Увертюра для оркестра мировых держав. 11 страница

Сперва считалось, что Верховным Главнокомандующим станет царь, а фактическое руководство достанется его начальнику штаба. Поэтому особую важность приобретал пост начальника Генштаба, который и займет данное место. На эту должность в 1914 г. прочили талантливого стратега М.В. Алексеева. Но Сухомлинов придрался, что он, будучи выходцем из низов, не знает языков – как же он, мол, будет общаться с союзниками? И назначен был Н.Н. Янушкевич, прежде возглавлявший Академию Генштаба. А на должность генерал-квартирмейстера, отвечающего за всю оперативную работу, он выбрал ген. Данилова. Но в дни июльского кризиса царя уговорили не принимать на себя командование. Пост предложили Сухомлинову – однако на этот раз он имел благоразумие отказаться.

И Верховным Главнокомандующим стал 58-летний великий князь Николай Николаевич. Это был опытный и мужественный военачальник, генерал от кавалерии. Закончил Академию Генштаба и прославился в Русско-турецкой войне, когда одним из первых под огнем форсировал на понтоне Дунай. Достойно сражался на Шипке и был награжден орданом Св. Георгия IV степени. С 1895 г. являлся гнералом-инспектором кавалерии, а с 1905 г. – командующим войсками Петербургского округа. Возглавлял военный совет, проводивший реорганизацию армии после Японской. Лично знал и помнил всех офицеров, с кем когда-либо встречался, и многих солдат. И обладал в войсках огромным авторитетом. Брусилов вспоминал: “По моему мнению, в это время лучшего Верховного Главнокомандующего найти было нельзя… Это – человек, несомненно всецело преданный военному делу, и теоретически, и практически знавший и любивший военное ремесло… Назначение его Верховным Главнокомандующим вызвало глубокое удовлетворение в армии. Войска верили в него…”. Причем отметим, что писалось это уже при советской власти, когда Николай Николаевич был одним из лидеров белой эмиграции. А значит, подобный отзыв тем более “дорогого стоит”. Кстати, и немцы оценивали его высоко, считали “жестким и умелым противником, обладающим железными нервами”. А некоторые его стратегические идеи Людендорф называл “в высшей степени смелыми и блестящими”.

Правда, он видел для себя других помощников – на должность начальника штаба хотел взять ген. Палицына, а генерал-квартирмейстером Алексеева. Но царь уговорил его отказаться от перестановок, остались Янушкевич и Данилов. Впоследствии на них навешали много “собак”, и совершенно незаслуженных. Выдающимися полководцами они не являлись, но были вполне компетентными и грамотными специалистами, со своими задачами справлялись успешно, а если и допускали ошибки, особенно в начале войны, то ничуть не большие, чем их германские и французские коллеги. Во всяком случае, Николай Николаевич в выборе этих сотрудников никогда не раскаивался. Ставка Верховного Главнокомандующего разместилась в Барановичах. Здесь все было устроено без какой-либо роскоши, даже без “лишних” бытовых удобств, только для дела. Для Николая Николаевича сперва выдели лучший дом в городе, но он оказался далеко от дома начальника станции, где имелись линии связи и обосновались оперативный и разведывательный отделы. Поэтому великий князь предпочел жить в вагоне. И большинство служб также располагались в вагонах на запасных путях. Хотя не обошлось без казусов – Николай Николаевич был очень высокого роста и, задумавшись, несколько раз набивал себе шишки в низких вагонных дверях. Тогда его сотрудники догадались наклеивать бумажки на верхние притолоки, чтобы обратить его внимание и заставить вовремя нагибаться.

Общее соотношение сил к началу войны составляло – в странах Антанты 6,2 млн солдат и офицеров и 13 тыс. орудий, у Центральных Держав – 4,4 млн и 15 тыс. орудий. Но надо помнить, что английские и французские войска были рассредоточены по колониям, а русские – по просторам своей страны. Если же брать соотношение к началу активных операций, то на Западном фронте французским, английским и бельгийским частям численностью 1,6 млн при 4640 орудиях противостояли германские армии тоже в 1,6 млн бойцов при 5 тыс. орудий. На Восточном театре германские и австро-венгерские силы насчитывали более 1 млн при 2,7 тыс. стволов артиллерии, а русские – 850 тыс. при 3,2 тыс. пушек. Как видим, и в этом случае русские имели преимущество не в живой силе, а в технике.

 

ПЕРВЫЕ БОИ.

Дрогнул воздух, туманный и синий,

И тревога коснулась висков,

И зовет нас на подвиг Россия.

Веет ветром от шага полков…

Марш “Прощание славянки”

2 августа 1914 г. был объявлен Манифест Николая II о вступлении России в войну. И первым из мобилизуемых воинов торжественно принял присягу сам царь – на Евангелии, по форме присяги Александра I в 1812 г. Как вспоминал председатель Думы М.В. Родзянко: “В день манифеста о войне с Германией огромная толпа собралась перед Зимним дворцом. После молебна о даровании победы Государь обратился с несколькими словами, которые закончил торжественным обещанием не кончать войны, пока хоть одна пядь русской земли будет занята неприятелем. Громовое “ура” наполнило дворец и покатилось ответным эхом в толпе на площади. После молебствия Государь вышел на балкон к народу, за ним императрица. Огромная толпа заполонила всю площадь и прилегающие к ней улицы, и когда она увидела Государя, ее словно пронизала электрическая искра, и громовое “ура” огласило воздух. Флаги, плакаты с надписями “Да здравствует Россия и славянство!” склонились до земли, и вся толпа, как один человек, упала перед царем на колени. Государь хотел что-то сказать, он поднял руку, передние ряды затихли, но шум толпы, несмолкавшее “ура”, не дали ему говорить. Он опустил голову и стоял некоторое время, охваченный торжественностью минуты единения царя со своим народом, потом повернулся и ушел в покои. Выйдя из дворца на площадь, мы смешались с толпой. Шли рабочие. Я остановил их и спросил, каким образом они очутились здесь, когда незадолго перед тем бастовали и чуть ли не с оружием в руках предъявляли экономические и политические требования. Рабочие ответили: “То было наше семейное дело. Мы находили, что через Думу реформы идут слишком медленно. Но теперь дело касается всей России. Мы пришли к своему царю как к нашему знамени, и мы пойдем с ним во имя победы над немцами”.

Да, действительно, эту войну народ встретил с единодушным патриотическом порывом. Даже политические партии прекратили свою обычную грызню, и либералы решили “заключить мир” с правительством. Впрочем, далеко не все при этом были искренними. Одни опасались, что в условиях всеобщего подъема обычное охаивание власти подорвет их популярность. Другим нравился союз с Англией и Францией, и они уже рассуждали, что будущие успехи станут не победами царя, а “победами демократии”. Но в Думе война тоже нашла общую поддержку (кроме большевиков). Левый Милюков и правый Пуришкевич публично обменялись рукопожатием, отложив разборки до мирного времени. А национальные фракции – поляки, латыши, литовцы, татары, евреи и т.п., приняли общую декларацию, в которой выражалось “неколебимое убеждение в том, что в тяжелый час испытания… все народы России объединены единым чувством к родине, твердо веря в правоту своего дела, по призвыу своего Государя готовы стать на защиту Родины, ее чести и достоинства”.

Санкт-Петербург был переименован в Петроград – символически открещиваясь от всего “немецкого”, даже в названиях. В стране на время войны объявлялся сухой закон, но даже это народ поначалу воспринял с полным пониманием. Кстати, и сама война не называлась тогда Мировой (и уж конечно – не Первой мировой). Этот термин утвердился в исторической литературе значительно позже. В простонародье ее сперва называли “Германской”, а официально – Великой войной. А поскольку опасность нависла над самим Отечеством, и война началась при общей народной поддержке, то привилось и другое наименование – Вторая Отечественная. Или Великая Отечественная – этот термин тоже употреблялся очень часто.

А когда в Петрограде и других городах произносились речи и устраивались манифестации, боевые операции уже шли. Первыми их начали моряки Балтфлота. Командовал им вице-адмирал Николай Оттович Эссен. Это был замечательный флотоводец, сподвижник и друг адмирала Макарова, отличившийся в Японской войне. Но количественный состав русских и германских морских сил был несопоставимым. (В составе Балтфлота было 4 старых линкора, 10 крейсеров, 49 эсминцев). Существовала угроза массированного немецкого удара не только по Кронштадту, но и по столице. И чтобы предотвратить это, был разработан план обороны путем создания “минно-артиллерийской позиции” от Ревеля (Таллина) до Поркала-Удд. Самая узкая часть Финского залива перекрывалась восемью линиями минных заграждений. Их дополняли береговые батареи, которые вместе с кораблями прикрывали заграждения и должны были дать бой, если враг попытается протралить проходы. Авторами плана были сам Эссен и капитан I ранга Александр Васильевич Колчак – известный ученый-полярник, совершивший несколько смелых экспедиций, и герой Порт-Артура, еще в Японскую зарекомендовавший себя непревзойденным мастером минного дела.

В дни июльского кризиса Эссен назначил Колчака своим флаг-капитаном (адъютантом). И считая войну почти неизбежной, уже с 27.7 несколько раз запрашивал разрешения ставить мины, однако получал отказ. А 31.7 поступили агентурные данные, что германский флот двинулся на Балтику и может быть в горловине Финского залива на следующий день к 16 часам. Возникла опасность внезапного нападения, как в Порт-Артуре. Эссен доложил: “Считаю необходимым тотчас же поставить заграждения, боюсь опоздать. Если не получу ответа сегодня ночью, утром поставлю заграждения”. И решился действовать на свой страх и риск, готовый перечеркнуть собственную карьеру. Вывел в море корабли, начал подготовительные работы к постановке мин. Но как раз в эту ночь Россия получила германский ультиматум, и в 4.15 утра, когда Эссен уже готов был в нарушение субординации отдать приказ о минировании, он получил радиограмму: “Разрешаю поставить главные заграждения. Николай”. Как позже стало известно, Вильгельм действительно намеревался начать войну с удара флота, корабли приводились в готовность. Но в это время британский флот по команде Черчилля перемещался в Скапа-Флоу. Кайзера обеспокоили эти маневры, он счел, что само побережье Германии может оказаться под ударом, и приказа о рейде на Петроград не отдал.

На период развертывания главных сил по границам с обеих сторон выставлялась завеса из кавалерийских частей. И первая стычка произошла у литовского местечка Торжок. Пост из 6 казаков 3-го Донского им. Ермака Тимофеевича полка заметил разъезд вражеских драгун, заехавший на русскую территорию. Немцев было 22, но казаки их атаковали с гиком и посвистом, надеясь загнать под огонь другого поста. И драгуны стали удирать, но сеседи уже отошли, а противник, разобравшись, что казаков мало, повернул на них. В рубке особенно отличился уроженец Усть-Хоперской станицы приказной (ефрейтор) Кузьма Крючков. На него насели восемь врагов, выбили шашку, желая взять живым. Тогда он выхватил у немца пику и начал отмахиваться ею, как колом. Вышиб нескольких из седла, был убит вражеский офицер, а остальные драгуны прекратили бой и ускакали. О Крючкове писали все газеты, его, нанизывающего на пику по дюжине немцев, рисовали потом на плакатах, открытках, на пачках папирос. Он стал первым награжденным в этой войне, удостоившись Георгиевского креста. (Во избежание путаницы стоит пояснить, что в России существовал орден Св. Георгия для офицеров – очень высокопрестижный, награждали им только в боевой обстановке за исключитальные заслуги, а для нижних чинов были введены Знак отличия ордена Св. Георгия и Георгиевская медаль. По статусу они примерно соответствовали Ордену Славы, но полный бант состоял из 8 наград, 4 крестов и 4 медалей. Награжденный Георгиевским крестом одновременно повышался и в звании, при IV степени – до ефрейтора, III – до унтер офицера, II – производился в подпрапорщики, а I – в прапорщики, но только при наличии среднего образования).

Боле серьезные бои произошли 4-5.8 в Восточной Пруссии у г. Кибарт между русской и германской конницей, поддержанной пехотой. А по стране тем временем шла мобилизация. Она осуществлялась четко и слаженно, на высоком организационном уровне. Способствовало этому и настроение, царившее в народе. Многие современники отмечали, что на Японскую призывники шли неохотно, не понимая, зачем нужно ехать в какую-то Маньчжурию. Но войну с Германией сразу восприняли как справедливую. Рабочие прекратили все забастовки. Крестьяне осеняли себя крестным знамением, и, не дожидаясь повесток, шли на призывные пункты. Много было добровольцев. Записывались в армию рабочие – даже имеющие броню, студенты, интеллигенция. В числе прочих пошли, например, воевать Александр Куприн, поэт Николай Гумилев, стал медбратом Сергей Есенин. Перешел добровольцем на курсы гардемаринов студент Иван Исаков – будущий адмирал. Группа учеников Костромской духовной семинарии попросила сдать экзамены экстерном, чтобы идти на войну – среди них был будущий маршал Александр Василевский. А под Одессой, тайком забравшись в воинский эшелон, сбежал на фронт 16-летний мальчишка Родион Малиновский – тоже будущий маршал. И уговорил, чтобы его приняли, как сироту. Мальчишкой сбежал воевать и будущий писатель Всеволод Вишневский. Дух армии был высоким. Куприн, попав в часть, писал: “Как иногда вспоминаешь после многолетнего перерыва человека, которого помнил еще ребенком, и не веришь своим глазам, что он так вырос, так и на службе я не узнал ни солдат, ни офицеров. Где же образы моего “Поединка”? Все выросли, стали неузнаваемыми. В армию вошла новая, сильная струя, которая связала солдата с офицером. Общее чувство долга, общая опасность и общие неудобства соединили их”.

По русским планам западную часть Польши оборонять не предполагалось. Генштаб учел, что в этом районе, глубоко вклинившемся между Австрией и Германией, войска будет легко окружить, и перемещение сюда крупных контингентов удлиннило бы сроки мобилизации (что и требовалось противнику). Поэтому развертывание главных сил велось по линии р. Неман – Брест – Ровно – Проскуров (Хмельницкий). А “Завислянский край” с началом войны эвакуировался, и сюда сразу вошли германские части ландверного корпуса ген. Войрша. Заняли Калиш, Ченстохов. Повели себя, между прочим, не блестяще. Брали заложников, накладывали контрибуции, а мужчин, не успевших или не захотевших уехать, объявляли пленными и отправляли в лагеря. Навстречу немцам выдвигались русские кавалерийские части. Причем большинство поляков симпатизировало русским, и добровольцев здесь тоже хватало. Так, когда 5-й Каргопольский драгунский полк сделал привал в местечке Гроец, к командиру явились два парня с просьбой принять на службу – Вацлав Странкевич и Константин Рокоссовский, еще один будущий маршал. Тогда ему было 17, и он добавил себе 2 года, чтобы взяли. Полковник Шмидт согласился, зачислив их в 6-й эскадрон, а уже через несколько дней Рокоссовский отличился. Немцев обнаружили в селе Ново-Място, и он вызвался в разведку. Переодевшись в гражданское, сходил в село и вернулся, доложив, что силы противника насчитывают кавалерийский полк и роту велосипедистов. И когда немцы двинулись вперед, на переправах через р. Пилицу их встретили огнем, обратили в бегство и разгромили. А Рокоссовского наградили Георгием IV степени.

На австрийской же границе первое время было тихо, так как дипломатическая ситуация сложилась весьма своеобразная. Германия объявила русским войну, якобы защищая Австро-Венгрию, но сама Австро-Венгрия войны России не объявляла! И в Берлине, кстати, начали серьезно нервничать – а что если вообще не объявит? Потому что “агрессор” – русский царь, тоже на австрийцев не нападал и выжидал, как они себя поведут. Но Вена лишь тянула, пока не подтянет достаточно сил, и лишь тогда объявила русским войну – 6.8. А Франция и Англия объявили о состоянии войны с австрийцами вообще 12.8 – после дипломатического нажима России, причем крайне неохотно и выразив послам этой державы сожаление, что приходится так поступать.

Но русско-австрийскую границу первым нарушил все же противник. В полосе 8-й армии ген. Брусилова, возле местечка Городок (ныне в Хмельницкой обл.) разворачивалась 2-я сводная казачья дивизия. И кавалерийская дивизия 11-го австрийского корпуса переправилась через пограничную реку Збруч и ударила на русских, сбив посты. Казаки и их начдив сперва растерялись, но быстро сориентировался командир одной из бригад Павлов. Четырем ротам пехоты, приданным дивизии, он приказал занять оборону на окраине, свою бригаду расположил в сторонке. Выдвинул пулеметы и артдивизион. А австрийская конница сомкнутым строем, без разведки, ринулась на Городок. Встретили ее шквалом огня. Первые ряды были скошены, разогнавшиеся задние налезали на них, спотыкаясь о трупы, и сами падали под пулями и снарядами. А во фланг ударили казаки, и враг, спасаясь, покатился обратно за Збруч. Возможность начать преследование и довершить разгром начальник дивизии упустил, за что Брусилов его отрешил от должности и назначил Павлова.

А на юге пришлось принимать меры предосторожности и пока “мирному” Черноморскому флоту. Уже 2.8 его командующий Эбергард доложил в Петербург о перехваченных радиограммах – что между Портой и Германией заключен союз. На следующий день от дипломатов и разведки стало известно о мобилизации в Турции. А 5.8 фон Сандерс и 15 германских офицеров посетили крепость Эрзерум, проверяя укрепления. Вскоре добавилась еще одна угроза. Еще в период Балканских войн немцы по просьбе турок посылали им свои корабли, и в Средиземном море находились новейший линейный крейсер “Гебен” (махина в 23 тыс. т водоизмещения, экипаж 1013 чел., скорость хода до 29 узлов – 54 км/ч, с мощнейшим вооружением – 10 орудий по 280 мм, 12 – по 152 мм и 12 – по 88 мм) и легкий крейсер “Бреслау” (4,5 тыс.т водоизмежения, 373 чел. команды, скорость до 27 узлов, 12 орудий по 105 мм). При угрозе войны от них требовалось идти в Мессину на соединение с флотами Австро-Венгрии и Италии – по существовавшему соглашению объединенную эскадру должен был возглавить австрийский адмирал Гаус. Но Италия в войну вообще не вступила, а Австрия еще тянула. И немецкие крейсера оказались одни против французской и английской эскадр. Командир отряда контр-адмирал Сушон сдаваться не собирался. Он отдал приказ предпринять предварительные меры для затопления кораблей и начать боевые действия на коммуникациях между Алжиром и Францией. И тут получил от Тирпица радиограмму: “2.8 заключен союз с Турцией. “Гебену” и “Бреслау” идти немедленно в Константинополь”. В Средиземном море действовал почти весь флот Франции – 11 линкоров, 14 крейсеров и 24 эсминца. Но они обеспечивали перевозку войск из Алжира, и адм. Буэ де Лаперер не решился их отвлекать. Поэтому немцы безнаказанно обстреляли французские африканские порты Филиппвиль и Бонэ, а узнав о приближении британской эскадры, двинулись на восток.

Англичане под командованием адм. Милна тоже имели подавляющее превосходство, однако повели себя довольно нерешительно, и к тому же, в неразберихе первых дней войны получали противоречивые указания из Лондона. Потом приказание уничтожить противника получил младший флагман Трубридж. 7.8 произошел бой, были попадания в “Бреслау”, но атаковать “Гебен” Трубридж опасался. Немцы воспользовались преимуществом в скорости и ушли. В последующие дни англичане то находили их, то теряли из вида, и 9.8 Сушон вошел в залив Смирны (Измира), отправив радиограмму: “Военная обстановка требует моего выступления против неприятеля на Черном море. Примите крайние меры, чтобы я во что бы то ни стало мог пройти проливы с разрешения турецкого правительства, в крайнем случае без официального соглашения”. Берлин предпринял соответствующие шаги, и иттихадисты сразу согласились. У входа в Дарданеллы Сушона встретил турецкий миноносец, подняв сигнал “следовать за мной”, и 10.8 крейсера укрылись в Мраморном море. Адм. Эбергард получил из Петрограда приказ принять все меры против прорыва немцев в Черное море, но особо оговаривалось – ни в коем случае не задевать Турции, чтобы не подтолкнуть ее к войне.

А в Константинополе в эти же дни происходили весьма странные дипломатические маневры. 5.8 Энвер-паша вдруг пожелал увидеться с русским военным агентом Леонтьевым и предложил… заключить союз. Уверял, будто Порта еще ни с кем не связана никакими соглашениями и изложил план создания блока, направленного против Австро-Венгрии и прогермански ориентированных балканских стран. Обещал отвести войска от границ, в удобное время спровадить немецких офицеров. Но просил за союз, чтобы Турции пообещали вернуть Эгейские острова, Западную Фракию и отменили “капитуляции” (торговые привилегии иностранцам). Эти переговоры продолжались до 15.8, и российский посол Гирс с Леонтьевым даже советовали Сазонову принять предложения.

Впоследствии эта история стала предметом многочисленных “сенсационных” спекуляций, но конечно, всерьез Турция о таком союзе и не помышляла. Ее предложения являлись вполне обычной и довольно грубой “дипломатической удочкой”, каковыми нередко оперировал еще Бисмарк – кстати, очень почитаемый Энвером. Ведь “режим капитуляций” касался в основном интересов Англии и Франции, а территории, которые просили турки, принадлежали Греции и Болгарии. И дай Россия требуемые обещания, вбивался бы клин между союзниками по Антанте, русских окончательно поссорили бы с греками и болгарами. И Порта обеспечивала себе тыл для удара на Кавказ. Разумеется, столь опытный дипломат, как Сазонов, на подобную удочку не клюнул, тем более уже зная о германо-турецком союзе. Такая дипломатия была способом поторговаться и с немцами – потому что параллельно Энвер вел переговоры и с германским послом Вангенгеймом, выясняя, что получит Турция за участие в войне. Тоже просил Эгейские острова, часть Фракии, но кроме того и российские Карс, Ардаган, Батум. И получил заверения, что Германия обещает Порте “исправление ее восточной границы, которое даст Турции возможность соприкосновения с мусульманскими элементами в России”. Причем посол поощрял Энвера: “Отдавая вам Кавказ, мы хотим открыть дорогу на Туран”. Вдобавок, 10.8 Германия предоставила туркам заем в 100 млн франков золотом. В это же время, не прерывая переговоров с русскими, Энвер дал приказ пропустить в Дарданеллы корабли Сушона. И явился на заседание правительства с таинственной улыбкой, объявив: “У нас родился сын” – имея в виду приход “Гебена”. Там же был поднят вопрос – что делать? Ведь по международным законам нейтральное государство обязано интернировать корабли воюющей страны, оказавшиеся в его порту. И после консультаций с Берлином турки получили согласие “купить” крейсера. Хотя, как признавал Джемаль, “сделка была, конечно, фиктивная”.

Посол Гирс 13.8 сообщал: “Здесь все упорнее утверждается мнение, что турецко-германское соглашение уже состоялось. Посылка войск в Анатолию как бы подтверждает это мнение”. А Леонтьев 15.8 от своей агентуры узнал, что из Смирны, Сирии и Анатолии войска двинулись на кавказские границы. Тем не менее Россия пыталась удержать Порту от войны. Сазонов направил послам в Англии и Франции телеграмму, извещая, что военные приготовления турок и ситуация с “Гебеном” оставляют мало надежд на нейтралитет. Поэтому поручал им предложить правительствам Антанты сделать совместное заявление трех держав, что нападение турок на одну из них будет равнозначно объявлению войны всем. Коллективно гарантировать Порте ее неприкосновенность, потребовав демобилизации, а за нейтралитет отдать ей после войны все германские концессии и предприятия на ее территории. Но в тот же день, 15.8, “Гебен” и “Бреслау” подняли турецкие флаги. Их переименовали в “Явуз султан Селим” и “Мидилли”, команды одели в фески, а Сушон стал командующим военно-морскими силами Османской империи. Британской морской миссии пришлось уезжать восвояси, а на их место были приглашены офицеры из Германии. Черчилль отреагировал сразу и добился наложения секвестра на 2 дредноута и 2 миноносца, строившиеся в Англии по турецкому заказу. Что дало повод иттихадистам к массированной антибританской пропаганде – ну а как же, деньги по грошам собирали по всему мусульманскому миру, а богатая Британия взяла и присвоила!

Особо стоит остановиться на судьбах иностранцев, которых война застала на чужбине. Русских среди них было очень много. Жили они не бедно, рубль высоко котировался, и провести за границей отпуск или каникулы было столь же обычно, как нынешнему англичанину съездить в Грецию. Те, кто побогаче, любили “оттянуться” во Франции. А люди более скромного достатка или предпочитающие тихий отдых, ехали в Германию. Тут были недорогие курорты, горные пансионаты, ехали подлечиться “на водах” и в знаменитых германских клиниках. Ехали на экскурсии по “стране Гете”, поступать на учебу в германские университеты. В одном лишь Берлине оказалось свыше 50 тыс. русских. Много было за границей политэмигрантов. Наконец, как обычно, в Восточную Пруссию летом хлынули десятки тысяч сезонников из Русской Польши, Литвы, Белоруссии. А ведь кризис от австрийского ультиматума до войны развивался стремительно. Еще 23.7 все было спокойно, а уже через неделю Европа была перечеркнута фронтами…

В Англии и Франции подданных враждебных держав интернировали. А сотни русских в патриотическом порыве ринулись в посольство в Париже – раз уж быстро вернуться на родину не получалось, желая сражаться в союзной французской армии. Такая договоренность была достигнута. Но французы зачислили русских добровольцев в Иностранный легион. Это была особая часть, формировавшаяся из всякого сброда и проявлявшая очень высокие боевые качества. Однако достигались подобные качества самым крутым мордобоем. И когда с русскими новобранцами-интеллигентами стали обращаться таким же образом, они возмутились и накостыляли своим сержантам. Французы же церемониться не стали, арестовали “бунтовщиков”, и по законам военного времени “зачинщиков” расстреляли. Да так быстро, что дипломаты и вмешаться не успели.

В Австро-Венгрии русских интернировали и отправляли в лагеря. Хотя некоторым удавалось выкрутиться – скажем, Ленину и иже с ним. За него поручился депутат Ф.Адлер, и распоряжение министерства внутренних дел, направленное в полицию Кракова, недвусмысленно гласило: “По мнению д-ра Адлера Ульянов смог бы оказать большие услуги при настоящих условиях”. Но хуже всего пришлось русским в Германии. Еще до объявления войны у них вдруг перестали принимать рубли, и многим стало просто не на что уехать. Больных, даже послеоперационных, стали выкидывать из клиник на улицу. А потом началась всеобщая русофобская истерия. Озверевшие толпы ловили и избивали “русских шпионов”, некоторых до смерти. Очевидцы описывают факты, как одну женщину буквально растерзали, другой, студентке, повезло больше – с нее “только” сорвали всю одежду и в таком виде сдали подоспевшей полиции. Русских арестовывали всюду, полицейских участков не хватало, и их свозили в казармы воинских частей. Мужчин призывного возраста объявляли даже не интернированными, а сразу военнопленными. Били, глумились. Свидетель пишет, что в казармах драгунского полка под Берлином офицеры “обыскивали только женщин, и притом наиболее молодых. Один из лейтенантов так увлекся обыском молодой барышни, что ее отец не вытерпел, подбежал к офицеру и дал ему пощечину. Несчастного отца командир полка приказал схватить, и тут же, на глазах русских пассажиров его расстреляли”.

При посредничестве нейтральных государств женщинам, детям и старикам все же позволили выехать. И Станиславский, очутившийся в Германии со своим театром, описывает, как это происходило. Массу людей, измученных и голодных, гоняли с поезда на поезд, высаживали на станциях. При этом лупили, подгоняли пинками, заставляли ходить строем. Конвоиры, сопровождающие их до границы Швейцарии, не уставали издеваться. Офицеры и тут периодически развлекались обысками женщин, причем требовали от них раздеваться догола. А солдаты с винтовками сопровождали дам в уборную, не разрешая закрывать за собой дверь. Жене Станиславского актрисе Лилиной, проявившей недостаточную покорность, когда велено было обнажиться для “обыска”, офицер разбил лицо рукояткой револьвера. А ехавшей с ними московской старушке-баронессе офицерам очень понравилось давать пощечины. И она кричала: “Что вы делаете? Я же приехала к вам лечиться, а вы меня избиваете…” С массами рабочих-сезонников обошлись еще проще, чем с “культурной публикой”. Всех обобрали, мужчин объявили пленными, а женщин отправили на работы в те же прусские поместья, но уже на рабских условиях. Тех, кто пробовал протестовать и требовать отправки в Россию, расстреливали на месте. Да, нацизма еще не было, а такое тоже было…

В России некоторые антигерманские эксцессы также имели место – например, возбужденная толпа погромила опустевший особняк германского посольства. Но подобные проявления “патриотизма” были только стихийными. И в отношении иностранных граждан – а в нашей стране находилось 170 тыс. германских и 120 тыс. австрийских подданных, никаких преследований и арестов не производилось. Россия была единственной воюющей державой, где их даже не интернировали, а позволили свободно выехать за границу. А кое-кто и остался – из тех, кто служил на российских или совместных предприятиях. И ничего, продолжали жить и работать.

 

ЛЬЕЖ

Несмотря на вопли об “окружении”, в Германии царило настроение почти праздничное. Ведь противников предстояло разбить молниеносно, когда ни Россия, ни Англия еще и раскачаться не успеют. Вся пресса писала о “войне до осеннего листопада”. Взахлеб повторялось выражение кронпринца Вильгельма “frischfrolich Krieg”, что можно перевести, как “освежающая веселая война”. И солдаты бодро маршировали в бой. Семь армий разворачивались для наступления на Францию. 1-я, 2-я и 3-я (16 корпусов, 700 тыс. чел.) готовились к вторжению через Бельгию, центральная группировка, 4-я и 5-я армии (11 корпусов, 400 тыс.), должна была поддержать их ударом через Арденны, а на левом фланге 6-й и 7-й армиям (8 корпусов, 320 тыс.) предписывалось лишь удерживать перед собой французов, чтобы не перебрасывали сил против основной группировки. А французские 1-я и 2-я армии (10 корпусов, 620 тыс.) как раз на этом участке, в Эльзасе и Лотарингии, собирались нанести главный удар. Левее 3-я и 5-я (8 корпусов, 450 тыс.) должны были наступать через Арденны. А 4-я (3 корпуса, 125 тыс.) располагалась несколько сзади, во второй линии. Левый фланг фронта опирался на крепость Мобеж, а еще левее, от Мобежа до моря – именно там, где намечался прорыв немцев, граница оставалсь не прикрытой.