офицера. Но и из них большинство оказывались, по словам того же Лемке “либо клерками, либо частью мебели”. Оперативной частью в штабах ведал генерал-квартирмейстер, являвшийся первым заместителем начштаба. Алексеев настоял, чтобы на эту должность назначили Пустовойтенко, прежде служившего у него в штабе Северо-Западного фронта. Генерала, никаких способностей не имевшего, на уровне чисто технического исполнителя. Но Алексееву именно такой и был нужен. Чтобы не лез со своими предложениями, а делал только то, что поручат. А все планы и приказы составлял лично. Обладая феноменальным трудолюбием и трудоспособностью, не менее 6 часов в день работал только над телеграммами с различных участков и при этом мог запомнить и свести воедино огромное количество самых, казалось бы, незначительных деталей. И даже важные телеграммы на места часто писал сам и не гнушался сам отнести в кабинет какого-нибудь младшего офицера для отправки. Хотя при таком объеме работы стремление все сделать самому вряд ли шло на пользу службы, и Алексеев фактически загонял себя, доходя до приступов жесточайшей головной боли.

При нем обретался еще один близкий человек – ген. Борисов, старый друг и бывший однополчанин Михаила Васильевича, которому крупно не повезло в жизни. В свое время его уволили за слишком левые статьи в газетах, а в результате какой-то личной драмы ему даже пришлось лечиться в психбольнице. И семья Алексеевых взяла его под опеку, всюду возила с собой. В Ставке он никакой должности не занимал, но Михаил Васильевич ценил его в качестве “генератора идей” и при необходимости посоветоваться предпочитал это делать с Борисовым. Среди придворных Алексеев чувствовал себя неуютно. Поэтому присутствие на обедах царя его тяготило, и он отпросился обедать в штабной столовой. А в общих трапезах участвовал раз в неделю, для порядка – и всегда платил за себя сам. Не сложились у него отношения и с императрицей. Когда она (хотя и из лучших чувств) предложила, чтобы в Ставку для “благословения” приехал Распутин, Михаил Васильевич однозначно заявил, что в случае такого визита тотчас выйдет в отставку. Но с царем у него установились нормальные рабочие отношения. И Николаю II его начальник штаба нравился, он по достоинству ценил и профессиональные, и личные качества Алексеева.

Царь и сам обладал скромной и деликатной натурой. Когда он взял на себя командование, ему было 47 лет. Ген. Данилов писал: “В общем Государь был человеком среднего масштаба, которого несомненно должны были тяготить государственные дела и те сложные события, которыми полно было его царствование… Простой в жизни и в обращении с людьми, безупречный семьянин, очень религиозный, любивший не слишком серьезное чтение, преимущественно исторического содержания, император Николай безусловно любил Россию, жаждал ее величия и мистически верил в крепость своей царской связи с народом”. Все современники отмечали его колоссальную выдержку и самообладание, а сам он объяснял их: “Если вы видите, что я так спокоен, это потому, что у меня твердая и решительная вера в то, что судьба России, моя судьба и судьба моей семьи в воле Божьей, которая дала мне эту власть. Что бы ни случилось, я вверяюсь воле Его, сознавая, что не могу думать ни о чем другом, кроме как о служении стране, которую Он вверил мне”. Да, он искренне верил, что царь – помазанник Божий. И в Ставке не пропускал ни одной церковной службы. Очень любил свою семью, жену и детей. Любил также физический труд, прогулки на свежем воздухе. Кстати, вопреки всем сплетням, которые окружали его при жизни и потом выплескивались на могилу, спиртного царь почти не употреблял, это отмечают даже его противники, знавшие государя лично. То, что монарх становится Верховным Главнокомандующим, было обычным во многих государствах. Но чаще это делалось в предвкушении победных лавров. И надо отдать должное – Николай принял такое бремя в самый кризисный период войны. И на попытки отговорить его отвечал: “Я знаю, может быть, я погибну, но спасу Россию”. Или: “Быть может, для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой”.

Несмотря на новую должность, он оставался в чине полковника, полученном еще от отца – самому себе присваивать генеральские эполеты он считал неэтичным. Однако изображать его полным профаном в военных делах, как порой делается, нельзя, он получил высшее военное образование. И в Ставке отнюдь не бездельничал. Ежедневно в 9 утра он заслушивал доклады Алексеева о положении на фронтах и участвовал в принятии принципиальных решений. Хотя в разработку деталей, конечно, не вдавался (что от Верховного и не требуется). Между 11 и 13 часами он принимал министров, советников, иностранных представителей, после обеда работал с письмами и документами. Но, конечно, настоящим полководцем царь не был. Что также считалось в ту эпоху в порядке вещей. Скажем, в Австро-Венгрии начальник штаба Конрад действовал вообще без оглядки на Верховного Главнокомандующего. В Германии при Мольтке кайзер активно вмешивался в военные дела, но потом тоже уступил фактическое руководство Фалькенгайну. Алексеев же на роль подобного “военного диктатора” при номинальном верховенстве царя не годился, да и не претендовал по своим личным качествам.