Хаясида вернулся с гауптвахты через десять дней. Он остановил меня, когда я выходил из столовой после ужина.
— Извини меня, я виноват перед тобой… Действительно, не стоило тогда связываться.
— О, как хорошо, что ты вернулся! Ведь я все время только и думал о том, что теперь с тобой будет.
— И я тоже много думал в тот вечер о том, как быть? Но, понимаешь, поступить иначе я не мог. Ведь я обещал, и мне было неприятно даже подумать, что меня могут посчитать трусом. Все уже было согласовано. Я должен был уронить учебную винтовку, это было сигналом.
Так начал свой рассказ Хаясида. Судя по его рассказу, дело было так.
В тот вечер Комия дежурил. Было решено, что, когда он будет делать обход, Хаясида подаст сигнал. Приближался решающий момент. В казарме царила мертвая тишина. Все, за исключением «заговорщиков», спали. Хаясида, притворяясь спящим, держал в руках один конец шнура. Другой конец был привязан к прикладу учебной деревянной винтовки, которая стояла в пирамиде. Замысел Хаясида был прост: он потянет за шнур, винтовка упадет, и это будет сигналом. Услышав шаги Комия, он несколько растерялся.
— Ишь, притворились, что спят, — насмешливо сказал Комия, поровнявшись с койкой Хаясида.
«Чего же я жду?» — мелькнула у Хаясида тревожная мысль, и он дернул шнурок. Винтовка с грохотом упала на пол.
— Что?.. Что такое? — закричал Комия, еще не понимая, что случилось.
Несколько человек, напряженно ожидавшие сигнала, вскочили с постелей и стали расхватывать из пирамиды учебные винтовки.
— Бей! — крикнул кто-то и ткнул прикладом в Комия.
— Мерзавцы! Вы что, бунтовать?! — дико заорал тот.
— Не шуми! Мы тебе сейчас не солдаты!
Обезумевший от ярости Комия, на которого со всех сторон сыпались удары, схватил одну из стоявших в углу боевых винтовок и стал неистово размахивать ею.
Караульные прибежали уже после того, как Комия, выплевывая выбитые зубы, с окровавленным лицом выскочил вон. Когда был наведен порядок, Хаясида и другие участники ночного происшествия, очутившись на гауптвахте, упали духом. Но случилось так, что в самом начале расследования на первый план неожиданно всплыл вопрос о пехотной винтовке образца 1905 года, которой потрясал Комия. На боевом оружии был поврежден государственный герб — хризантема. Вероятно, Комия в припадке ярости задел винтовкой за печку. О том, что произошло в отряде этой ночью, было известно только военному министерству и командованию Квантунской армии. От войсковых частей этот факт держали в строгой тайне. По указанию начальника отряда дело было прекращено, и все участники расправы с Комия вернулись в свою группу. Начальником группы вместо Комия был назначен наш бывший вербовщик Накано. Комия перевели в один из филиалов отряда.
Закончив свой рассказ, Хаясида на некоторое время задумался, а потом, как бы подводя итог, заключил:
— Да, но мы от этого ничего не выиграли, наоборот… За нами теперь будут следить. Что ни говори, но мне почему-то неловко перед товарищами. Они задумываются: не останется ли все по-старому? У меня тоже нет никаких надежд на будущее. Я уже примирился с мыслью, что всю жизнь придется возиться с крысами и мышами.
— Что делать? И я в таком же положении. Но не надо падать духом. Давай-ка прогуляемся лучше, забудем на время обо всем. Не хочешь пройтись к аэродрому? — предложил я, желая перевести разговор на другую тему.
Я не знал, как отвлечь Хаясида от грустных мыслей, и, словно автомат, то и дело повторял:
— Забудь, забудь, не думай ни о чем!
Мы не спеша направились в сторону аэродрома, но вдруг Хаясида остановился.
— Знаешь, вот я сейчас осмотрелся вокруг, и мне так захотелось бежать из этого ада. В душе я сознаю, что это невозможно, но у меня скверный характер: не успокоюсь, пока не выполню то, что задумал.
Я был поражен. Мысль о побеге не раз мелькала и у меня. Но каждый раз я убеждал себя, что нужно во что бы то ни стало преодолеть этот соблазн. И вот именно из-за того, что я все время старался избавиться от этого соблазна, меня неотступно мучила мысль, что когда-нибудь благоразумие изменит мне.
Мы с Хаясида до позднего вечера просидели в садике на скамье. С наступлением вечера на смену дневной жаре пришла вечерняя прохлада. Беседа наша шла вяло, но мы были только вдвоем, и одно это было для нас каким-то умиротворением. В расположении учебного отдела раздался сигнал отбоя. Мы встали и распрощались. Проводив взглядом Хаясида, я поспешил в свою казарму.
Загубленная молодость
Остановившись у входа в комнату, я услышал язвительный голос Оми. Войдя в помещение, я увидел Морисима и Кусуно, которые стояли на коленях, почтительно слушая начальника. Хаманака еще не вернулся.
— Где был? — спросил меня Оми, презрительно осмотрев с головы до ног.
— Ходил на прогулку, — ответил я.
— Вероятно, берешь пример с Хаманака?
— А что такого сделал Хаманака?
— Да говорят, что он все время отирается у казенных квартир, где живут вольнонаемные и врачи.
Я замечал, что в последнее время Хаманака часто встречается с барышней Имадо. Оми, по-видимому, пришел специально, чтобы что-то сделать с Хаманака.
— А где Хаманака? — спросил он, хотя прекрасно догадывался об этом и сам.
— Я не знаю.
— Не знаешь?! Он не знает, куда пошел его товарищ по оружию! Не думаешь ли ты этим оправдаться? Я не допущу, чтобы ты строил невинную рожу! Видите ли, он был один, ходил на службу и ничего не знает… Я не погляжу, что ты земляк Акаси… Если ты думаешь, что из-за этого я, как другие, буду с тобой церемониться, то ты ошибаешься. Найти Хаманака! Живо!
Действительно, я привык к тому, что все вольнонаемные относились ко мне снисходительно. Дело в том, что мои сослуживцы уже не раз получали от начальства затрещины, и только меня никто еще ни разу не тронул и пальцем. Даже Оми, и тот до этого времени считался со мной. Поэтому все думали, что я нахожусь под покровительством Акаси. Именно об этом так злобно проговорился сейчас Оми. Меня охватило тяжелое предчувствие. Вот уже около месяца Акаси не показывался, и никто не знал, где он находится. Поведение Оми навело меня на грустные размышления о том, что Акаси, вероятно, уже нет на этом свете, или же с ним произошла какая-нибудь неприятность. Во всяком случае, мне казалось, что в отряд он уже больше не вернется.
Мы встретили Хаманака как раз в тот момент, когда выходили из казармы на его поиски. Оми, не ответив на приветствие Хаманака, цинично бросил ему:
— Ну что, натаскался? — и, не дожидаясь ответа, с яростью крикнул: — Марш в казарму! Живо!
Когда мы вошли в казарму, начался допрос:
— Хаманака! Ты тогда сказал, что нашел фотографию барышни Имадо?
— Так точно…
— И ты еще продолжаешь лгать мне?
Хаманака уныло опустил голову. Он понял, что Оми все известно. Возможно, он узнал о фотографии от самой Имадо или, может быть, выследил их сегодня вечером во время свидания. Готовый во всем признаться, Хаманака тихо проговорил:
— Простите, обманул. Карточку мне подарили.
— Я знаю об этом уже давно. Говори честно, почему ты сегодня опоздал к отбою?
— Я гулял с госпожой Имадо и немного задержался, — глядя в одну точку, сказал Хаманака с решимостью человека, припертого к стенке.
Я до глубины души был поражен его спокойным тоном. Нам все время твердили, что любовь — это преступление, и откровенное признание в ней мы восприняли как бесстыдство. Но Хаманака, видимо, это было совершенно безразлично. При свете электрической лампочки у него лишь сверкали глаза да слегка подергивались бледные щеки.
— И ты еще имеешь наглость так отвечать?! Неужели ты не считаешь свое поведение недопустимым? — несколько недоуменно спросил Оми, но Хаманака промолчал. Оми во второй, в третий раз повторил свой вопрос, но Хаманака словно воды в рот набрал.
— Акияма, а ты как думаешь? — внезапно обратился ко мне Оми.
— О чем? — с невинным видом спросил я.
Я прекрасно знал, что он спрашивает меня о любовных делах Хаманака, но притворился непонимающим.
— Ты, скотина, не слушаешь, о чем я говорю? Я тебя спрашиваю: что ты думаешь о Хаманака?
Я отлично знал, что если отвечу так, как угодно Оми, то буду прощен. Но внезапно я почувствовал, что не могу осудить Хаманака, и не потому, что я осознал неизбежность любви, а просто потому, что был подавлен необычайной серьезностью Хаманака. Во всем отряде, изолированном от мира глухой стеной, на которой с полным основанием можно было написать: «Оставь надежды всяк, сюда входящий», — только Хаманака сохранил вкус к жизни. Это было понятно даже мне. Хаманака, должно быть, тоже понимал, что если он с целью угодить старшему по званию скажет ни к чему не обязывающее: «Да, виноват», — то все закончится благополучно. Но он был не из тех, кто свое жизненное благополучие строит на таком, пусть безобидном, подобострастии перед начальством. Я отдавал себе отчет, что, если поступлю в угоду Оми и осужу Хаманака, мне будет обеспечена безопасность, зато я поставлю Хаманака в безвыходное положение. И я тихо ответил:
— Я в этом совсем не разбираюсь.
— Как и ты, скотина, заодно с ним?!
И Оми отвел правую руку назад. «Ну, дошла и до меня очередь, сейчас ударит», — подумал я и стиснул зубы. Оми ударил, и я пошатнулся. Мне стало жарко, вся кровь прилила к лицу. Новыми ударами кулака он сбил с ног Морисима и Кусуно.
— Поняли, за кого вам попало? Эй ты, Хаманака! Это из-за тебя попало сейчас твоим друзьям. И все-таки ты предпочитаешь молчать? Понимаю, тебе безразлично, лишь бы не было больно самому.
— Нате, бейте! — Хаманака с застывшим лицом вышел на полшага вперед.
— Эй, вы, слушайте мой приказ! Бейте его, да как следует!
«Так вот до какой отвратительной подлости и злобы дошел Оми!» — подумал я и решительно, изо всех сил ударил Хаманака по лицу. Я чувствовал себя виноватым перед ним, и то, что я ударил его только ладонью, а не кулаком, было единственной формой протеста против Оми. Морисима и Кусуно ударили Хаманака несильно, и Оми приказал им бить еще. Издевательство над нами и Хаманака продолжалось до рассвета, только тогда Оми ушел к себе. Потом он несколько дней подряд после отбоя непременно приходил проверить, в казарме ли Хаманака. Очевидно, Хаманака после того случая отказался от ночных свиданий, и теперь он каждый раз перед сном молча сидел на своей циновке. Когда я видел его неподвижную фигуру, мне становилось не по себе. Невыносимо тяжело было чувствовать, что в нашей комнате поселилась вражда.
— Мы перед тобой виноваты, но, пожалуйста, не думай о нас плохо. Ведь у нас не было другого выхода, — обратился я к Хаманака через два дня после той памятной ночи. Больше я был не в силах терпеть.
— Да я и не сержусь. То, что вы меня избили, вполне естественно, и это вовсе не причина для обиды на вас. Наоборот, мне было бы гораздо тяжелее, если бы вы поступили иначе.
Хаманака натянуто улыбнулся и окинул нас беглым взглядом. С этого времени он стал еще более замкнутым и как будто забыл про нас, но я не осуждал друга, а скорее искренне сочувствовал ему.
Страшная прогулка
Наступило 1 июля 1945 года. Утро в этот день было свежее и ясное. Когда мы с Саса и Хосака собрались в прихожей помещения, где располагалась секция Такаги, чтобы переодеться в рабочее платье, вошел техник-лаборант Сагава.
— Сегодня можно не переодеваться. Будем развлекаться, пойдем на пикник.
Мы радостно, но изумленно переглянулись. Никому из нас еще не приходилось с такой целью покидать пределы городка. Правда, один раз мы выходили в поле, но на практические занятия. Заключенные в каменных стенах, отгороженных от всего мира колючей проволокой, мы вели смертельно опасную игру только с бактериями. Поэтому мы безумно обрадовались прогулке в поле, где гуляет свежий ветерок.
Мы вышли за ворота лаборатории, а немного погодя к нам с радостными возгласами подбежало со стороны казарм более десятка сослуживцев, работавших на огородах.
— На прогулку, на прогулку!..
— Куда пойдем? — слышались со всех сторон взволнованные голоса.
— Итак, я их у вас забираю, — обратился Сагава к вольнонаемному Осуми из учебного отдела.
— Пожалуйста, прошу, — ответил тот.
Пока варили рис, приготовляли походные завтраки и наполняли фляги водой, пробило девять часов. Наконец мы вышли из городка. За оградой, куда ни взглянешь, простиралась необъятная ровная степь, покрытая травой. Над землей поднимались потоки нагретого солнцем воздуха, и поэтому далекая линия горизонта непрерывно колебалась. Показывая на северо-запад, Сагава сказал:
— Цель нашего похода — маньчжурская деревня примерно в восьми километрах от нас. Еще немного пройдем и увидим ее.
Кругом зеленела трава, и только там, где со стороны железнодорожной станции Пинфань тянулась проселочная дорога, на зеленом ковре местами виднелись желтые плешины. Мы разбились на небольшие группы и, не торопясь, продвигались вперед. Захваченные массой новых впечатлений, мы даже не замечали, что там, где проходил наш путь, не было никакой дороги. Среди низких, но разнообразных полевых трав цвели фиолетовые, высотой до пятнадцати сантиметров ирисы, какие-то незнакомые мне цветы оранжевого цвета, а иногда попадались даже красные лилии.
— Кажется, у нее съедобные корни? — сказал как-то Хосака и дважды попытался вырвать с корнем лилию, но оба раза неудачно. Земля затвердела, и откопать корни растения руками было невозможно.
Вскоре показалась деревня. Я сказал, что кругом простиралась ровная степь. Но потом, внимательно присмотревшись, и заметил кое-где отлогие холмы и небольшие ложбины; казавшиеся игрушечными, домики крестьян то показывались, то скрывались из виду в складках местности. Нещадно палило солнце, и я чувствовал, как по телу ручейками струился пот. Только лишь слабый, порывистый сухой ветерок время от времени обдувал лицо и освежал разгоряченное тело. Самые нетерпеливые стали все чаще прикладываться к фляге с водой.
— Эй вы! Воду беречь. Дальше еще труднее придется. В деревне из колодцев пить нельзя, — предупредил Сагава.
Пришли в деревню около полудня. В ней насчитывалось не больше двадцати дворов. Низкие, с плоскими крышами домики, обмазанные глиной, стояли в один ряд. У дороги росли две-три небольшие, скрюченные, словно забывшие выпрямиться, ивы. С тех пор как я приехал в Маньчжурию, я почти не видел деревьев.
— Все жители этой деревни имеют специальное разрешение штаба армии на право проживания здесь. Ведь эта деревня находится в каких-то восьми-десяти километрах от нашего отряда, — объяснил Сагава тем, кто стоял неподалеку от него.
Старики, месившие под навесом глину, босоногие ребятишки, выглядывавшие из домов женщины — все с любопытством рассматривали нас. Когда мы расположились в тени и развернули свои завтраки, ребятишки, до сих пор застенчиво державшиеся поодаль, подошли ближе. Некоторые из нас пытались завязать беседу на их родном языке и писали китайские слова катаканой[13]. Сагава, как и следовало ожидать, покорил всех ребят знанием их родного языка. Достав из вещевого мешка сладкие пирожки с бобовой начинкой, он оделил ими каждого. Со стороны это выглядело бы довольно трогательно, если бы не странное выражение лица Сагава: оно выражало жестокость и какую-то напряженность. Но тогда я не придал этому почти никакого значения, хотя и должен был знать, что угощение ребят — один из приемов работы диверсионных групп, как это показывали нам в одном учебном кинофильме.
Зачерпнув из колодца прохладной воды, мы ополоснули разгоряченные лица, намочили полотенца, положили их под головные уборы и вскоре тронулись в обратный путь. Если в деревню мы шли не спеша, то возвращались куда быстрее. Солнце стояло еще высоко, и было очень жарко. Когда мы подходили к городку, Сагава затянул марш Квантунской армии, и мы с песней вошли в ворота на территории городка, откуда, быть может, опять долго не удастся выйти.
Прошло несколько дней. Однажды утром мы, придя на службу, заметили необычное оживление в секции. По коридору взад и вперед сновали озабоченные вольнонаемные. По отрывочным словам, доносившимся из лаборатории, я понял, что в деревне, где мы были, вспыхнула чума. С ужасом я вспомнил зловещую улыбку на лице Сагава в тот момент, когда он раздавал детям сладкие пирожки. Оказывается, наша прогулка также преследовала цель проверить эффективность одного из методов распространения инфекционных болезней. Работники лаборатории потом по очереди должны были ездить в эту деревню, чтобы наблюдать за тем, как протекает эпидемия, и на месте испытывать эффективность лечебных препаратов. На этот раз в качестве ассистента послали и меня. Одетые с целью самозащиты в специальные резиновые костюмы, мы под палящими лучами яркого солнца чувствовали себя словно в бане. На улице не было ни одного жителя. Деревня строго охранялась солдатами нашего отряда. Дома, где были больные чумой, с целью предупреждения распространения инфекции мухами были обнесены мелкой белой металлической сеткой, похожей на сетку от москитов.
Все дети, которых Сагава оделил сладкими пирожками, заболели легочной формой чумы, и некоторые уже умерли. Один за другим в деревне появлялись новые больные. Значит, тучи мух и полчища блох уже разнесли чумные бациллы по всей деревне. Когда я вместе с военным врачом Цудзицука вошел в один из домов, обнесенный металлической сеткой, перед нами открылась такая страшная картина, что даже я, видавший уже немало на многочисленных опытах и фотоснимках, от ужаса то и дело закрывал глаза. Когда мне казалось, что среди трупов я узнаю какого-нибудь мальчугана из тех, которые в тот день так беззаботно играли среди нас, я готов был громко разрыдаться.
Наш отряд готовил новое действенное оружие, чтобы применить его в целях завоевания окончательной победы, поэтому такие опыты были необходимы. Испытывая сострадание к жертвам этих опытов, я тем самым нарушал свой служебный долг. Я прекрасно понимал это и все же не мог спокойно смотреть на несчастных.
Моя обязанность заключалась в том, чтобы помогать при вскрытии трупов с целью извлечения легких, селезенки и других органов для изготовления препаратов, необходимых при проведении исследований. У меня не было никакого желания вникать в порученную мне работу, и я выполнял ее механически, по привычке. Сквозь стены до нас доносились жалобные стоны умирающих, а за проволочной сеткой слышалось громкое жужжание мух, привлеченных сюда запахом человеческих внутренностей.
В зачумленной деревне мы провели не более часа, но у меня от нервного напряжения кружилась голова и подкашивались ноги. Нервы мои были напряжены до предела, я чувствовал себя совершенно разбитым, когда вернулся в расположение отряда. Примерно через неделю деревня была сожжена. Возможно, не все жители умерли от чумы, но так как опыт следовало держать в строгой тайне, то говорили, что все оставшиеся в живых были расстреляны. Судя по кинофильму, о котором я уже упоминал, подобные жуткие опыты на людях в широких масштабах проводились несколько раз до и после этого случая.
С зимы 1942 года до весны 1943 года в Нунане свирепствовала эпидемия чумы, и из четырех-пяти тысяч крестьянских дворов больше половины было сожжено дотла. Видимо, и там дело не обошлось без диверсионных групп Отряда 731.
В Маньчжурии, как и в центральной Аравии, центральной Африке и других районах земного шара, есть места, где бывают вспышки чумы. Нунань является одним из таких районов, и нет ничего удивительного, что эпидемия чумы приняла здесь широкий размах. Но все диверсии планировались с таким расчетом, чтобы вспышки чумы выглядели естественно и чтобы ни у кого не возникло и мысли о возможности диверсии. Этим же, вероятно, можно объяснить и то, что операция в Нунане у жителей не вызвала подозрений. Более того, было распространено мнение, что только благодаря усилиям Отряда 731 число жертв удалось свести до минимума. Но вирулентность чумных бацилл в естественных условиях и в культуре различна, не одинакова и скорость их размножения. Между прочим, в отдельных случаях эти микробы могут отличаться и по своей форме. Что касается вспышки чумы в Нунане, то большинство специалистов пришло к выводу, что в данном случае возбудителем были искусственно выращенные чумные бациллы.
После падения Окинавы
Не улеглось еще возбуждение, вызванное сожжением маньчжурской деревни, как мы получили печальное известие о падении острова Окинава. Из сообщений по радио, которое имелось в лабораториях, и из газеты «Мансю Ниппо», ежедневно вывешивавшейся на стене, мы; знали о переломе в ходе войны не в нашу пользу. После: известия о падении Окинавы мы остро почувствовали, что война вступает в решающую фазу. Не исключалась возможность, что вслед за этим противник высадится в Китае или на острова собственно Японии.
Но слово «поражение» еще не вошло в наш обиход.
Примерно в это время вернулся вылетавший в Японию командир нашего отряда Исии. Он собрал отряд и обратился к нам с проникновенной речью, в которой сквозила тревога. Ходили упорные слухи, что он в этот раз, как и летом 1944 года, после падения Сайпана, настаивал на применении бактериологической бомбы, утверждая, что это сразу же изменит обстановку на фронтах в нашу пользу. Он говорил о несокрушимости Японии — страны богов, о возросшей роли нашего отряда, призывал нас верить в окончательную победу и отдать свои силы выполнению служебного долга. Но его возбуждение и непрестанное подчеркивание нашего долга только взвинтило до предела наши и без того напряженные нервы.
И как бы подтверждая, что мы попали в тяжелое положение, — а это и без того было ясно из речи Исии, — на вечерней лекции один преподаватель, чтобы ободрить нас, сказал:
— Скоро мы создадим новое оружие, которое потрясет весь мир. Тогда мы сможем уничтожить сто миллионов человек.
На этой единственной надежде тогда строились все расчеты. «Раз так говорит высшее начальство, значит, это правда», — таково было общее мнение.
В июле начались тревожные дни. Рядом с аэродромом готовили капониры для самолетов. Для этого было мобилизовано около тысячи китайских кули, да и мы иногда целыми днями были заняты рытьем окопов и других укрытий.
Как-то я, Саса и Хосака вместе с вольнонаемным Коэда отправились к месту работ. Мы миновали котельную и пошли, направляясь ко второму аэродрому. Перед нами открылась картина, напомнившая почему-то далекие времена. Полуголые босые китайские кули, которые были похожи на первобытных людей, равнодушно, механически копали и переносили землю. Их было великое множество, однако не было слышно ни громких разговоров, ни шуток. Царила такая удручающая тишина, что казалось, будто это не люди работают, а копошатся шелковичные черви.
— Там бомбы сложены, — сказал, ни к кому не обращаясь, Хосака.
Внимательно присмотревшись, мы увидели, что действительно направо от нас, рядом с постройками, высились штабеля покрытых красной ржавчиной бомб. Каждая из них длиной была, наверное, в рост человека.
— Неужели мы стали изготавливать и бомбы? — спросил я Коэда.
— Гм… такие бомбы раньше применяли на фронте, а теперь их направили к нам. Ведь это обычные бомбы.
Мы закончили работу в пять часов и вернулись обратно, китайцы же работали почти всю ночь напролет и за два дня соорудили три укрытия. Транспортных самолетов в отряде было семь, но так как они непрерывно несли службу связи с филиалами отряда и выполняли другие задания командования, а следовательно, почти все время находились в воздухе, то достаточно было трех укрытий.
На южной стороне городка, недалеко от жилых домов, где проживали администрация и вольнонаемные, под землей в виде треугольника была выстроена казарма, где разместили до двух рот саперов и «оружейников» — специалистов по бомбам, прикомандированных к нашему отряду. В сущности, это были диверсионные группы. Говорили, что их прикомандировали к нашему отряду для обучения применению бактериологических бомб в тылу противника. Они должны были играть роль ударных отрядов, но, насколько они были подготовлены к этому, никто не знал. Личный состав этих рот состоял из довольно пожилых солдат, призванных из запаса, и потому никак нельзя было сказать, чтобы они отличались высоким боевым духом. Наоборот, чувствовалось, что они деморализованы. Судя по тому, как они ползали на плацу во время учений, можно было сказать, что солдаты совершенно не привыкли к военной службе. Чтобы поднять боевой дух, их каждый вечер заставляли распевать военные марши. Даже нам становилось невыносимо грустно смотреть, как они с песнями маршировали по плацу, освещенные багровыми лучами заходящего солнца.
Часть отряда переводят в Тунхуа [14]
В середине июля часть личного состава отряда, примерно одна десятая каждого отдела, во главе со вторым отделом переехала в Тунхуа. Ходили слухи, что и весь наш отряд вскоре передислоцируется туда же. К части отряда, переведенной в Тунхуа, были прикомандированы вольнонаемные Асабу из секции Такаги и Сато из учебного отдела. Причину передислокации нам объяснили тем, что скоро могут начаться военные действия, но тогда никто из нас еще не представлял, какая опасность нависла над Японией. Работы стало значительно больше, и все чаще приходилось работать в лабораториях всю ночь напролет. Из-за недосыпания и переутомления участились несчастные случаи при работе со смертоносными бактериями, и число инфекционных заболеваний среди личного состава возросло.
— Если дорожите жизнью, будьте внимательны, — почти каждый день предупреждал нас военный врач Цудзицука.
Случаев инфекционных заболеваний было много, и возникали они по самым различным причинам, но главной причиной были рассеянность и ослабление внимания.
При посеве бактерий работающему все время приходится прокаливать платиновую петлю. Техник-лаборант Сагава постоянно твердил нам:
— Осторожнее прокаливайте петлю.
Если ее очень резко вводить в пламя, то бактерии могут разлетаться и попадать на руки и другие части тела.
Такой несчастный случай произошел с моим земляком Кусуно, с которым мы жили в одной комнате. Кусуно положили в госпиталь, заподозрив у него чуму.
Возвращаясь однажды глубокой ночью с работы в казарму, я почувствовал в нашей комнате запах карболовой кислоты, — этот опостылевший мне запах, от которого я только что избавился, вырвавшись из лаборатории. В дверях комнаты я невольно остановился в предчувствии чего-то недоброго. Хаманака и Морисима лежали в постелях, но не спали.
— Что случилось?
— Кусуно взяли в госпиталь. Говорят, у него чума, — ответил Морисима.
Я был ошеломлен. У меня сложилась твердая уверенность, что раз Кусуно и Морисима работают в метеорологической секции второго отдела, то для них опасность заболеть чумой исключена. Затем я вспомнил: дня три назад Кусуно послали в помощь в питомник, где работал Хаясида, заниматься с крысами, которые за последнее время прибывали отовсюду.
— Это произошло недавно, в питомнике? — спросил я.
— Да, наверное, там. Когда его брали в госпиталь, он сказал, что ничего страшного нет, но нам тоже сделали уколы. Что ни говори, а все же страшно, — ответил Морисима.
За себя я не боялся, так как нам регулярно делали противочумные уколы, но несчастный случай с Кусуно меня обеспокоил. Было неизвестно, чем все это кончится. Он мог и умереть.
— Ну, я сбегаю в госпиталь, — сказал я.
— А может, лучше не ходить? Как-никак, а… — проворчал Морисима.
— Да, но ведь мы земляки.
И я отправился в госпиталь.
В коридоре госпиталя, освещенном желтоватым светом электрических ламп, стояла глубокая тишина, и я испугался звука собственных шагов.
Дежурный преградил мне путь и подозрительно спросил:
— Что надо? В такое время…
Я объяснил ему, что работаю в чумной секции, и спросил о состоянии Кусуно.
Как раз в это время начали бить стенные часы. Бом-бом-бом… Я насчитал двенадцать ударов. Дежурный задумался было, но потом небрежно ответил:
— Раз вы работаете в этой секции, то вам, возможно, разрешат свидание, но не сегодня. Сейчас уже поздно. Приходите, когда будет врач.
Когда я повернулся и пошел к выходу, он бросил мне вдогонку:
— Но оснований для беспокойства как будто нет. Говорят, что у него легкая форма.
Я было несколько успокоился, но потом вспомнил, что, когда я перед этим вернулся в казарму, товарищи не проронили ни слова. Чем же объяснить, что они и рта не раскрыли?
Когда я пришел в казарму, дежурный по блоку собирался уходить из нашей комнаты.
— В госпиталь ходил? — спросил он, хотя ему, вероятно, уже сказали об этом. — Немедленно ложись спать, а то завтра будешь носом клевать!
Затем он повернулся в сторону Хаманака, который сидел, понурив голову, и, усмехаясь, спросил:
— А барышня-то, наверное, заждалась, беспокоится. А?
Я сначала не понял, что он этим хотел сказать, но потом догадался, что речь шла, вероятно, о девушке Имадо.
Не успев обсохнуть после дезинфицирующего душа, я улегся в постель и невольно переглянулся с Морисима. Глазами и мимикой мы пытались поговорить о Хаманака, который лежал, свернувшись калачиком, под шерстяным одеялом. Наконец я тихо спросил:
— Куда-нибудь уехала?
— Говорят, в Тунхуа, но… — начал было Морисима, но тут из-под одеяла послышался раздраженный, приглушенный голос Хаманака:
— Замолчи!
Мы смолкли. Обидевшись, я хотел что-то возразить, но тут опять раздался голос Хаманака, в котором чувствовались слезы. Я представил себе его состояние и, проникнувшись чувством сострадания к несчастью влюбленных, страдающих в разлуке, решил оставить его в покое. Я тихонько встал и выключил свет.
