Вл. И. Немировичу-Данченко. Дорогой Владимир Иванович.

 

19 октября 1924 Москва

Дорогой Владимир Иванович.

Я очень тронут и благодарен Вам и театру за поздравление, память и добрые слова ¹.

Не могу выразить, как мне досадно, что я не мог наладить "Синей птицы". Два года скитался по Америке и ни разу не хворал, а в Москве уже второй раз заболеваю. Дома я уже могу заниматься и вызываю к себе участвующих в "Битве жизни", чтоб скорее пропустить ее. В театр не еду еще потому, что есть маленькая температура и я боюсь, как бы преждевременным выходом не вернуть болезнь с начала.

Маруся² просит меня объяснить причину ее задержки. Дело в том, что в день отъезда у внучки сделались колики в печени (в эти-то годы!). Она очень страдала, а доктор боится вагонного тряса. Визы просрочены, и теперь их снова надо получать.

Искренно сочувствую Вам в Ваших сложных и трудных делах и рад помочь, чем могу. Вот почему мое заболевание еще больше злит меня.

Любящий Вас

К. Алексеев

1924. 19/Х

 

Н. С. Голованову

 

20 ноября 1924

Москва

Дорогой и милый Николай Семенович!

Мы заседали, думали, мечтали о студии и пришли к заключению, что без Вас это дело не пойдет. Вот почему нами было написано постановление в протоколе, копию с которого пересылаем вам¹. Верьте, что то дело, о котором мы мечтаем, может принести большие результаты, и если мы за него не примемся дружно, то о нем больше некому будет позаботиться и русскому искусству и его служителям будет очень плохо в самом ближайшем будущем.

Я верю своему чутью, так как обладаю некоторым даром предвиденья. Вот почему хочется, чтобы Вы загорелись ради собственного, в будущем, удовлетворенья и счастья. Хотелось бы сойтись и поговорить об этом... Подробности узнаете от Федора Дмитриевича ².

Сердечно любящий Вас

почитатель К. Станиславский

20/XI

 

Г. С. Бурджалову

 

4 декабря 1924 Москва

Дорогой, милый, любимый Георгий Сергеевич.

Мы все самым искренним образом огорчены Вашим нездоровьем и тоскуем, что пришлось впервые играть "Дно" без Вас¹. Хотелось бы, чтоб Вы сумели не принимать слишком близко к сердцу всякие неприятности, которые окружают нас. Право, все так бренно и ничтожно стало на земле, что не стоит того, чтоб отдавать много сердце. Чего-чего не происходит с нами, и все-таки жизнь как-то вывертывается и хоть и плохо, но устраивается, до новой неприятности. Точно мы в Luna-park'e проходим всевозможные фокусы. Они, как и там, нелепы, и не стоит обращать на них особого внимания. Я сейчас, как и Вы, нахожусь под обстрелом Всерабиса; вот уже третий месяц, как один мерзавец отравляет мне жизнь и хочет закрыть студию и завладеть домом. С того момента, как я себе сказал: "Пусть закрывает. Хуже не будет", -- мне стало легче жить. Меня хотят тянуть в суд, но кто же в нынешнее время не судится!! Ну! присудят к выговору. Ну! посадят! Все это пуганье, так как преступлений за нами нет никаких. Мы так чисты в нашем искусстве, что стыдиться и бояться должны за нас -- другие. Порадуйте же нас и будьте опять бодры, как всегда, и здоровы. Да хранит Вас господь. Обнимаю нежно и с любовью, а жене целую ручку.

Сердечно любящий Вас

К. Алексеев

1924--4/ХII

 

72 *. H. Д. Телешову

 

Москва, 9-го февраля 1925 года

9 февраля 1925

Дорогой и глубокоуважаемый Николай Дмитриевич!

Обстоятельства складываются так, что я не могу лично принести Вам горячих поздравлений с торжественным днем юбилея Вашей 40-летней прекрасной, красивой литературной деятельности. Мысленно перелистываю тома и страницы, Вами написанные, вспоминаю жизни человеческих душ, Вами созданные, и меня вновь начинает греть нежное, благодарное чувство и любовь к Вашей артистической и человеческой личности, всегда озаренной чистотой и искренностью Ваших внутренних стремлений и переживаний. Несмотря на тяжесть пережитых годов, Вы остались тем же светлым, добрым, талантливым, и за это мы Вас все любим, чтим и благодарим.

 

73. Л. Я. Гуревич

 

10 февраля 1925

Москва

Дорогая Любовь Яковлевна!

Я сконфужен, смущен, тронут, благодарен за все Ваши труды¹. Напрасно Вы церемонитесь -- черкайте все, что лишнее: у меня нет никакой привязанности и любви к моим литературным "созданиям", а самолюбие писателя еще не успело даже зародиться. Я боюсь, когда надо что-нибудь вновь переделывать. Так, например, как быть с петербургскими и провинциальными гастролями. Можно их выкинуть, так как, Вы совершенно правы, они прескверно описаны.

Сейчас, при моей теперешней трепке, я физически не смогу сосредоточиться, чтобы отдать, как бы следовало, душу нашим санктпетербургским друзьям.

Что касается праздников и трудовой жизни актера, то мне казалось, что все описываемые мытарства дают понятие о труде. Постараюсь где-нибудь что-нибудь втиснуть для убеждения трудящихся масс.

Что касается моих критических статей о Чехове -- валите черкайте и кроите их вовсю. Только мне жаль Вас. Может быть, просто их похерить. Я написал их не потому, что они мне нужны, но потому, что, казалось, надо занять побольше места для Чехова, когда говоришь о чеховском театре.

Я сейчас не живу из-за этой книги. Издатели напирают. Требуют по контракту выполнения сроков, иначе -- все расходы и убытки за мой счет. Заваливают меня вопросами и гранками. Я не понимаю их знаков... Получается водевиль под заглавием "Беда, коль пироги начнет печи сапожник".

Когда сдам последнюю рукопись и гранку, я буду счастливейшим человеком, а когда выйдет книга -- мне кажется... я буду смотреть на крюки, чтобы решить, на каком из них удавиться. Да!. Скверно быть актером, но писателем!!...??²

Целую ручки, а дочери душевный привет.

Прилагаю с извинениями рукопись о Чехове. Извиняюсь, благодарю. Чем больше Вы ее перекроите и почеркаете, тем лучше³.

Сердечно любящий К. Алексеев

1924. Вторник

 

С. Д. Балухатому

 

Москва, 14 февраля 1925 года

14 февраля 1925

Я очень благодарен за Ваше внимание и обращение, искренно желал бы Вам помочь в Вашей интересной работе¹. Имейте в (виду, что мизансцены "Чайки" были сделаны по старым, теперь уже совсем отвергнутым приемам насильственного навязывания актеру своих, личных чувств, а не по новому методу предварительного изучения актера, его данных, материала для роли, для создания соответствующей и нужной ему мизансцены. Другими словами, этот метод старых мизансцен принадлежит режиссеру-деспоту, с которым я веду борьбу теперь, а новые мизансцены делаются режиссером, находящимся в зависимости от актера.

Ввиду вышесказанного я очень дорожил бы тем, чтобы, прежде чем говорить в книге о моей мизансцене, было бы предисловие, выясняющее все то, что я только что изложил².

Искренно желаю Вам успеха

К. Станиславский