Из письма к В. С. Алексееву. Ты с Зиной забаловали нас письмами

 

3 апреля 1934

Ницца

Дорогой и милый Володя!

Ты с Зиной забаловали нас письмами. Благодаря вам обоим я знаю, что делается в нашем Оперном и отчасти в Художественном театрах. Сейчас должен и хочу отвечать и тебе и Зине. Как бы не спутаться и не написать об одном и том же. Начинаю по порядку. Спасибо за хорошие новости. По нынешним временам это редкость. По-видимому, Гешелин действительно то, что нам очень нужно. Не вскрылись бы у него какие-нибудь не замеченные недостатки. А что же бедный Борис Юрьевич? Ушел на второй план? ¹. О нем ничего не знаю. Не обижают ли его? Это было бы неправильно. Он хороший человек, и с ним можно работать. Жаль, что много говорит. Но что же делать. У каждого свой грех.

Мне нравятся твои слова о Гешелине, что "он принимает решения быстро и твердо". Это как раз то, что нам нужно и что я с годами теряю от слабости физической и духовной. Кроме того, не могу судить и решать то, чего сам не увидел и не услышал непосредственно. Очень это трудно -- править тремя театрами "по телефону". Вот этого "своего глаза", который так остер у Гешелина, у меня теперь нет совсем. Это ужасно всегда и во всем -- догадываться, судить по чужим словам, часто друг другу противоречащим. Чувствую, что мне нужно было бы и пора отойти от всей хозяйственной стороны и сосредоточить силы только на искусстве. Но как это сделать, когда нет людей, на кого положиться, среди хозяйственников и администраторов? Если Гешелин таков, что ему можно доверить эту сторону, это дало бы мне несколько лет больше жизни.

Правильно, что он начал с уборных и со сцены. Если актерам хорошо -- и театр процветает. На этом принципе был создан МХАТ, а когда от этого принципа стали отходить теперешние его деятели, -- и театр постепенно опускается и вянет.

Дальнейшая деятельность Гешелина зависит не от него одного, но и от окружающей его атмосферы. Актеры полюбят, вознесут и после начинают требовать от простого смертного то, чего он дать не может. После этого начинаются разочарование, ругань, интриги и развенчивание. Ужасное и губительное это свойство. Трудно положение превознесенного человека в театре. Как это я знаю, как это я полно испытал неоднократно на себе! Вдруг начинают тебя считать мессией, превозносить за каждое слово и поступок, но... сохрани бог оступиться -- закидают презрением, точно камнями.

...Так или иначе, ты заставил себя признать и получил премиальные в качестве ударника. От души поздравляю. Это очень приятно, как за тебя, так и за тех, кто награждал. Признать ошибку и исправить ее -- это тоже подвиг.

Ты без дела. Вот пять лет, с момента написания в 29-м году мизансцены, я не могу сдвинуть "Риголетто", как долго не удавалось этого сделать и с "Севильским". Кто мешал, кто тормозил? Богданович? "Премьеры"? До сих пор разобраться в этом вопросе не могу. И сейчас не понимаю, кто мешал постановке. Напротив, опера такова, что ее можно ставить при всякой другой. Удобная опера по составу: два-три хора, которые можно сделать потом, когда солисты будут готовы. Маленькие партии легко подготовить вразбивку, и почти весь 2-й, 3-й и 4-й акты можно репетировать начисто с пятью человеками. Часто говорят мне: почему ты не прикажешь? Прикажи -- и все будет сделано. Я приказывал "Риголетто" -- пять лет, и никто меня не слушался, а говорили: "хорошо-с", "слушаюсь". Виной тому моя слабость и административная неспособность? Согласен. В этом-то и состоит моя трагедия. Всю свою жизнь я должен был быть не тем, что есть. Всю жизнь я и проиграл эту роль -- "администратора", "главы", "строгого", "жестокого". Под старость роль становится не по силам, и я все чаще и чаще киксую и сдаю. Трудно мне в этой роли, и некому передать ее! Ты не работал в этом году отчасти по моей вине, а отчасти по тупости и бездарности всего нашего состава. Их тупость и бездарность доводят меня до отчаяния. Пишу тебе так откровенно потому, что в Ницце. А когда я приеду в Москву, мне опять надо быть "страшным", и я перестаю уметь играть эту роль.

Сочувствую тебе. Трудно тебе будет с Аренским. Перевод-то не очень важный, а сам Аренский переводит много и пока не получил еще ни гроша авторских. Можно ли обвинять его, что он артачится при переделках. А переделать надо, потому что текст в опере -- великая вещь ².

Про сквозное действие и сверхзадачу Риголетто пока не могу сказать. По поводу Монтероне, может быть, ты и прав. Но, пожалуй, с этой стороны подходить опасно. Если оттенить эту и без того оттененную автором сторону, то получится несовременный подход. В опере есть противопоставление развратного общества и угнетенных рабов, которые в конце концов взбунтовались. Современный зритель будет ждать с этой стороны. Ее я бы оттенил. Нужно ли, когда даешь оперу композитора, слишком сильно оглядываться на первоисточник (В. Гюго)? Думаю, что у Верди мало Гюго. У Верди вышло что-то свое и, по-моему, куда лучше, чем у самого Гюго, которого, по правде говоря, я недолюбливаю ³. По нашим тенорам, малорослым и совсем не похожим на герцога-нахала (Франциска I),-- надо делать роль под скверного, избалованного, шалого инфанта -- мальчишку, который изнасиловал 14-летнюю девочку. Никто из наших не сыграет короля "à la Гюго". Платонов? [...] Больше всех подходит по внешнему виду Мирсков. Но как певец?.. Не знаю, справится ли ⁴.

Хорошо и правильно говорил Гешелин с нашими зазнавшимися стариками. Объясни ему при случае мою точку зрения. Конечно, лучше всего примирить всех и сохранить состав полностью. Не думаю, чтоб это было возможно. В жизни театра (как в МХАТ -- с его четырьмя студиями) наступает момент, когда из недр театра приходится выпускать на свободу целую группу людей, принявших в силу многих причин неправильное направление. Так было с 1-й, 3-й и 4-й нашими студиями. Если б не было допущено это отделение очень важной для дела группы, она разложила бы и весь театр. Теперь у нас в Художественном повторяется та же история. Будет плохо, если не освободятся от этих вывихнувшихся людей. Их надо или исправить, или соединить в самостоятельную группу. Думаю, что и у нас назрел такой же момент. Люди хотят свободы, хотят самостоятельности. Надо им дать ее. Другой вопрос: справятся ли они с ней. У Первой студии, у вахтанговцев была личная инициатива, административные люди. Есть ли она у наших премьеров? Не знаю и сомневаюсь. Но они не маленькие. Конечно, этого делать не надо сразу. Надо сговориться и постепенно помочь им сгруппироваться и отойти или подчиниться нашим требованиям. Нельзя одного: оставаться в теперешнем положении с государством в государстве. Вот мое мнение. Познакомь с ним при случае Ал. Григ. R. Нам поручено составлять коллективы -- вот один из них созрел.

Очень приятно, что Ангуладзе будет петь у нас, но базироваться на нем нельзя. Надо искать во что бы то ни стало своего тенора (драматического). Учить гастролера для другого театра -- это роль неблагодарная. Как только выучим, ему и надают ролей в другом театре, и тогда он не будет в состоянии работать у нас. Ткаченко -- вторая редакция Егорова. Он всегда будет подавать надежды и никогда этих надежд не оправдает.

То, что Виноградов лезет в дирижеры, это продолжение того, что я говорил о создавшейся внутри группе.

Шахматы в театре надо воспретить, раз что они мешают делу. Иначе скоро заведутся и карты и рулетка.

Если Шавердов -- дирижер, надо проводить его.

Согласен, что без утверждения дирекции нельзя назначать дирижера.

Мельтцер -- режиссер. Что ж, это справедливо.

Немирович слился с балетом Кригер ⁶. Если его можно в корне переработать и есть для этого люди, то это правильно. Но вообще иметь в труппе балет, как обычно во всех театрах,-- ненужная роскошь. Сами должны танцевать. Это лучше, чем шаблонный оперный балет.

По-видимому, Шостакович талантлив, и мы прозёвываем его ⁷.

Это нехорошо, что ты устаешь. Как я хорошо знаю, насколько это в наши годы опасно! От души советую ограничивать работу постольку, чтоб большого утомления не было. Если же оно является, то надо ложиться и вылеживаться.

Ты с Зиной -- работники необычайные. Но неумение соразмерять силы -- большой недостаток. Вам нужны помощники. Зина себе воспитала их, и молодец. Ты же делаешь ошибку, что никого не допускаешь к совместной работе. В известные годы это необходимо -- помощники.

...Мне пишут, что у вас полная зима, что снег горой навален во дворе, сырость, грязь, туман. Самое страшное -- это схватить по возвращении грипп и пролежать все лето в кровати, как в прошлом году. Поэтому мое возвращение зависит от вашей погоды и еще от того, что будет происходить в Париже. Тут настроение очень нервное. Главное для меня -- не застрять по дороге. Тогда я погиб в смысле материальном. Сидеть здесь на даровой квартире и дешевых харчах -- одно, а хворать в меблированных комнатах -- другое. Это роскошь очень дорогая. Поэтому мне надо прошмыгнуть, не захворавши. Вот я и справляюсь всюду о погоде. У нас жара летняя, а в Испании недавно был мороз. В Париже сыро и свирепствовал грипп. Прошел ли он -- не знаю.

Думаю быть в Москве в начале мая. Обнимаю тебя нежно, Лелечку, Веву также. Ал. И. -- дружеский привет. Береги себя. Пользуйся, сколько можно, автомобилем.

Все наши тебя целуют. У бедной Эрнестины⁸ скончался ее единственый сын Котик. Она, бедная, совсем убита.

Зину целую.

Кто помнит -- дружеский привет.

Твой Костя.

Начал давно, кончил 3/IV--34.

Писать письма я еще могу, но перечитывать их не в силах. Если перечитаю и мне не понравится -- я не пошлю его. Поэтому посылаю, не перечитывая.

 

Н. А. Соколовской

11 апреля 1934

Дорогая, милая, искренно любимая

Нина Александровна!

Я только недавно узнал о Вашем юбилее¹. Иначе разве я мог бы пропустить такой знаменательный и радостный день для искусства и, в частности, для нашего театра?!

Конечно, я откликнулся бы своевременно.

Не поставьте же мне в вину и не истолкуйте неправильно мое опоздание.

Позвольте мне Вас дружески, крепко обнять, с самой искренней, нежной любовью! Позвольте мне с почтением поцеловать Вашу руку, и с благодарностью низко Вам поклониться, и торжественно поздравить Вас с редким, радостным днем и праздником!

Полвека прослужить верой, правдой, с большим талантом, с любовью, фанатической преданностью нашему трудному искусству! Это истинный подвиг! Говорят, что в переживаемое нами время только герои имеют право на жизнь! Вы -- такая героиня, которая имеет право на почетное место в нашей эпохе борьбы и испытания!

Когда я вспоминаю Ваши чудесные создания на нашей сцене: Манефу, Марселину, в "Анго", Клару -- я вижу Вас сильной, энергичной, яркой, сочной, смелой. Все это картины, сделанные масляной краской².

Когда я думаю о Вас и вспоминаю в жизни, то любуюсь Вашей скромностью, строгостью к себе, деликатностью и нежностью к другим, благородством и исключительною порядочностью. Это нежная, чудесная акварель.

Вы дороги нам, потому что Вы -- "наша"! Вы всегда были "нашей" и в других театрах, так как Вам дорого в искусстве то же, что и нам!³ Как я рад, что среди нас живет такая талантливая, маститая, почтенная, всеми любимая представительница русского искусства. Оставайтесь всегда такою, какая Вы есть и были всю жизнь, любите нас так же, как мы любим Вас, и подолже, всю Вашу жизнь будьте с нами.

Ваш товарищ, друг и искренний почитатель Вашего чудесного таланта любящий Вас

К. Станиславский

11 -- IV-- 1934 Ницца