Друг попадает в госпиталь
Ложась спать, я собирался на следующее утро пораньше сходить в госпиталь, но так как, несмотря на усталость, я долго не мог заснуть после отбоя, то проснулся только по сигналу подъема. Я быстро вскочил с постели и только тогда вспомнил, что надо проведать Кусуно. Но у меня уже не было времени. Я тотчас же отправился в лабораторию, то и дело поглядывая в ту сторону, откуда должен был показаться Хаясида. Вот наконец и Хаясида.
— Большое несчастье! — крикнул я ему вместо приветствия.
— Что такое? — спросил он, глядя на меня широко раскрытыми глазами.
— Ты знаешь, что Кусуно заразился чумой?
— Неужели?! Как это случилось?
— На днях Кусуно был послан к вам на работу.
— А, это твой земляк.
— Да, он. Кажется, в тот же день он и заразился. Что там у вас произошло в тот день?..
Времени у меня уже не оставалось, я торопился.
— Не знаю. Я впервые слышу от тебя. Кажется, он пересаживал крыс и в это время что-то стряслось.
Хаясида как будто старался что-то вспомнить. В его взгляде видна была растерянность. Мне пора было уходить на работу.
— А. черт! Что же могло случиться? — силился припомнить Хаясида.
— Его положили в госпиталь, но я его не видел. В обеденный перерыв думаю сходить навестить, — уже на ходу крикнул я.
— Я тоже пойду с тобой…
Я обернулся на голос Хаясида и, кивнув ему, побежал на работу.
В этот день мы, как обычно, занимались пересевом чумных бацилл. За работой я спросил Коэда, как заражаются чумой, и о симптомах заболевания.
Мой вопрос был связан с болезнью Кусуно. Хотя я знал, что блохи являются переносчиками чумных бактерий, но отчетливо не представлял себе, как бактерии попадают в организм.
— Бывают случаи, когда никак нельзя утверждать, что заражение произошло только из-за неосторожности. Принято считать, что на трупах крыс, обработанных кипятком, уже не может быть блох, но на самом деле в отдельных случаях могут остаться живые блохи, а стало быть, и микробы, а раз так, то… — этим предисловием начал Коэда свой рассказ о том, каким образом может происходить заражение чумой. Из его рассказа мы узнали следующее.
До сих пор считалось, что заражение происходит вследствие того, что чумные бациллы, переполнившие преджелудок блохи, извергаются в ранку при укусе. Но сейчас некоторые ученые утверждают, что заражение человека чумой происходит несколько иначе. Укушенный начинает чесаться и ногтями повреждает кожу, при этом чумные бациллы, занесенные, на кожу блохой, проникают в организм. Кроме того, при почесывании бациллы могут прилипнуть к кончикам пальцев, а затем через рот и нос попасть в организм.
В обеденный перерыв мы с Хаясида, который ждал меня у столовой, пошли в госпиталь.
Нам сказали, что Кусуно по-прежнему лежит в изоляторе. По существу, все госпитальные помещения отряда представляли собой изоляторы, но для больных инфекционными болезнями изоляторы находились в самой глубине здания.
— Нельзя, опасно. Лучше, пожалуй, не ходить, — неожиданно заявил военный врач в ответ на мою просьбу.
— А что, он очень плох? — забеспокоился я, услышав слово «опасно».
— Нет, этого я бы не сказал. Но не исключена возможность, что вы можете заразиться, потому я и говорю вам, что сейчас посещение опасно. Если бы можно было поручиться, что никакой опасности нет, его выписали бы из госпиталя. Так что лучше вам не ходить.
С доводами врача трудно было согласиться, но нам пришлось послушаться. Врач был явно не в духе, но я все же спросил:
— В какой стадии находится болезнь?
— Стадия? Если я вам и скажу о стадии, то все равно вы вряд ли что-нибудь поймете… Да, так-то вот… Раз не умер, значит и беспокоиться нечего.
Насколько я разбирался в чуме, доктор, вероятно, говорил правду, но я почувствовал себя униженным. Ненавидя старших начальников, я не доверял им. Уходил я из госпиталя, беспокоясь за судьбу Кусуно.
— Может быть, обойдется? — уныло пробормотал Хаясида.
— Говорит, ничего страшного нет. Но сказать легко, а вот каково положение Кусуно на самом деле? — с раздражением заметил ему я, расстроенный неудавшимся посещением больного.
Как и Хаясида, я не мог избавиться от беспокойных мыслей, родившихся в моей голове. Мы чувствовали, что начальство скрывает от нас действительное положение вещей. Я вынул из кармана принесенные для Кусуно молочные конфеты.
— Давай съедим?
— Давай, — и Хаясида отправил в рот сразу две штуки. — Интересно, чем в госпитале кормят, — проговорил он, думая о Кусуно.
Наши самые мрачные предположения оправдались. Кусуно мы больше не увидели.
Вновь с Акаси
Отдельные кинофильмы, из тех, которые демонстрировали нам, были старые и потрепанные. Во время сеанса казалось, что на экране беспрерывно идет дождь. В тот день нам показывали фильм об условиях жизни микробов, заснятый на основе опытов, проводившихся в свое время в отряде. В частности, в нем рассказывалось о способности некоторых видов бактерий переносить замораживание и высушивание. Микробы особенно устойчивы к действию низких температур. Бациллы чумы, холеры, различные гноеродные кокки и ряд других бактерий при замораживании сохраняют жизнеспособность и после оттаивания вновь начинают размножаться. Сопротивляемость же бактерий к высушиванию очень низка. Некоторые из них погибают уже через несколько часов после высушивания. Особенно нестойки к высушиванию возбудители гриппа, чумы и холеры, сравнительно стойки — кокки или палочки тифа и дифтерии. Палочки Коха и стафилококки в высушенном виде не погибают довольно долго — от нескольких десятков дней до нескольких месяцев. Возбудители столбняка и сибирской язвы не погибают даже при кипячении. Все эти выводы были неоднократно проверены на практике.
Для ведения бактериологической войны необходимо знать климатические и метеорологические условия предполагаемого района военных действий и жизнеспособность бактерий в этих условиях, так как, сколько бы бактерий ни было выращено и как бы высока ни была их вирулентность, если игнорировать среду и условия их жизни, невозможно в полной мере использовать мощь этого нового страшного оружия.
В отряде существовала специальная секция, единственной задачей которой было непрерывное и тщательное наблюдение за влиянием метеорологических условий на деятельность болезнетворных бактерий.
Бактерии особенно чувствительны к колебаниям температуры. Большинство их живет и сохраняет вирулентность при температуре примерно от 25 до 42–43 градусов выше нуля. Наилучшая температура для них — около 37 градусов выше нуля. Бациллы чумы размножаются даже и при 5 градусах выше нуля.
— Вопрос о том, какие бактерии и в каких случаях лучше применять, в основном можно считать разрешенным… Как вы считаете?.. Теперь вам понятно, почему мы так интересуемся чумой? — то и дело шептал нам Сагава по ходу картины.
После окончания фильма мы вышли на улицу. Июльское солнце клонилось к западу, но воздух был так раскален, что дышалось с трудом. Ослепленный ярким солнечным светом, я зажмурился, так как глаза отвыкли от света. Вдруг кто-то обнял меня за плечи. Это был Акаси.
Я обрадовался и почувствовал, что покраснел.
«Значит, не умер, жив», — мелькнуло у меня, и я поспешил справиться о здоровье.
— Как ваше здоровье?
— Хорошо, — несколько сконфуженно ответил он. Как и раньше, Акаси был в гражданском костюме.
Мне было очень приятно и радостно видеть, что Сагава и Коэда тоже радушно приветствовали его.
— С вашего разрешения, я заберу его у вас на некоторое время, — тихо сказал Акаси, обращаясь к Сагава, и ласково, словно любящий отец, поглядел на меня.
— Пожалуйста, сегодня у нас больше занятий нет, — ответил Сагава.
И я, провожаемый взглядами всех присутствовавших, гордо отправился вместе с Акаси.
— Еще жарко. Куда бы нам пойти? У меня на квартире и угостить-то тебя нечем. Жену я отправил на родину.
— На родину? Вы считаете, что здесь уже опасно? — спросил я, имея в виду предполагаемый переезд в Тунхуа.
— Нет, об опасности вряд ли приходится говорить, но ведь здесь я бываю редко… После нашей встречи я вскоре уехал из отряда и вернулся только вчера.
— Вот и Окинава пала… В каком мы сейчас положении? Где наша армия? — засыпал я его вопросами.
Задавая их, я надеялся узнать, применим ли мы когда-нибудь новое оружие, которое призвано устрашить весь мир, или нет. Кроме того, я рассчитывал услышать от Акаси какие-нибудь оптимистические прогнозы, но он ограничился только ничего не значащим «гм», а затем все же сказал:
— Очевидно, эта осень будет решающей для исхода войны.
Я понял, что Акаси взял меня с собой, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. Ноги сами понесли нас в лавку. Войдя в нее с черного хода, Акаси вместе со мной прошел в маленькую комнату, где никого не было. Очевидно, здесь его хорошо знали.
— Подайте нам чего-нибудь такого… если, конечно, у вас есть, — обратился он к вошедшему мужчине.
Скоро перед нами появились шоколадные конфеты с виски. Некоторое время мы говорили о родной стороне. Под конец Акаси, смакуя виски, проговорил:
— Да, возможно, именно сейчас наступают для Японии самые тяжелые дни.
— Вы опять куда-нибудь уезжаете? — спросил я его после небольшой паузы.
— Гм!.. В последнее время работы неожиданно прибавилось. В Харбине кругом наши враги.
— Наверное, там опасно?
— И здесь и там — везде одинаково опасно, — засмеялся Акаси.
Я до сих пор не знал точно, сколько ему лет. Все вольнонаемные, которые рассказывали мне о нем, тоже точно не знали. На первый взгляд Акаси можно было дать лет сорок, а присмотревшись внимательнее — не больше тридцати. Удивительно, как он мог сохранить простое и мягкое выражение лица. Ведь на нем лежала вся ответственность за работу контрразведки, которая вылавливала шпионов, стремившихся проникнуть в наш отряд. Он свободно владел пятью иностранными языками, но без надобности никогда не показывал этого. Вероятно, в этом и была одна из причин того, что я испытывал к нему безграничное уважение и смотрел на него, как на героя.
Это была моя последняя встреча с Акаси. С тех пор и до августа 1945 года я больше ничего не слышал о нем.
Побег Хаманака
После того, как любимая девушка Хаманака вместе со своими родителями уехала в Тунхуа, он загрустил. По ночам он вдруг вскакивал с постели и как безумный выбегал на улицу. Возвращался обычно не скоро, несколько успокоившись.
Так шли дни.
Кусуно не стало, Хаманака сторонился нас, и мы с Морисима чувствовали себя одинокими и тосковали. Не зная, как успокоить Хаманака, мы решили оставить его в покое и ни о чем не спрашивать.
Однажды ночью после отбоя Хаманака, как обычно, выбежал из комнаты и долго не возвращался. Приближалась ночная проверка, которая проводилась ровно в полночь. Дежурным в этот день был добрый и тихий вольнонаемный Ногути.
— Где Хаманака? — спросил он.
— Только что вышел, — ответил я.
— Вечно он делает все, что захочет. Почему вы не смотрите за ним? — проворчал Ногути.
— У него опять плохое настроение, и мы не знаем, что делать. Как бы не вышло беды, — заметил я.
— Как только он вернется, немедленно доложить, — приказал Ногути.
Было уже час ночи, а Хаманака все не возвращался. Даже молчаливый Морисима наконец не выдержал и проговорил:
— Что же это с ним могло произойти?
Ему, наверное, казалось, что Хаманака или убежал, или покончил с собой.
Впрочем, если говорить прямо, мы тогда не очень беспокоились о нем. Однако на всякий случай я все же решил проверить полку с вещами Хаманака. Увидев его вещи, я понял всю серьезность случившегося.
Обмундирование было аккуратно сложено. Ни дневника, ни других записей не оказалось. Было ясно, что Хаманака ушел.
Морисима, подойдя ко мне, сказал:
— Ну что, будем докладывать? Или лучше поискать самим? Не знаю, что и делать.
Я побежал к Ногути.
Вероятно, у меня был встревоженный вид, так как Ногути, увидев меня, даже подскочил.
— Ну как?
— Хаманака не вернулся. Я просмотрел его вещи, но…
Глаза у Ногути округлились.
— Пошли быстрее, — сказал он и направился к выходу.
По дороге я объяснил ему положение.
— Быстрее, быстрее! Хорошенькое положеньице! И всегда так. Как только мое дежурство, обязательно что-нибудь случится, — досадовал расстроенный Ногути. Он тоже был уверен, что Хаманака сбежал или покончил с собой.
Мы разбудили всех из нашей группы и начали поиски.
Из городка Хаманака выйти не мог, поэтому мы решили прежде всего осмотреть территорию.
Так как наш городок в окружности имел около четырех километров, пришлось послать людей по одному в разные стороны. Ночь стояла темная, безлунная, и это усложняло поиски.
Имея в виду случай с Абэ, я и Морисима считали более вероятным, что Хаманака покончил с собой. Но где и как он мог это сделать? «Самоубийство!» У меня это слово вызывало ужас.
Прежде всего я подумал о бассейне. Мы иногда купались в нем, но я никогда не видел там Хаманака. Вероятно, он не умел плавать. Говорили, что он боится воды и не любит купаться.
— Посмотрим в бассейне, — сказал я, и Морисима молча последовал за мной.
Полный воды бассейн едва виднелся в слабых лучах света, которые доходили от главного здания.
Встав на бетонный край бассейна, я со страхом ждал, что сейчас в его глубине увижу труп Хаманака. Ноги у меня дрожали от волнения.
Тридцать человек бродили в поисках пропавшего по всей территории, но здесь, у бассейна, были только мы вдвоем. Морисима стоял рядом, вцепившись мне в плечо. «Сейчас увижу, сейчас увижу!» — мысленно твердил я, вглядываясь в воду. Раз мне даже показалось, что на неподвижной поверхности я увидел что-то похожее на труп. Легкое дуновение ветерка слегка всколыхнуло воду, и у меня пошли мурашки по спине.
— Нет, здесь не видно. Пойдем посмотрим у храма, — сказал я.
По дороге туда кое-где росла маньчжурская вишня и деревья местами образовывали небольшие заросли. Для самоубийства трудно было бы найти более подходящее место. Когда деревья слабо зашумели, я невольно вспомнил про одного повесившегося, которого когда-то видел в своей деревне. Он висел на дереве, как большая сосулька. Вспомнив эту страшную картину, я невольно вздрогнул.
Но и здесь мы ничего не нашли. Мы продолжали искать в тени зданий, на пустыре, однако нигде не было никаких признаков Хаманака.
— Там тоже нет? Как у вас? — раздавались кругом голоса.
Прошло больше часа, и люди начали выходить из себя. Теперь проснулся уже весь отряд — все пришло в движение. Из одного дома, к которому мы как раз подошли, вышел с электрическим фонариком вольнонаемный Оми.
— Ага, растерялись? Вот болваны! Нечего здесь искать, идите со мной. Вы все в этом виноваты, — угрожающе сказал он.
И действительно, если предположить, что Хаманака удалось бежать из расположения отряда, то это означало большую беду не только для охраны, но и для всего отряда. Все это чувствовали и старались искать как можно внимательнее.
Прошел еще час. Поиски продолжались в зданиях, у земляного вала и в поле.
Небо становилось светлее, и уже отчетливо была видна земля под ногами и лица людей.
У земляного вала встретились две группы, которые шли навстречу друг другу.
— Вот он! Сюда! Сюда! — вдруг раздались оттуда крики. Все бросились на эти голоса.
У самого вала, где росла густая трава, темнело что-то похожее на камень. Это был Хаманака. Увидев Хаманака, я почувствовал к нему острую жалость: уж лучше бы он был мертв! Я с горечью думал о том, какой невыносимой станет теперь его жизнь. Бегство считалось позором.
— Этот мерзавец всех переполошил! Бежать вздумал, негодяй! — ругались подходившие вольнонаемные и рабочие и со злобой пинали Хаманака ногами.
А он сидел, съежившись и не поднимал головы…
— Вставай, вставай! Проси прощения. Если попросишь прощения, тебя не будут наказывать, — сказал Оми и, взяв Хаманака за воротник, попытался поднять его на ноги. Хаманака весь был в пыли и грязи. Очки и фуражка его куда-то исчезли, лицо было искажено ужасом.
— Ты хотел бежать? Да что молчишь, говори! — раздраженно крикнул Оми, дернув Хаманака изо всей силы и поставив его на ноги. А он только бессмысленно озирался и не проронил ни слова.
— Говори! — дико заорал Оми и замахнулся. При этом он отпустил воротник, за который держал беглеца, и тот, потеряв опору, мешком упал на землю. Казалось, он не чувствовал ни пинков, ни боли. Его подняли и потащили, а мы с Морисима печально смотрели ему вслед.
Вероятно, пробравшись к валу, он в последний момент испугался и не решился бежать. Впрочем, это каждому показалось бы невозможным. Ведь чтобы убежать, надо было перебраться через семиметровую внутреннюю стену, а за ней была внешняя стена, поверх которой натянута колючая проволока.
Наверное, он все это понимал, но не видел для себя другого выхода, кроме бегства. Жизнь в отряде была настолько тяжела, что большинство уважающих себя людей мечтало о бегстве. Жестоким ударом обрушилась на него эта неудача, последствия которой пока еще нельзя было предугадать.
Хаманака посадили на гауптвахту на неопределенный срок. Всю его одежду и личные вещи забрали в учебный отдел.
Проверяя перед тревогой вещи Хаманака, я нашел у него бамбуковый веер, который он очень ценил. Я оставил этот веер у себя, не сказав об этом никому. На веере был вырезан марш Квантунской армии и песня Управления по водоснабжению и профилактике. Эти песни вырезал на веере сам Хаманака, когда, привыкнув к жизни в отряде, он бывал в хорошем настроении. Но потом он затосковал, и, не имея больше определенной цели в жизни, решил бежать.
Я по себе хорошо понимал его чувство. Оно знакомо каждому, когда все надежды лопаются, как мыльный пузырь.
— Теперь мы остались вдвоем, а со временем и нам придется расстаться и жить в одиночестве, — с тоской сказал Морисима.
Эти слова окончательно испортили мне настроение.
— Не каркай! — грубо ответил я.
Но что же будет с Хаманака? Увидим ли мы его когда-нибудь?
* * *
Наступил август 1945 года. Начальник учебного отдела Ниси уехал в филиал отряда в Хайларе. Вряд ли он тогда думал, что в последний раз видит штаб отряда.
Пятого августа положили в госпиталь на операцию Коэда. Накануне, рассказывая нам о бактериологической бомбе, он пожаловался на боли в желудке.
— Вы, наверное, тоже когда-нибудь увидите ее, — говорил он. — Сейчас испытывается новая бомба — фарфоровая. Длина ее около одного метра, диаметр — тридцать сантиметров. Производство ее недорогое. Так как эта бомба не взрывается в обычном нашем понимании, то и нет опасения в том, что находящиеся в ней бактерии погибнут. При падении такой бомбы на землю фарфоровая оболочка разрушается от удара и бактерии вместе с питательной средой разлетаются во все стороны.
Объясняя нам это, Коэда держался за живот и корчился от боли. Когда ему посоветовали лечь в госпиталь, он стал возражать:
— Если идти на операцию, проваляешься в постели не менее двух недель, а сейчас самое горячее время. Да, пожалуй, меньше двух недель не пролежишь. Из госпиталя быстро не выпустят.
— Но ведь если много работать, то и болезнь обострится, — убеждали его многие.
Но через несколько дней обстановка изменилась так, как никто этого не ожидал.
Часть III
Роковой день
Девятого августа 1945 года я проснулся от звука, похожего на взрыв, и прислушался к необычному шуму.
Было еще рано, но всюду слышались беготня и крики: «Подъем! Подъем!» Вероятно, что-то произошло. Я вскочил с постели, быстро оделся в рабочую форму и вместе с Морисима вышел из помещения. Мимо нас пробежал один вольнонаемный и крикнул на ходу: «Советский Союз объявил нам войну!» Это было так неожиданно, что я на мгновение остолбенел, не смея поверить своим ушам. До сих пор у нас не было даже светомаскировки и только три раза проводились учения по ПВО. Никто и не предполагал, что этот зловещий момент наступит так скоро. Высыпавший на улицу персонал оживленно обсуждал только что полученное сообщение. На соседнем аэродроме был уже поднят красный флажок воздушной тревоги, ревела сирена.
Появился Осуми из учебного отдела и приказал всем немедленно собраться во дворе. Когда построились, нами занялся армейский чиновник Ото. С дрожью в голосе, столь необычной для него, он обратился к нам:
— Теперь, когда Советский Союз вступил в войну, мы должны немедленно принять меры к ликвидации отряда с целью сохранения тайны. Сейчас вы должны быстро позавтракать и ждать дальнейших указаний… Обслуживающий персонал также переходит в подчинение учебных групп.
Подгоняемые начальниками, мы быстро позавтракали. Затем из каждой группы было выделено по пять человек. Взглянув на Морисима и Хаясида, я вышел вперед. Они последовали за мной.
Утро было сырое, но дождя не было. Впрочем, едва мы приступили к работе, как стал накрапывать дождь, который постепенно превратился в настоящий ливень.
Разместившись на двух грузовиках, мы выехали за ворота и подъехали к складам производственного отдела, где, по словам вольнонаемного Коги, хранились фарфоровые бомбы. Часть их уже перевезли в котельную. Эти бомбы были заряжены бактериями и насекомыми, зараженными чумой. Когда мы прибыли, бомбы уже бросали в огонь. По указанию военного врача мы стали отвозить на грузовиках пустые корпуса бомб и разбивать их о каменную стену. Покончив с одной партией, мы возвращались за другой. Так мы сделали несколько рейсов. Каждая бомба весила около четырех килограммов. Работая под проливным дождем, мы промокли до нитки. Нам все время твердили: «Разбивайте тщательнее, чтобы не оставалось больших осколков». Поэтому мы старательно разбивали хрупкие корпуса бомб на мелкие кусочки. Обычно это удавалось с первого же удара. У стены вырастали холмики разбитого фарфора. Около полудня работа была закончена.
Вернувшись в казарму, мы никого там не застали. По-видимому, все остальные были посланы на другие работы. Мы разделись догола и, помогая друг другу, выжали промокшую насквозь одежду и развесили ее на просушку, а сами пошли обедать.
Дождь к этому времени несколько утих, и мы услышали далекий гул мотора советского самолета, по-видимому, разведчика. Из-за сплошной облачности самолета не было видно, и слышался только отдаленный назойливый гул мотора, похожий на писк комара. Нервы у нас были напряжены до предела.
Пришел начальник группы Осуми и приказал быстрее заканчивать обед и собираться во дворе казармы. Жуя на ходу, мы отправились одеваться и затем снова вышли под дождь.
Миновав ворота, мы увидели, как у главного здания стелется по земле огромными клубами густой дым с резким запахом, какой обычно бывает при сжигании трупов в крематории или когда горит нефть. От этого ужасно неприятного запаха меня чуть не стошнило. Хаясида не вынес, и его стало рвать.
Когда нам навстречу вышло начальство из главного корпуса, большинство из нас уже мучилось от тошноты и рвоты. Нам сообщили, что советские самолеты совершили налет на Сянфан, восточнее Харбина, и на железнодорожную станцию Ачен и что войска противника ведут наступление в нашем направлении, стремясь любой ценой захватить лаборатории и персонал отряда.
Из главного здания вышел один из вольнонаемных и, обратившись к нам, сказал:
— Идите сюда, помогите нам.
Его одежда была вся перепачкана нефтью.
Горы пылающих трупов
Двери центрального коридора, обычно закрытые, на этот раз были распахнуты настежь, и из них клубами валил дым. Коридор вел в секретную тюрьму, в которой содержались «бревна». Сегодня впервые был открыт доступ туда такому большому количеству людей. Войдя во внутренний двор, мы увидели на южной стороне закрытую дверь, которую охраняло пять-шесть человек, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. Нас пропустили через эту дверь, и она снова захлопнулась.
Мы знали, что обстановка серьезная и что можно ожидать всего, но, войдя в помещение, остолбенели: «Что это — ад или бойня?» — мысленно спрашивал себя каждый при виде окровавленных трупов людей, наваленных в коридорах и в камерах. Перекошенные в конвульсиях лица говорили о том, что жертвы умирали страшной, мученической смертью.
В тюрьме кипела работа. Одни вытаскивали трупы за руки и за ноги из камер, другие подтаскивали их к ямам во внутреннем дворе. Дым с отвратительным запахом, который вызывал у нас тошноту, шел из больших ям, в которых пылал огонь. Одежда и лица работавших были перепачканы кровью и нефтью, а руки стали совершенно черными даже у тех, кто работал в перчатках.
Я знал, что месяц назад во внутреннем дворе было вырыто восемь больших ям, и я думал, что они предназначены под бомбоубежище. Может быть, так и планировалось, но обстоятельства заставили использовать их иначе…
Тюремное помещение делилось коридором на две части. Западная сторона называлась секцией «ро», а восточная — секцией «ха». «Бревнам», содержащимся в них, давали номер с соответствующей литерой «ха» или «ро»[15]. Я вошел в одну из камер секции «ро» на первом этаже.
Раздалась команда выносить трупы.
Часть рабочих работала в перчатках. У нас их не было. Приходилось за все браться голыми руками. При прикосновении к трупу у меня мурашки пробегали по телу.
Судя по внешнему виду упитанных тел, заключенные обладали крепким здоровьем и не были похожи на умерших от болезни. Порой мне казалось, что некоторые из них были еще живыми и могли схватить за руку. Картина была ужасная, но мне ничего не оставалось делать, как действовать решительно.
Я стал вытаскивать трупы во двор и складывать их у огня. Другие сбрасывали их в яму и обливали нефтью. Несколько десятков трупов, сваленных в кучу, горело, распространяя ужасный запах.
В этой кошмарной операции участвовало около двухсот человек. Все были одеты в рабочую форму цвета хаки, и я не знал, кто возглавлял нас. Да и выяснять было некогда.
Постепенно я почти успокоился и стал думать о том, как, бы облегчить свою работу. Я пробовал таскать тяжелые мертвые тела то за ноги, то за голову. Непривычное занятие скоро вымотало все силы. Промокший до нитки от дождя и пота, у огня я немного обсыхал и согревался, но стоило отойти, как начинался озноб.
Чтобы не оставалось живых свидетелей, которые могли бы рассказать о существовании необычной тюрьмы, заключенных умерщвляли цианистым калием, отравив им пищу. А тех, кто, предчувствуя беду, не принял в тот день пищи, расстреливали из пулеметов через окошки в дверях для передачи пищи. Раненых потом добивали из пистолетов.
Постепенно весь первый этаж был очищен от трупов. До подхода советских войск нам предстояло уничтожить трупы, разрушить тюрьму и укрыться в безопасном месте. Поэтому нас ни на минуту не покидала мысль о том, что мы не можем считать себя в безопасности, пока останется несожженным хоть один труп. Много трупов было еще на втором этаже. Вечером началась уборка второго этажа. Мы подносили трупы к лестничной клетке и сбрасывали вниз.
Скоро стало очевидным, что сжечь все трупы в восьми ямах невозможно. Не успевала сгореть одна партия трупов на дне ямы, как на нее сбрасывали другую. Если бы трупы сгорали полностью, то хватило бы места для всех, но нас торопили. К семи часам вечера все восемь ям были заполнены пеплом и костями с остатками несгоревшего мяса, но у ям оставались еще груды мертвых тел.
— Просчитались… Что же делать? Не вырыть ли ямы за оградой? Успеем ли? — переговаривалось между собой начальство. К командованию был направлен посыльный, чтобы доложить о возникшем затруднении. Некоторые предлагали на рытье ям использовать саперов. Но командование не хотело, чтобы саперы, которые жили в казармах по соседству с нами, знали о том, что произошло в тюрьме. Кроме того, трупы за оградой могли увидеть китайцы, использовавшиеся на тяжелых работах. Время шло, и нужно было что-то предпринять. Вскоре был отдан приказ носить воду, чтобы гасить огонь в ямах.
Мы начали по цепочке передавать ведра с водой и заливать пламя. Сначала горящая нефть вспыхнула еще сильнее, но затем огонь постепенно ослаб. Двор погрузился в полумрак. Когда огонь полностью погас, мы начали извлекать трупы из ям. Полностью сгоревшие трупы рассыпались, и мы выбрасывали пепел и кости лопатами и вилами. Но большинство трупов сгорело лишь частично. Обезображенные огнем, они до некоторой степени сохраняли форму: можно было различить туловище, голову, конечности. Мы пытались поддевать отдельные части вилами, но вилы не задерживались в сгоревшем мясе, и поддетые куски падали обратно в яму. Поэтому ничего не оставалось делать, как вытаскивать их руками. Но и руками было работать очень трудно. Вздувшееся и, казалось, упругое человеческое мясо в руках расползалось, как размокшее мыло, и проскальзывало между пальцев. Кроме того, поскольку трупы сжигались наваленными друг на друга как попало, их трудно было вытаскивать даже руками.
Ничего не оставалось, как, стиснув зубы, погружать руки в жирное месиво и выбрасывать наверх. Нам, привыкшим к трупам, уже не действовали на нервы ни вид обожженных костей, ни удручающий запах, однако полуобгоревшие части человеческих тел и внутренности то и дело заставляли содрогаться от ужаса. Особенно страшно было, когда попадались головы с частью сохранившегося лица. Нечаянно схватившись за такую голову, черную с одной стороны и как бы еще живую с другой, с которой смотрели еще не потерявшие своего блеска глаза, я чувствовал себя парализованным духом мести, веявшим от этих глаз.
