Древнегреческий (аргосский) праздник с выраженной полоролевой инверсией.

Религиозно-философский половой символизм оперирует глобальными, космическими образами, претендующими на вневременное и внепространственное бытие. Стереотипы маскулинности и фемининности обыденного сознания гораздо конкретнее, в них яснее прослеживается связь с социальными реалиями. Существует глубокая асимметрия в принципах описания и критериях оценки мужчин

и женщин: мужчина трактуется обычно как активное, культурное начало, а женщина — как пассивная, природная сила [361, 276]. Мужчины воспринимаются и оцениваются главным образом по своему общественному положению, роду занятий, социальным достижениям, а женщины — в системе семейно-родственных отношений как сестры, жены и матери; в описаниях женщин подчеркиваются такие черты, как плодовитость, сексуальность, материнство, свойства темперамента, характера, внешности. Кроме того, как персонификация природного начала женщина часто изображается нарушительницей социального порядка, воплощением беспорядочности, хаоса. Свойства, приписываемые женщинам или мужчинам, зависят также от их конкретной социальной роли. Теснее всего такие стереотипы связаны с семейно-родственными отношениями — относится ли данное лицо к категории матерей (отцов), жен (мужей) или дочерей (сыновей). Запрет инцеста (кровосмешения) делает совмещение этих ролей невозможным. В обществах, где происхождение определяется по отцовской линии (так называемая патрилинейность), а в известной степени и в остальных обществах разные категории мужчин и женщин воспринимают и оценивают друг друга по-разному, в зависимости от отношений родства [178]. С одной стороны, мужчина видит в женщине сексуальный объект, жену. Поскольку жена происходит из чужого рода или общины, ей приписывается в лучшем случае сомнительная верность, а то и прямая враждебность. Женщины описываются как чуждые, опасные существа, нередко даже как колдуньи. Например, папуасы энга на Новой Гвинее прямо говорят, что они «женятся на своих врагах»; жена из чужого рода всегда остается чужим человеком, носителем угрозы. Мальчиков энга с детства учат избегать общества женщин, бояться половых контактов и т. д. [254]. Вместе с тем, мужчина видит в женщине мать, сестру или дочь; не будучи сексуальными объектами, эти женщины представляются дружественными, своими, близкими. Сводный, усредненный стереотип женщины будет производным от обеих этих ролевых систем и поэтому неизбежно противоречивым.

Еще сложнее обстоит дело у женщин. Они также категоризируют мужчин по принципу возможности или невозможности сексуальных отношений с ними. Мужчины, с которыми женщина может иметь сексуальную связь, ее реальные или потенциальные мужья, выступают в ее глазах как опасная, чуждая сила, которой нужно хитро управлять, используя свои права в приготовлении и распре-делении пищи, а иногда — и свои сексуальные возможности. Напротив, мужчины, с которыми половая связь невозможна,— сыновья, отец, братья, мыслятся как дружественное начало, возможные источники поддержки и помощи. Однако «сексуальный» принцип классификации мужчин женщинами не совпадает с категоризацией по принципу семейно-групповой принадлежности. Двойственность категоризации затрудняет женщинам формирование таких устойчивых и поляризованных стереотипов мужа и отца, как мужские стереотипы жены и матери. Короче говоря, вместо абстрактных споров о соотношении «биологических» и «социальных» факторов половой дифференцировки требуется серьезное сравнительно-историческое изучение, участия мужчин и женщин в разных сферах общественной деятельности (материальное производство, воспитание детей, социальное управление, духовная жизнь), возможности принимать в них ответственные решения и пользоваться соответствующим социальным престижем, причем такое исследование должно охватывать народы, стоящие на разных уровнях социально-экономического развития и принадлежащие к разным типам культуры. Пока это не сделано, любые обобщения можно считать гипотетическими.

Сказанное относится и к изучению сексуальных свойств и символов, где половые различия выступают наиболее резко и отчетливо. С точки зрения социологии сексуальное поведение — лишь определенный аспект социального поведения человека. Однако сексуальность обладает известной автономией от прочих полоролевых свойств. В ней резче всего проявляются черты полового диморфизма, не зависящие от изменений культуры. Кроме того, сексуальные свойства, соматические или поведенческие,— важнейшие и универсальные знаки половой принадлежности, как на уровне культуры, так и на уровне обыденного сознания. Пол и сексуальность составляют неотъемлемую часть символической культуры человечества. Не говоря уже о непосредственных изображениях гениталий, они представлены в самых разнообразных религиозных и иных мифопоэтических символах. Например, крест во многих культурно-исторических традициях воплощает плодородие, активное мужское начало и непосредственно соотносится с фаллосом. Такова, например, древнеегипетская эмблема рождения и жизни «анх». Сочетание креста с кругом обозначает соединение мужского и женского начал. Свастика, в которой концы креста развернуты влево, обозначала женское, а вправо — мужское начало. Треугольник вершиной вниз обозначает женское, а вершиной вверх — мужское начало и т. д. [80, 82].

Еще разнообразнее вербальные обозначения и символы. П. Гиро [197] насчитал во французском языке более 1500 слов и словосочетаний, обозначающих половой акт, около 600 — обозначающих половой член и почти столько же — влагалище. Их семиотический анализ показывает, что наряду с культурно-специфическими в них представлены некоторые универсальные значения, общие для всех народов и языков. Отчасти это объясняется анатомически: половой член и мужское начало вообще обозначаются удлиненными, твердыми предметами, а влагалище и женское начало — круглыми, овальными или вогнутыми. Однако соответствующие символы имеют более емкий, не только физиологический, смысл. Половой акт — синоним и прообраз всякой деятельности, значение которой передается глаголом «делать» и который предполагает наличие таких элементов, как активность, воля, могущество, власть, склонность, желание, удовольствие, инстинкт. Греческое слово «эрос» обозначало не только любовь, но и универсальную космогоническую силу, соединяющую первоначальные элементы мира. Такое отождествление космической энергии с актом оплодотворения универсально. Семиотика мужских и женских гениталий строго соотносится с разделением функций в половом акте. Слова и метафоры, обозначающие половой член, подразумевают активное, субъектное начало, а также инструмент, средство деятельности (орудия труда, музыкальные инструменты, оружие). Напротив, влагалище чаще описывается как пассивное начало, пустота, впадина: сосуд, вместилище, естественное отверстие (дыра, яма) или какая-то ограниченная часть пространства (комната, крепость). С этими образами связаны и древние архетипы мужского и женского начал вообще.

Мужские гениталии, особенно половой член, чаще всего символизируют силу, могущество, власть, общее одухотворяющее, но не обязательно детородное, начало. Семя считается воплощением и источником жизненной силы; как гласит Каббала, в яичках «собрано все масло, достоинство и сила мужчины со всего тела» [275]. В древнеиндийской мифологии семя часто отождествляется с абсолютным идеальным началом, Атманом, лежащим в основе мироздания. «Поистине, этот (Атман) сначала становится зародышем в человеке. Это семя — силу, собранную из всех членов тела,— (человек) носит в себе как Атмана» (Айтарея Упанишада, II, 1). В семени содержится сущность человека (Брихадараньяка Упанишада, VI, 4, 1), а акт оплодотворения священен (Бхагавадгита, XIV, 3—4). У многих народов кастраты считались социально неполноценными. По Ветхому Завету, «у кого раздавлены ядра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне» (Второзаконие, 23, 1). Оскопить мужчину значило лишить его символа власти и жизни. Половой член поверженного врага часто считался почетным воинским трофеем, как скальп у индейцев. Например, один египетский фараон XIX династии, рассказывая о поражении, нанесенном им ливийцам, называет в числе трофеев 6359 необрезанных половых членов ливийских воинов, а также половые члены сыновей и братьев вождей и жрецов. Библейский Давид преподнес своему царю крайнюю плоть 200 убитых филистимлян (Первая книга Царств, 18, 27).

Особое значение придавалось эрегированному половому члену, вид которого, согласно верованиям многих народов, должен внушать окружающим страх и почтение. С этим, возможно, отчасти связан и обычай прикрывать наготу. Хотя возникновение одежды обычно объясняют появлением чувства стыда, стыд — явление сравнительно позднее. Кроме того, при некоторых священных обрядах гениталии нарочно обнажались. У австралийских аборигенов,» описанных супругами Берндт [105], мужчины при встрече в знак приветствия дотрагивались до полового члена друг друга. В древнем Израиле мужчина, принося клятву, должен был положить руку на свои гениталии или гениталии того, кому он клялся. Старый Авраам, требуя клятвы от своего управляющего, говорит ему: «... положи руку твою под стегно мое» (Бытие, 24, 2). «Стегно» (бедро) явно замещает здесь гениталии; позже они замещаются другими частями тела, например коленями (обычай целовать колени или становиться на колени).

Поскольку уже у высших животных эрекция приобретает значение социального знака агрессии или вызова, будучи в то же время неконтролируемой, Мак-Лин [236] высказывает предположение, что фиговые листки и набедренные повязки позволяли избежать связанного с этим социального напряжения. Особое значение придавалось головке полового члена. Древние греки и римляне иногда завязывали крайнюю плоть или применяли специальный зажим — fibula (отсюда слово «инфибуляция», которое обозначает операцию на гениталиях, создающую препятствие для полового сношения). У античных скульптур, изображающих обнаженных мужчин, головка полового члена, даже если он эрегирован, обычно прикрыта [148]. В Полинезии до обрезания мальчик может ходить обнаженным, но после этой процедуры его половой член, как выражаются жители острова Мангаиа, «не имеет шляпы» и должен быть чем-то прикрыт [246]. Даже закрывая гениталии, мужчины часто стараются подчеркнуть их размеры; это проявляется и в одежде (вспомним хотя бы знаменитый гульфик Панурга), и в разговорах на эту тему. В наскальных изображениях каменного века мужчины более высокого социального ранга имеют более длинный половой член [159, 342]. Подобно своим животным предкам, древний человек наделял эрегированный половой член особой охранительной и отпугивающей силой. Почти у всех народов был широко распространен фаллический культ. Фалл (фаллос, древнеиндийское «линга») — это эрегированный половой член, рассматриваемый как религиозный символ; характерно, что древние греки не употребляли это слово для обозначения анатомического органа. В Древней Греции перед храмами и домами стояли так называемые гермы — квадратные колонны с мужской головой и эрегированным половым членом, но без рук и ног, служившие предметом поклонения. В древнем Риме, по свидетельству Плиния («Естественная история», XXVIII, 7, 39), маленькие дети носили на шее фаллические амулеты как средство защиты от зла. Античное божество производительных сил природы Приап, заимствованное, по-видимому, из Малой Азии, также изображался в виде фаллоса; позже его имя стало поэтическим эвфемизмом для обозначения полового члена (отсюда и медицинский термин «приапизм»).

В странах Скандинавии фаллические статуи ставили рядом с христианскими церквами вплоть до XII века [342]. Множество фаллических изображений можно видеть в Центральной Азии.

Женские гениталии (в литературе иногда используется в качестве их обобщенного названия слово «cunnus» или древнеиндийское «йони», что буквально значит «источник») обычно описываются в мифологиях как таинственное и темное начало, таящее в себе опасность и угрозу смерти. В ритуалах мужских инициации широко варьируется тема возвращения юноши в материнское лоно, символизирующее смерть, за которой следует возрождение. Другой образ, часто возникающий в этой связи,— «vagina dentata» — «зубастое лоно», сквозь которое должен пройти инициируемый; иногда его заменяет какое-то ужасное чудовище. Индейцы кайяпа, живущие в Эквадоре, образно говорят, что в половом акте влагалище «съедает» половой член [208]. Эти представления и обряды явно отражают мужскую точку зрения: материнское лоно как теплое, надежное убежище, источник жизни и одновременно женские гениталии как сексуальный объект, проникновение в который сопряжено с преодолением трудностей и опасностью.

Изучение полового символизма убедительно показывает его полисемантичность, причем сексуальные явления часто интерпретируются в иносказательном, расширительном смысле. В древних шумерских текстах для обозначения мужчины и женщины использовали упрощенные изображения соответствующих гениталий, а женатый человек описывался знаком, в котором мужские и женские гениталии совмещались [118]. В этом не было ничего эротического: гениталии как самый характерный признак пола становятся социальным знаком, элементом культуры. Отсюда следуют возможность, и даже необходимость двоякой интерпретации культурного символизма. С одной стороны, в нем видят отражение и преломление универсальных физических отправлений, с другой — сами телесные отправления, будь то демонстрация полового члена или половой акт, могут символизировать разнообразные социальные отношения и потребности, понять которые можно только в конкретной системе культуры.

Не все первобытные народы считали половой акт причиной зачатия. Австралийские аборигены верили, что беременность у женщин вызывается не мужским семенем, а психическими силами мужчины, его сновидениями, которые заставляют уже готовый дух ребенка вселиться в тело женщины, где он и растет до момента рождения. Сходные представления бытовали в прошлом у жителей островов Тробриан (Папуа — Новая Гвинея) [243]. Правда, этнографы сомневаются, принимать ли эти верования буквально или как нечто заведомо условное [136]. Зато идея взаимосвязи и обратимости оплодотворения, жизни и смерти универсальна. У многих земледельческих народов купание или ритуальное оголение считалось средством вызывания дождя. В некоторых областях Южной и Западной России с этой целью прихожане валили на землю священника и прямо в рясе обливали его водой. У пшавов и хевсуров (этнографические группы грузин) известен ритуал «вспашки дождя»: девушки впрягаются в плуг и тащат его в реку, пока вода не дойдет им до пояса. В одном районе Трансильвании и в некоторых частях Индии ритуальную вспашку производили ночью нагие женщины [170]. На одном из Молуккских островов, когда ожидается плохой урожай гвоздики, обнаженные мужчины ночью идут на плантацию и с криками «Больше гвоздики!» пытаются «оплодотворить» деревья [170]. Широко был распространен обычай ритуального совокупления на полях в период посева или как его замена перекатывание парами по засеянному полю (на Украине кое-где это делали еще в XIX веке) [170]. У австралийских аборигенов диери ритуальное совокупление четырех пар мужчин и женщин считается средством повысить плодовитость эму [105] и т. д. Однако сексуальный символизм не сводится к таким простым и наглядным ассоциациям.

Этнографы и литературоведы, изучавшие так называемую смеховую культуру (В. Я. Пропп, О. М. Фрейден-берг, М. М. Бахтин и др.), обратили внимание на то, что и в фольклоре, и в древних ритуалах существует тесная связь между смехом и сексуальностью. Смех выступает как жизнедатель, очистительное, животворящее начало, противоположное смерти. Как писал В. Я. Пропп [65], обобщая большой этнографический и фольклорный материал, «... божество, смеясь, создает мир или смех божества создает мир... При вступлении в мир смеется богиня родов, смеется мать или беременная, смеется юноша, символически возрождающийся к миру, смеется божество, создающее мир». Напротив, юноши, проходящие в процессе инициации стадию символической смерти, ни в коем случае не должны смеяться, так как смех — прерогатива живых.

Порождение новой жизни — прообраз всякого иного творчества, но акт творчества должен быть спонтанным, праздничным, свободным от ограничений. Не случайно первобытные праздники содержали многочисленные оргиа-стические элементы, нарушение всех и всяческих, в том числе сексуальных, табу. Как считает О. М. Фрейденберг [85], ассоциативная связь между оплодотворением, сексуальностью, праздником и смехом распространяется затем и на сами гениталии, а также на «срамные» слова и действия. Что смешного в детородном органе или заменяющих его символах (например, кукише)? Тем не менее их показ обычно вызывает смех. В древности существовал ряд праздников, участники которых, чтобы вызвать смех, показывали друг другу «срамные» вещи и говорили скабрезности. В средние века во время пасхальной церковной службы священник специально смешил прихожан непристойностями, вызывая у них очистительный «пасхальный» смех. Оргиастические элементы были свойственны и средневековому карнавалу.

С точки зрения психологии и нейрофизиологии такое объяснение вряд ли достаточно. Смех может быть не только проявлением радости и веселья, но и способом разрядки эмоционального напряжения, тревоги, страха. Непроизвольный смех при виде обнаженных гениталий может быть следствием возбуждения, вызванного внезапной интенсивной стимуляцией или появлением стимулов, которые не вписываются в привычные представления и схемы. Кстати, такая реакция возможна только там, где гениталии обычно закрывают. «Смеховая культура», о которой говорят фольклористы, подразумевает не столько спонтанные реакции, сколько особый «сексуальный» юмор, а также связь сексуальности с праздничными, игровыми элементами общественной жизни. Тем не менее, сделанные ими наблюдения весьма существенны.

Интересен вопрос о связи сексуальности с едой [81, 85, 238]. Мифологическое сознание связывает эти действия столь тесно, что во многих языках (в частности, африканских) понятия «вкушать» и «совокупляться» передаются одним и тем же словом. Если давать этому факту психофизиологическое объяснение, то придется вспомнить сказанное выше о взаимосвязи оральных и сексуальных ощущений, но здесь будет полезнее ассоциация еды с поддержанием жизни. Съеденная пища становится как бы частью человека. «Еда в представлении первобытного общества сливается с актами рождения и смерти... В свою очередь акты еды — смерти — производительности неразрывными узами связаны с окружающей природой» [85]. Когда все это приобретает сакральное (священное) значение (например, съедение тела предка или божества), возникают и специальные обряды совместной еды и питья как средства установления особенно близких отношений: с кем разделили пищу, тому нельзя причинить вред (древние обычаи гостеприимства, побратимства и т. д.). Если такая связь воспринимается как родственная, то во избежание инцеста ее дополняет существующая у многих народов пищевая экзогамия — правило несовместимости пищевого общения с сексуальным: с кем вместе едят, на тех не женятся, а на ком женятся, с теми вместе не едят, во всяком случае, не должны это делать публично.

Человечество унаследовало от своих животных предков не только фаллическую символику, но и отождествление фемининной сексуальной позы с подчиненным, а маскулинной — с господствующим положением. Это проявляется, прежде всего, в отношениях между мужчинами и весьма существенно для понимания семантики гомосексуальных контактов. Сталкиваясь с фактами терпимого и даже положительного отношения некоторых обществ, например античной Греции, к гомосексуальности, ученые прошлого видели в этом лишь способ институционализации определенного типа эротики. Однако древние греки строго различали сексуально-ролевые характеристики таких отношений, причем рецептивная, «женская» роль считалась знаком подчиненного, зависимого статуса. Когда ее выполнял мальчик или юноша, это не роняло его достоинства; предполагалось, что, став взрослым, он будет вести обычную гетеросексуальную жизнь и в отношениях с мальчиками ему также будет принадлежать активная, «мужская» роль. Напротив, выполнение «женской» роли взрослым мужчиной за деньги или по принуждению приравнивалось к потере вирильности и покрывало такого человека несмываемым позором.

Сходные нормы существовали и во многих других обществах, где сексуальное обладание другим мужчиной считалось достижением, а подчинение ему — позором [118, 218]. Одно из самых бранных слов в древнем норвежском языке, часто употребляемое в сагах,— «argn> — обозначает мужчину, который допустил, чтобы его сексуально использовали как женщину [342]. Символизм этого типа хорошо известен в исламском мире, где осквернителей гаремов иногда наказывали, подвергая сексуальному насилию, у народов Дальнего Востока и среди американских индейцев. Такие представления четко выражены и в некоторых современных гомосексуальных субкультурах, там, где сильна идеология мужского верховенства («machismo») — в Мексике, Турции, Греции, в уголовном мире США: тот, кто выполняет в таком контакте «женскую» роль, пользуется меньшим уважением, чем его партнер. В более образованных слоях, где действует принцип равенства, этот стереотип утратил свое значение [124].

Для изучения семантики полового символизма большой интерес представляет инвективная лексика — язык ругательств. Встречающиеся в нем многочисленные сексуальные намеки распадаются на несколько крупных блоков.

1. Упоминание женских гениталий и отправление ругаемого в зону рождающих, производительных органов, в телесную могилу (или в телесную преисподнюю). Как показал М. М. Бахтин [14], это не что иное, как пожелание смерти (женское лоно — символ смерти).

2. Намек на то, что имярек обладал матерью ругаемого. Интересна интерпретация этих «матерных» выражений, встречающихся в русском, венгерском, румынском, новогреческом, китайском, суахили и многих других языках. Принято думать, что подразумеваемым субъектом действия является сам говорящий, который как бы утверждает: «я твой отец» или «я мог бы быть твоим отцом», зачисляя ругаемого в низшую социально-возрастную категорию. Одно такое китайское ругательство буквально значит: «ты — мой сын». Однако в русском языке первое лицо единственного числа в этом контексте употребляется крайне редко; кроме того, «матерные» обороты используются не только для описания прошлого события, но и в повелительном наклонении и в инфинитиве. В связи с этим вместо значения «я обладал твоей матерью» А. В. Исаченко [212] предложил объяснение, данное в XVI веке бароном С. Гер-берштейном, согласно которому субъектом «срамного» действия является пес. Ругательство связывается, таким образом, с распространенными во многих языках выражениями типа «сукин сын» (польское «пся крев» и т. п.); поскольку собака в XVI веке считалась нечистым животным, оскорбление было очень сильным.

3. Обвинение в кровосмешении, широко представленное в английских ругательствах.

4. Обороты речи с упоминанием мужских гениталий (типа «пошел на...») означают помещение ругаемого в женскую сексуальную позицию, обвинение его в том, что он argr.

Точный смысл таких выражений, как правило, не осознается говорящими и подавно не имеет никакой эротической окраски. Сексуальные символы обозначают в этих случаях главным образом статусно-иерархические отношения или притязания. Отголоски этого можно встретить и в обычной повседневной речи. Выражения типа «начальство сделало ему втык» не вызывают никаких сексуальных ассоциаций. Однако если проследить их происхождение, то восстановится целая цепочка: 1) ситуация, в которой мужчина является более или менее пассивным объектом каких-то неприятных и унизительных для его достоинства действий; 2) интерпретация такой ситуации в сексуальных терминах (что нередко делается в арго); 3) древняя система полового символизма, где женская роль представляется подчиненной; 4) филогенетические истоки этой системы, прослеживаемые в поведении животных '.

Вообще вопрос «почему мы так говорим» применительно к ругательствам в связи с их древностью важнее, чем представляется обыденному сознанию. Существует, например, гипотеза, что матерная брань в совре-ме:шом русском языке — пережиток некогда существовавшей языческой магической формулы обращения к богине-матери с просьбой оплодотворить землю [57]. Так же истолковываются и некоторые буддийские формулы [32].

Инвективная лексика неодинакова у разных народов, но подчинена некоторым общим транскультурным закономерностям. Поскольку сила инвективы определяется не ее буквальным содержанием, а прежде всего ее эмоциональностью, тяжесть оскорбления «находится в прямой пропорциональной зависимости от силы табу, нарушаемого с помощью инвективного словоупотребления. В национальных культурах, где особенно высок статус родственных отношений по материнской линии, большую роль могут играть сексуальные оскорбления матери («мат»); в культурах, особенное внимание обращающих на сексуальную жизнь общества, место наиболее грубых инвектив принадлежит сочетаниям с коитальным смыслом, не обязательно обращенных на мать или других родственников оскорбляемого; таковы, например, англоязычные культуры. Итальянская, испанская, многие другие католические культуры для достижения сходного эффекта прибегают к оскорблению наиболее почитаемой святыни — Мадонны. Очень грубо звучат бранные слова, включающие нарушение табу, связанные с чистоплотностью, если именно это человеческое качество особенно ценится в данной национальной культуре, например японской или немецкоязычной» [30]. У народов, не имевших особых запретов на сексуальность и отправление естественных потребностей, не табуировались и названия соответствующих частей тела, зато всеобщее презрение вызывал человек, пасующий перед обыденными трудностями. Так, одно из самых сильных оскорблений у чукчей и эскимосов в буквальном переводе значит: «Ты — неумеха». Многое зависит и от того, какие именно объекты и отношения считаются священными. Например, в Северной Австралии (полуостров Арнемленд), на островах Новая Ирландия и Тробриан (Папуа — Новая Гвинея) намек на инцест с матерью не является серьезным оскорблением, поскольку такое обвинение не принимается всерьез. Напротив, упоминание в этом контексте сестры всегда влечет за собой тяжелые последствия [6].

Система категорий архаического сознания располагается как бы между двумя полюсами: святого, наделенного божественной благодатью, которое со временем начинает восприниматься как нечто священное, особо чтимое, дорогое, и демонического, нечистого, которое в дальнейшем трактуется также в переносном смысле: «гряз-ное»-низкое - низменное -непристойное. «К обеим этим крайностям в определенном смысле вырабатывается сходное отношение: предпочтительнее держаться подальше как от первого, так и от второго (=табу)» [30]. Подобно смеховой культуре, инъективная лексика не только нарушает эти табу, но и «переворачивает», меняет местами полюсы запретного (символическая инверсия). В результате создается своеобразная зона свободы, эмоциональной разрядки и очищения (катарсиса). Недаром запретные слова чаще всего произносятся в экстремальных ситуациях и их трудно искоренить, не заменив какими-то эвфемизмами (вроде «елки-палки!»). «Можно не сомневаться,—пишет В. И. Жельвис,—что если бы из современного языка исчезли все табуированные слова, не оставив адекватной замены, произошло бы немедленное „очернение", „загрязнение" слов, которыми в настоящее время пользуются врачи и ученые для обозначения табуированных понятий» [30]. Таким образом, в этом, как и в других отношениях, сексуальность не представляет собой чего-то исключительного, а символизируется в полном соответствии с общей логикой развития языка культуры, бинарных оппозиций и т. п.

Один из традиционных сюжетов этнографии — обряды и ритуалы, посредством которых общество оформляет наступление половой и социальной зрелости подростков и которые часто включают какие-то хирургические операции на гениталиях, особенно у мальчиков. По данным «Этнографического атласа» Мердока, такие операции практикуются в 10% всех обследованных обществ, чаще всего у народов Африки, Австралии и Океании. У одних народов мальчиков подвергают обрезанию (круговое иссечение крайней плоти — циркумцизия), у других — субинцизии (подрезание — вскрытие задней стенки губчатой части уретры, в результате чего мужчины уже не могут мочиться стоя, а делают это сидя, как женщины), у третьих (в Полинезии) — суперинцизии (надрезание передней части крайней плоти без ее удаления). Каков смысл этих операций? Медицински ориентированный житейский здравый смысл объясняет их гигиеническими соображениями (смегма, собираясь под крайней плотью, часто вызывает воспаление и т. п.).

В США в 70-х годах обрезанию подвергалось около 80 % новорожденных мальчиков. Это мотивировалось тем, что смегма, скапливающаяся под крайней плотью, способствует развитию воспалительных заболеваний кожи головки полового члена и крайней плоти, а также обладает канцерогенными свойствами. Однако большинство новейших исследований не подтверждает этого мнения. По-видимому, решающее значение имеет не само обрезание, а гигиенические навыки, соответствующие культурные установки и материальные возможности для поддержания чистоты, достаточно надежно защищающей от возможного отрицательного влияния смегмы и без обрезания [72]. Однако такое объяснение неприменимо к субинцизии. Психологически ориентированный здравый смысл утверждает, что мучительные испытания, которые мальчик должен вынести с достоинством, проверяют и укрепляют его мужество. В этом тоже есть доля истины, но почему эти операции проводятся именно на гениталиях? Понять это вне системы культуры невозможно.

Самый общий ответ на этот вопрос, пожалуй, ясен: посвящение во взрослое состояние означает, что мальчик становится мужчиной, отсюда следует повышенное внимание к его мужскому естеству. Однако дальше начинаются споры. Одни ученые связывают генитальные операции с психическим развитием индивида. Например, 3. Фрейд считал обрезание символической заменой кастрации, направленной на предотвращение инцеста и сохранение сексуальных прав отца [176]. Мид видит в обрезании средство психологического высвобождения мальчика из-под влияния матери, символический водораздел между детством, когда ребенок находится во власти женщин, и взрослостью, когда он вступает в мир мужчин [253]. Другие этнографы объясняют мужские инициации необходимостью утверждения особого мужского статуса и поддержания групповой солидарности мужчин в противовес женскому началу. Недаром эти ритуалы наиболее развиты в патрилинейных обществах, где происхождение определяется по отцовской линии и где обычно существуют замкнутые мужские союзы и тайные общества. Третья группа ученых пытается синтезировать псико- и социогенетиче-ский подход, связав ритуальное обрезание с процессом половой идентификации мальчика. Половая идентификация — одновременно социальный (усвоение мужской социальной роли и связанных с нею прав- и обязанностей) и психологический процесс (осознание своей половой и психосексуальной идентичности), формы которого зависят от ряда конкретных условий [270].

Там, где ребенок больше зависит от матери и теснее эмоционально связан с нею, в частности спит с матерью в одной хижине, а его отцу это запрещено и он должен ночевать в другом месте (об этом можно судить по длительности послеродовых табу, запрещающих половую близость в течение определенного срока после родов), мать невольно воспринимается детьми как главный распорядитель благ и ресурсов, а женская роль кажется им наиболее привлекательной. Суровые обряды инициации мальчиков-подростков служат своего рода противовесом детской идентификации с противоположным полом. Удаляя крайнюю плоть, которая символически рассматривается как женский рудимент (подобно тому, как клитор у девочек считается мужским элементом), взрослые мужчины «спасают» мальчика от половой неопределенности и в этом смысле именно они, а не мать, делают его мужчиной, давая ему соответствующую половую и сексуальную идентичность — отныне он принадлежит к обществу "мужчин.

У некоторых народов, например в Судане, ритуал посвящения девочек также включает в себя некоторые довольно жестокие генитальные операции: выскабливание влагалища до появления крови, хирургическое расширение вагинального отверстия или, наоборот, зашивание его, чтобы снова открыть перед вступлением в брак; ритуальное рассечение девственной плевы; удаление (эксцизия) клитора или его части [ 136]. Однако с девочками такие операции проделываются значительно реже, чем с мальчиками. Почему? Однозначного ответа опять-таки нет. Может быть, это следствие того, что формирование мужчины требует больших усилий не только со стороны природы, но и со стороны общества? Жестокий обряд инициации призван подчеркнуть символическое отделение мальчика-подростка от матери, в чем девочка не нуждается, но у некоторых народов (например, у евреев), обрезание не связано с инициацией и делается задолго до полового созревания.

Подобные операции на гениталиях нужно рассматривать не изолированно, а в контексте целостного обряда, а обряд — в контексте социальной структуры и символического мира изучаемого общества. Помимо больших региональных вариаций, наличие инициации тесно связано с уровнем социально-экономического развития: чем примитивнее общество, тем вероятнее наличие в нем подростковых инициации, главная функция которых, по мнению Алисы Шлегель и Герберта Барри, состоит в том, чтобы подчеркнуть социокультурное значение половых различий. Генитальные операции сами по себе играют при этом подчиненную роль и не так уж часты. Однако критерии социальной зрелости, четко выраженные в инициациях, неодинаковы для юношей и девушек. Мужские инициации подчеркивают, прежде всего, социальную ответственность, дальше идут фертильность и сексуальность, а также мужество и мудрость. У девочек на первом месте стоит фертильность, затем ответственность и, наконец, сексуальность. Кроме того, мужские обряды подчеркивают и стремятся укрепить чувство мужской солидарности, тесной связи инициируемого с другими мужчинами вне семьи. Этот мотив, проявляющийся в групповом характере инициации, недопущении участия в ней лиц другого пола, подготовке подростков к инициации вне семьи и тому подобном, выражен в 37% мужских и только в 7% женских церемоний. В более сложных обществах, где половые роли уже не исчерпывают социальной идентичности индивида, половая сегрегация, естественно, ослабевает, но различия в содержании и способах социализации мальчиков и девочек сохраняются везде и всюду. Изучение всего этого выходит далеко за рамки нашей темы, но эти данные проливают свет на те социальные механизмы, с помощью которых культура воспроизводит, освящает, закрепляет, а возможно и производит половые различия. Это весьма существенно и для понимания сексуального поведения.

 

ЗАПРЕТЫ И ПРЕДПИСАНИЯ

 

Вопреки традиционным представлениям об изначальном «зоологическом индивидуализме» и бесконечных драках самцов из-за самок, уже у стадных животных существует, как мы видели, некая видовая «социосексуальная матрица», регулирующая их поведение. В человеческом обществе она превращается в «сексуальную культуру», вариативные возможности которой ограничены, с одной стороны, биологической природой человека, а с другой — внутренней последовательностью и логикой культуры как целого. Ядро этой нормативной культуры составляют, естественно, запреты; посредством их общество унифицирует поведение своих членов. Кроме ограничений и запретов, в ней содержатся положительные предписания, указывающие, как можно и должно себя вести, соблюдение которых обеспечивается не столько санкциями извне, сколько внутренними психологическими установками, включая чувства стыда, вины, эстетические чувства и т. п. Трудности изучения «сексуальной культуры», как показал французский философ Мишель Фуко [167], усугубляются тем, что ее предписания всегда неоднородны и неоднозначны. Изучая сексуальные (как и любые другие) нормы и запреты, необходимо учитывать, кем, кому, что, с кем, насколько и, почему запрещено.

Запреты, касающиеся мужчин, могут не распространяться на женщин и наоборот. Многие общества, осуждая мастурбацию взрослых, считают ее нормальной для детей и подростков; сплошь и рядом различны нормативные предписания для разных классов одного и того же общества. Запрещение каких-то поступков далеко не всегда совпадает с запрещением говорить о них. Бывают принципиально неназываемые, невербализуемые отношения; их существование общеизвестно, но о них не принято говорить (табу слов) или можно говорить только намеками, посредством эвфемизмов. В то же время есть вещи, о которых можно говорить, но которых нельзя делать. Поведенческие и вербальные запреты всегда соотносятся с определенным контекстом. Так, в современном обществе не принято, чтобы дети и родители (и шире — подростки и взрослые) открыто обсуждали друг с другом свои сексуальные проблемы, со сверстниками же это вполне допустимо.

Различна и строгость запретов: если инцест запрещен категорически, то отношение буржуазной морали к внебрачным связям амбивалентно. Соответствующие нормы не только различны для мужчин и женщин (двойной стандарт), но и противоречивы: официально иметь любовниц запрещено, неофициально это считалось лишним подтверждением вирильности. Иначе говоря, данный запрет распространялся только на официальную сторону жизни. В древних обществах таких нормативных градаций (не только в сексуальной сфере) было, по-видимому, еще больше. Этнографическая литература, посвященная табу слов и обычаям избегания, рисует чрезвычайно сложную картину. Одни вещи и отношения запрещено называть; другие полностью изгоняются из сознания, объявляются несуществующими, даже самое их существование категорически отрицается; третьи вытесняются в подчиненные, «низшие» слои культуры, проецируются на низшие слои общества или обсуждаются в «сниженной», фривольной, форме; четвертые просто предписывается хранить в тайне и т. д. Санкции за нарушение табу также варьируют от смерти до легкого осуждения или осмеяния.

Хотя сексуальные нормы обычно преподносятся как универсальные, выражающие волю богов, законы природы или интересы общества как целого, за ними всегда скрываются отношения власти: класс или социальная группа, накладывающая те или иные ограничения, получает возможность манипулировать поведением других людей, причем последние зачастую даже не сознают того, что ими манипулируют. Интересно, что в классово-антагонистическом обществе к угнетенным иногда предъявляются более жесткие требования, чем те, на которые ориентируется господствующий класс. Угнетенные видят это, говорят о «развращенности» верхов и тем не менее продолжают ориентироваться на внушаемые заведомо фиктивные нормы.

Самый общий принцип классификации культур по типу их половой морали, принятый в этнографической литературе,—деление на антисексуальные и просексуальные или репрессивные (строгие) и пермиссивные (терпимые). Яркий пример репрессивной антисексуальной морали — средневековое христианство, отождествлявшее сексуальность с грехом. Там, где такая установка реализуется наиболее жестко (кроме средневекового христианства, можно сослаться на этнографическое описание маленькой современной ирландской крестьянской общины Инишбег [256]), половая жизнь в принципе ограничивается браком. Браки здесь заключаются старшими, без учета личных предпочтений жениха и невесты. Ухаживание отсутствует. Существует жесткая сегрегация мужчин и женщин в общественной жизни и в быту. Всякие разговоры на эротические темы, включая сексуальный юмор, запрещены или осуждаются. Даже в браке половые отношения ограничиваются.

Другой пример антисексуальной культуры — микро-незийцы, населяющие острова Яп (в западной части Каролинских островов). Эти люди не считали секс грехом, но верили, что половая жизнь делает мужчин слабыми и восприимчивыми к опасным заболеваниям. Женщинам предписывалось избегать сношений не только во время беременности, но в течение нескольких лет после рождения ребенка. Этнографы объясняют жесткость этих антисексуальных норм печальным опытом контактов местного населения с европейцами, в частности распространением венерических болезней. Однако «терапевтическое» воздержание лишь обострило проблему, приведя население острова Яп на грань вымирания [136]. Отрицательное отношение к сексуальности характерно и для традиционной культуры папуасов племени манус (острова Адмиралтейства), которые считали половую близость даже между супругами позорной и унизительной. У женщин этого народа половая жизнь вызывала отвращение, они терпели ее только ради продолжения рода. Высокая половая возбудимость мужчин считалась проявлением их животности и грубости, а. внебрачные связи — преступлением и грехом [253].

Противоположный полюс (крайняя пермиссивность) представляют народы Полинезии. Сексуальность и эротизм здесь открыто поощряются и в мужчинах, и в женщинах. Полинезийский идеал красоты откровенно эротичен. Половые проблемы свободно обсуждаются, выражаются в песнях и танцах. Проявление сексуальности у подростков и юношей считается нормальным и здоровым. Большое значение придаемся сексуальному удовлетворению в браке, внебрачные связи также допускаются [135, 136, 246].

Большинство человеческих обществ расположено, естественно, между этими полюсами, причем отношение к сексуальности зависит от общих свойств образа жизни и культуры. Поскольку сексуальность тесно связана с продолжением рода, которое регулируется специальными институтами брака и семьи, внимание этнографов также было приковано к брачно-семейным отношениям, хотя сексуальность не сводится к деторождению и круг культурных явлений, от которых она зависит, весьма широк. Общее отношение людей к сексуальности в значительной степени производно от их отношения к телу и эмоциям. Человек переживает и осознает свое тело, с одной стороны, как «вместилище» и границу «Я», а с другой — как экспрессивное начало, средство самовыражения. Повышенная озабоченность «закрытостью», соблюдением телесных границ сочетается с эмоциональной скованностью, избыточным самоконтролем. Это проявляется и в культуре. Древнейшее мифологическое сознание не стыдится естественных телесных отправлений, оно открыто кладет их в основу своих универсальных символов. Не составляют исключения и половые органы, которые весьма натуралистически и детально изображаются в наскальных рисунках, статуэтках и т. п. Напротив, табуирование сексуальности почти всегда сочетается с настороженным отношением к наготе и всему телесному низу.

Не менее тесно связана сексуальность с эволюцией игровых, праздничных компонентов культуры. Просек-суальные, терпимые общества обычно придают высокую ценность групповому веселью, игре и праздничным ритуалам, в которые вовлекается все население. Характерное для первобытного праздника всеобщее веселье сплачивает людей. Как писал о средневековом карнавале, сохранившем некоторые черты такого праздника, М. М. Бахтин, «даже сама теснота, самый физический контакт тел получает некоторое значение. Индивид ощущает себя неотрывной частью коллектива, членом массового народного тела» [14]. Напротив, антисексуальные установки христианства сочетаются с осуждением веселья и «разгульного» смеха; в христианских текстах смеется только дьявол, а Христос никогда не смеялся. Чем жестче аскетизм, тем строже запреты, налагаемые на смех и игровые элементы жизни. Существует, например, определенная связь между аскетизмом русского православия и особенностями древнерусской смеховой культуры [53, 55]

С этим связана и разная степень самоотдачи игровому веселью. В западноевропейском карнавале нет разделения на исполнителей и зрителей. «В карнавале все активные участники, все причащаются карнавальному действу. Карнавал не совершают и, строго говоря, даже не разыгрывают, а живут в нем, живут по его законам, пока эти законы действуют» [14]. На Руси знатные лица сами не участвовали в плясках и играх скоморохов, относясь к ним просто как к смешному зрелищу. Та же сдержанность наблюдается и в изобразительном искусстве: православие никогда не допускало такого телесного обнажения, как католицизм со времен Ренессанса.

Культура не просто запрещает или разрешает те или иные проявления сексуальности, она определяет их социальную, этическую и эстетическую ценность. Дифференцировка сексуальных переживаний и способов их символизации — продукт длительного исторического развития. Древнейшие мифологии еще не знают идеи индивидуальной любви, человеческий организм выступает в них как часть природы, а сексуальность — как всеобщая оплодотворяющая сила. В дальнейшем, по мере становления личности, происходят постепенная индивидуализация и сентиментализация сексуальных переживаний; они включаются в круг наиболее значимых личностных отношений и окружаются ореолом возвышенности. Однако и развитые, высшие культуры трактуют сексуальность далеко не одинаково. Одни культуры подчеркивают преимущественно ее инструментальные аспекты, видя в сексуальности главным образом средство продолжения рода или удовлетворения иных потребностей, другие усматривают в ней самоценное аффективное начало, выражение чувств и эмоций. В обществах первого типа сексуальность обычно подвергается более жесткому социальному контролю и регламентации, чем во вторых. Однако и аффективная сторона сексуальности трактуется по-разному. Большинству восточных цивилизаций чуждо типичное для христианства противопоставление духовного начала материальному, включая антитезу «чистой» духовной любви и «грязной» чувственности. Согласно древнейшим индийским верованиям, представленным в Ригведе (X, 129, 4), «желание» было первичной космогонической силой, создавшей мир. Брихадараньяка Упанишада (VI—III века до н. э.) уподобляет человека, постигающего высшее духовное начало, мужу, пребывающему в объятиях любимой жены (IV, 3, 21). Индийская Камасутра и древнекитайские трактаты, посвященные «искусству спальни» («фан чжун») дают подробные наставления, как получить наибольшее эротическое наслаждение. «Из мириад вещей, созданных Небом, самое драгоценное — человек,— говорится в одном таком китайском трактате.— Из всех вещей, дарующих человеку благоденствие, ни одна не сравнится с интимной близостью. В ней он следует Небу и копирует Землю, упорядочивает инь и управляет ян. Те, кто постигает ее значение, смогут напитать свою природу и продлить свою жизнь; те, кто упустит подлинное ее значение, нанесут себе вред и умрут прежде времени» [75].

Однако наивно видеть в древней эротологии простой прообраз современных пособий по «технике брака», построенных по типу поваренной книги. Какой бы изощренной ни была эротическая техника древних религий, она не самодовлела, но всегда оказывалась связанной с общими религиозно-философскими ценностями. В ведических, тан-тристских и индуистских текстах чувственность рассматривается главным образом как средство духовного самораскрытия и освобождения человека. В Китае акцентируются скорее рациональные, инструментальные соображения — удовлетворение любовной страсти полезно для здоровья, получения здорового потомства, достижения душевного равновесия, а также укрепления семьи. Как и прочие элементы китайской культуры, здесь все регламентировано: и коитальные позиции, и количество сношений, и условия зачатия. Принятие чувственности не означает отказа от контроля и самоконтроля. Как гласит один старокитайский текст, «искусство спальни образует вершину человеческих чувств, оно указывает высший путь — дао. Поэтому совершенномудрые правители древности выработали детальные правила половых сношений, чтобы регулировать внешние наслаждения человека и тем самым умерять его внутренние страсти... Тот, кто управляет своими сексуальными наслаждениями, будет жить в мире и достигнет старости. Если же он отдастся во власть этих наслаждений, пренебрегая изложенными правилами, он заболеет и повредит собственной жизни» [196].

Культура не только регламентирует, но и различает низшие, светские, и высшие, священные аспекты сексуальности. Я уже упоминал, что древние греки никогда не смешивали словесные обозначения священного фаллоса и соответствующего анатомического органа. Разграничения такого рода, за которыми стоят сложные этико-эстети-ческие критерии, существуют и в современном языке (достаточно сравнить понятия «нагое» и «голое»). Даже «про-сексуальные» религии, признающие ценность половой близости как средства духовного освобождения, отличают ее от экстатических состояний, достигаемых путем самососредоточения, медитации (индийское «самадхи») и т. п. Короче говоря, в сложных культурах физическая сексуальность никогда не рассматривается как самодовлеющая, а только в связи со всей системой общественных отношений и духовных ценностей.

Эти представления отражаются и в эволюции понятия любви. Индивидуальное страстное влечение к другому существу, которого не может заменить никто, существовало, видимо, всегда. Однако каковы бы ни были вариации индивидуальных чувств, архаическое общество не считало любовь необходимой предпосылкой брака или условием счастья. В некоторых языках (например, папуасского племени манус) отсутствует даже слово для обозначения этого понятия. Кое-где любовная страсть считается душевным заболеванием. Некоторые ученые (Питирим Сорокин, Джон Анвин и др.) объясняли отсутствие индивидуальной избирательности свободой нравов, отсутствием запретов на добрачные связи и вообще либеральным отношением к сексуальности.

Однако дело не столько в системе запретов, сколько в уровне развития личности, да и сам культурный канон любви противоречив и неоднозначен. Уже древние греки различали чувственное, телесное влечение и потребность в душевной, психической близости, а также страстную любовь, жажду обладания любимым существом («эрос») и нежную любовь, где преобладает потребность в самоотдаче, желание раствориться в любимом («агапе»). «Эрос» и «агапе» не были синонимами чувственных и духовных элементов любви, которые античная культура признает одинаково правомерными, хотя и ставит духовную близость выше телесной. Кроме того, нельзя забывать, что платоновский идеал любви, определяемый как «жажда целостности и стремление к ней» («Пир», 193а), строится на гомоэротической основе. Объектом чувственной любви, восходящей к «Афродите всенародной» (Пандемос), считает Платон, могут одинаково быть и юноши, и женщины. Эрот «Афродиты небесной» (Урания) восходит к богине, причастной только мужскому началу, поэтому «одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом» («Пир», 181b—d). В дальнейшем идея «платонической любви» отделилась от первоначальной гомоэротической основы, зато приобрела болезненный антисексуальный оттенок (принижение или полное отрицание чувственности). Весьма неоднозначны по своему содержанию и такие культурные явления, как «христианская любовь» или «романтическая любовь». Это требует большой осторожности в обобщениях и выводах.

Регулируя мотивационно-цениостные аспекты сексуального влечения, культура и подавно не может игнорировать его социальные формы. Соотношение брачных, добрачных и внебрачных связей — одна из главных проблем сравнительно-исторической социологии сексуального поведения. Поскольку на эту тему имеется большая научная литература [70; 87], я не буду специально обсуждать здесь этот вопрос. Подчеркну лишь, что как ни многообразны формы брака и семьи, все человеческие общества как-то регулировали половые отношения, причем способы этой регуляции зависят от совокупности социально-экономических факторов. Абсолютный промискуитет (полная неупорядоченность половых отношений) учеными нигде не зафиксирован. Правда, оргиастические праздники, когда допускается полная свобода половых отношений, существуют у многих народов мира, но они заведомо временные, да и само это нарушение правил, вплоть до инверсии половых и сексуальных ролей, имеет определенный символический культурный смысл.

Самый древний и универсальный запрет, налагаемый культурой на сексуальность,— правило экзогамии, запрещение браков и вообще половых связей между членами одного и того же рода. Хотя происхождению экзогамии посвящена огромная специальная литература, вопрос до сих пор остается спорным [84, ПО]. Одни авторы подчеркивают значение генетических факторов, вред близкородственных браков для потомства. Другие выдвигают на первый план социальные факторью неупорядоченность половых отношений и сексуальное соперничество самцов делали невозможными стабильную социальную организацию, подрывали единство человеческого стада. Третьи придерживаются психологического объяснения, согласно которому у людей, живущих в тесной близости с раннего детства, не возникает сексуальный интерес друг к другу. Это мнение, высказанное еще Э. Вестермарком, подкрепляется наблюдениями в израильских кибуцах, в которых мальчики и девочки воспитываются совместно и даже спят в общей спальне. Когда они вступают в период полового созревания, их сексуальные интересы направляются на подростков из других групп, а браки внутри собственного коллектива крайне редки. В принципе первая и вторая гипотезы, как справедливо замечает Ю. И. Семенов [70], скорее взаимодополнительны, чем противоположны. Однако вызывает сомнение господство «зоологического индивидуализма» среди пралюдей — ведь определенная социальная организация сексуального поведения существует уже у приматов. Если совместное воспитание в детстве устраняет половое влечение, то строгие культурные запреты на сей счет были бы излишни. Между тем инцест между братьями и сестрами — явление не столь уж редкое не только в мифологии, несмотря на все запреты.

Помимо общих норм экзогамии, всюду, где существует институт брака, проводится какое-то социальное и психологическое различие между брачной, добрачной и внебрачной половой жизнью, причем соответствующие нормы тесно связаны с особенностями социальной системы и культуры. Например, нормы добрачного сексуального поведения статистически связаны с правилами, регулирующими определение происхождения и местожительства; особенностями экономики общества; уровнем его производительных сил; размерами общины; религиозными верованиями; наличием или отсутствием какого-то обмена имуществом при заключении брака; дифференцированной оценкой мальчиков и девочек; участием женщины в производстве средств существования; классовой структурой; степенью строгости половой социализации и с отношением культуры к материнству и деторождению. Сравнительно простые общества обычно склонны к большей терпимости, а более сложные — к нормативному ограничению добрачных связей [116].

Усложнение сексуальных запретов отражает процесс индивидуализации и персонализации соответствующих отношений. В известном смысле его можно считать продолжением биологической эволюции. Как пишет Ю. М. Лот-ман, «простейшая форма биологического размножения — деление одноклеточных организмов. В этом случае каждая отдельная клетка полностью независима и не нуждается в другой. Следующий этап — разделение биологического вида на два половых класса, причем для продолжения рода необходимо и достаточно любого одного элемента из первого и любого одного элемента из второго класса. Появление зоосемиотических систем заставляет рассматривать индивидуальные различия между особями как значимые и вносит элемент избирательности в брачные отношения высших животных. Культура возникает как система дополнительных запретов, накладываемых на физически возможные действия. Сочетание сложных систем брачных запретов и структурно-значимых их нарушений превращает адресата и адресанта брачной коммуникации в личности. Данное природой: «мужчина и женщина» — сменяется данным Культурой: «только этот и только эта». При этом именно вхождение отдельных человеческих единиц в сложные образования Культуры делает их одновременно и частями целого, и неповторимыми индивидуальностями, различие между которыми является носителем определенных социальных значений»[54].

Древние культурные запреты дифференцировали права и обязанности разных социальных категорий людей, не придавая значения их индивидуальности, которая осознавалась и проявлялась через нарушение этих правил и этой категоризации. Следовательно, нормативную культуру любого общества нужно изучать конкретно.

Свобода добрачных связей, существовавшая во многих обществах, как правило, предполагалась для людей определенной возрастной категории и в определенной системе родственных отношений. Простые количественные показатели (такой-то процент обществ допускает до- и внебрачные связи, а такой-то их запрещает) не имеют смысла, если они не соотнесены с системой производственных, брачно-семейных и родственных отношений данного общества. Даже в пределах одной и той же культуры обычно существуют разные нормы сексуального поведения для разных категорий людей.

Самое распространенное из таких различий — двойной стандарт, т. е. разные нормы сексуального поведения для мужчин и женщин. В той или иной степени это явление наблюдается почти везде, но одно дело — сексуальные роли, позиции в половом акте, другое — приписываемая мужчинам и женщинам мотивация, третье — право выбирать сексуального партнера и определять характер взаимоотношений с ним. В большинстве первобытных обществ право инициативы, ухаживания, выбора партнера и определения ритма половой жизни в браке принадлежит мужчине. В отношении добрачных и внебрачных связей половая мораль, как правило, снисходительнее к мужчинам. Женщинам добрачные связи разрешали от двух пятых до половины обследованных этнографами бесписьменных обществ, а если считать «терпимыми» общества, которые публично осуждают, но втайне терпят такие отношения, то показатель составит около 70% [182].

Мужчинам добрачные связи разрешаются практически во всех «терпимых» обществах, а в остальных на них смотрят сквозь пальцы. Внебрачные связи в той или иной форме допускаются для женщин приблизительно в двух или трех пятых бесписьменных обществ, а для мужчин — почти везде [116; 182].

На первый взгляд кажется, что это лишь продолжение общебиологической закономерности, но такое впечатление ошибочно. Человеческий брак — не природный, а социальный институт, в развитии которого, согласно теории марксизма-ленинизма, решающую роль играли материально-экономические факторы (частная собственность, право наследования и т. д.). Порабощение женщин, в том числе сексуальное,— реальный исторический факт. В мире животных сексуальное насилие редко, в большинстве случаев самка имеет право выбора. В древнем человеческом браке, где женщин насильственно похищают или покупают, держат взаперти, такой свободы выбора нет. Двойная мораль в отношении супружеской верности, зафиксированная бесчисленными древними кодексами, начиная с законов Ману или Хаммурапи,— плоть от плоти тех же самых социальных условий.

Практически во всех человеческих обществах существует культ мужской сексуальности. Мужские божества и герои наделяются не только внушительными гениталиями, но и исключительными детородными способностями. Индийский бог Кришна имел, согласно традиции, 16 108 жен, каждая из которых родила ему по 10 сыновей и по 1 дочери [118]. Один из персонажей «Тысячи и одной ночи» за одну ночь овладел 40 женщинами, каждой по 30 раз [118]. В культурах, прославляющих сексуальную сдержанность, подобных подвигов, естественно, нет, зато ярко описываются трудности умерщвления плоти и связанные с этим соблазны. Женская сексуальность описывается в целом гораздо сдержаннее. В антисексуальных и антифеминистских культурах, например в средневековом христианстве, существуют два главных женских образа: положительный наделяется чистотой, понимаемой как асексуальность, равнодушие и даже отвращение к половой жизни, а отрицательный персонифицирует гипертрофированный, агрессивный секс, «похоть» и соблазн.

Мифологическое сознание не могло не задаваться и вопросом о специфике мужской и женской сексуальности. В древнегреческой и древнеиндийской мифологии есть сходный миф о мужчине, который по воле богов дважды менял пол. В греческом варианте, сохраненном Овидием («Метаморфозы» III, 315—338), это предсказатель Ти-резий, а в индийском (Махабхарата, XIII) — могущественный царь Бхангасвана. Оценивая свои сексуальные переживания в обеих ипостасях, оба отдают предпочтение женской. По словам Тирезия, женщина наслаждается любовью в 9 раз больше, чем мужчина. Это, естественно, отражает мужскую точку зрения. Поскольку семя, как уже говорилось, наделяется магическими свойствами, первобытное сознание весьма чувствительно к его возможной потере. Это мотивируется, с одной стороны, страхом утраты жизненной силы, а с другой — боязнью колдовства: если в семени содержится весь человек, то враг, овладевший семенем, может заколдовать его. Этим объясняется распространенность табуирования мастурбации. Особенно суровы запреты на сей счет в иудаизме. Общеизвестна библейская (Бытие, 38, 8—10) история об Онане, умерщвленном богом за то, что он изливал семя свое на землю. Хотя преступление Онана заключалось не в растрате семени, а в том, что он ослушался бога — не женился на вдове своего брата, слово «онанизм» стало синонимом самостимуляции. Позже Талмуд вообще запрещает евреям касаться руками полового члена даже при мочеиспускании [118]. Запреты мастурбации в большей или меньшей степени характерны также для христианства, ислама и конфуцианства. Однако и здесь есть вариации. Многие культуры неодинаково оценивают мастурбацию детей и взрослых. Например, мангайцы (острова Кука в Полинезии) считают мастурбацию вполне нормальной для мальчиков и девочек младше 10 лет; подростки старше этого возраста уже начинают гетеросексуальную жизнь, их мастурбация рассматривается как пережиток детства [246]. Сходные установки существуют в Меланезии: мастурбация поощряется у маленьких мальчиков, допускается у подростков и осуждается у взрослых мужчин [ 135]. Принципиальное различие между детской и взрослой мастурбацией проводило и средневековое христианство [164, 165]. Античная Греция вообще не знала подобных запретов, а тантризм даже поощрял мастурбацию женщин.

Следует еще раз подчеркнуть, что принятые у разных народов нормы сексуального поведения, включая его эротический код и технику, не могут быть поняты из самих себя или общих закономерностей репродуктивного поведения. Они всегда соотносятся со свойствами культуры и конкретного образа жизни. У всех народов мира существуют многочисленные хозяйственные и сезонные запреты, связанные с определенными фазами общественной жизни племени или индивидуального жизненного цикла. Таковы, например, охотничьи табу, запрещавшие половые сношения в период подготовки и проведения охоты, известные у многих народов Америки, Европы, Океании, Африки и Азии [70]. Подобные же запреты существовали и в связи с другими видами общественной деятельности — скотоводством, земледелием, ремеслом, путешествиями, войной и т. д. На первый взгляд кажется, что все это — следствие осознания реального биологического факта: сексуальная активность ослабляет мужчину в ситуациях, требующих максимального напряжения физических или духовных сил, что вынуждает его к временному воздержанию. Однако вопрос куда сложнее. Возьмем, например, так называемые репродуктивные табу, регулирующие отношения полов и поведение женщин в период менструаций, беременности и после родов. Запреты эти, сочетающиеся с ограничениями социальной активности женщин, весьма распространены. По подсчетам супругов Пейдж [277], 63% обследованных ими обществ запрещают половые сношения в период беременности, 73% — в период менструаций, 93%—в послеродовой период. Поскольку такие запреты, иногда весьма длительные, адресованы мужчинам и мотивируются опасностью их сексуального «осквернения», «загрязнения», их обычно считают «антифеминистскими». Если вдуматься, данные табу, особенно послеродовые, охраняют здоровье женщины и ребенка. В трудных условиях первобытного общества кормление ребенка грудью продолжалось очень долго — 2—3 года, а то и дольше. Новая беременность в это время социально нежелательна. Бушмены даже практикуют инфантицид, убивая новорожденного, если предыдущий ребенок не начал ходить. Табуирование женщины, в каких бы терминах оно ни формулировалось, объективно служит средством регулирования рождаемости и сохранения потомства. Культура стремится с помощью запретов восполнить утраченные человеком сезонные биологические регуляторы (эструс и т. п.) сексуальной активности не по эротическим, а по репродуктивным мотивам. Что касается мотива «осквернения», то запрет обращен к мужчинам.

Как и в других случаях, культурно-символические, естественно-биологические и социально-экономические аспекты здесь тесно переплетаются. Фрэзер объяснял религиозные запреты контактов с менструирующей женщиной (мужчинам иногда запрещается не только иметь с ней половую связь, но и есть приготовленную ею пищу, находится с нею с одном помещении и т. д.) прежде всего страхом первобытного человека перед всяким пролитием крови [ 170]. В последние годы представление о том, что половой акт и вообще телесный контакт с менструирующей женщиной подрывает шансы мужчин на удачу в охоте и в порядке экстраполяции — в рыбной ловле и войне, как будто получает и «натуралистическое» объяснение. Как известно, самые строгие запреты такого рода существуют у племен, живущих преимущественно охотой и собирательством. Запах крови отпугивает травоядных животных, на которых чаще всего охотятся люди