Буду кроток, поскольку через три дня вас увижу.
Миннеаполис - панорамный тихий город. Людей почти не видно. Автомобилей
тоже мало.
Самое интересное здесь - река Миссисипи. Та самая. Ширина ее в этих
краях: - метров двести. Короче, на виду у толпы американских славистов я эту
реку переплыл.
Переплыл Миссисипи. Так и напишу в Ленинград. По-моему, ради одного
этого стоило ехать...
Знаете, в марте я давал интервью Рою Стиллману. И он спросил:
- Чем тебя больше всего поразила Америка?
Я ответил:
- Тем, что она существует. Тем, что это - реальность.
Америка для нас была подобна Карфагену или Трое. И вдруг оказалось, что
Бродвей - это реальность. Тиффани - реальность. Небоскреб Утюг - реальность.
И Миссисипи - реальность...
Как-то иду я по Нижнему Манхеттену. Останавливаюсь возле бара.
Называется бар - "У Джонни". Захожу. Беру свой айриш-кофе и располагаюсь у
окна.
Чувствую, под столом кто-то есть. Наклоняюсь - пьяный босяк. Совершенно
пьяный негр в красной рубашке. (Кстати, я такую же рубаху видел на
Евтушенко.)
И вдруг я чуть не заплакал от счастья. Неужели это я?! Пью айриш-кофе в
баре "У Джонни". А под столом валяется чернокожий босяк...
Конечно, счастья нет. Покоя тоже нет. К тому же я слабовольный. И так
далее.
Конечно, все это мишура, серпантин. И бар, и пьяный негр, и айриш-кофе.
Но что-то, значит, есть и в серпантине. Сколько раз за последнее десятилетие
менялся фасон женских шляп? А серпантин тысячу лет остается серпантином...
Допустим, счастья нет. Покоя - нет. И воли - тоже нет.
Но есть какие-то приступы бессмысленного восторга. Неужели это я?
Живу в отеле "Куртис" с множеством разнообразных увеселений. Есть бар.
Есть бассейн. Есть какая-то подозрительная "Гавана-рум". Есть лавка
сувениров, где я приобрел купальные трусики для Миссисипи. (На передней
части изображена сосиска и два крутых яйца...)
Есть чистые простыни, горячая вода, телевизор, бумага. Есть потрясающий
сосед - Эрнст Неизвестный. (Только что он убедительно доказывал Гаррисону
Солсбери:
"Вертикаль - это Бог. Горизонталь - это Жизнь. В точке пересечения - я,
Микеланджело, Шекспир и Кафка...")
Есть - вы, которому я шлю это дурацкое письмо.
Живу в отеле. Участвую в каком-то непонятном симпозиуме. Денег - около
сотни.
Рано утром выйду из гостиницы. Будет прохладно и сыро. Меня остановит
какой-нибудь голодранец и спросит:
- Нет ли спичек?
Я отвечу:
- Держи.
И протяну ему зажигалку. И человеку будет трудно прикурить на ветру. И
тогда я добавлю:
- В себя, в себя...
И вряд ли он будет глазеть мне вслед. Потому что эти несколько слов я
могу выговорить без акцента.
Он скажет:
- Прохладный день сегодня.
И я отвечу:
- Yes.
И мы пойдем - каждый своей дорогой. Два абсолютно свободных человека.
Участник непонятного симпозиума и голодранец в джемпере, которому
позавидовал бы Евтушенко...
Ночью мы играли в бинго. И Неизвестный проиграл четыре раза. Значит, он
победит в какой-то другой, неведомой игре...
Всех обнимаю. Скоро увидимся. Везу небольшой отрывок и конец тюремной
повести. Мне его передали через Левина из Техаса. Начало отсутствует.
Начиналась она, я помню, так:
"На Севере вообще темнеет рано. А в зоне - особенно..."
Я эту фразу куда-нибудь вставлю. Ну, до встречи...
Как только оборвался рев моторов, высоко над головами зашумели сосны.
Заключенные бросили работу, вытащили ложки из-за голенищ, пошли к сараю.
Баландер погрузил черпак в густую и темную жижу.
Ели молча, затем достали кисеты и прикурили от головни.
Дым костра уходил, становился бледным октябрьским небом. Было тихо.
Сосны шумели в опустевшем без гула моторов пространстве над лесоповалом.
- Поговорим о чудесах? - сказал бугор Атешин, надвинув рваный зековский
треух.
- Кончай, - отозвался Белуга, - после твоих разговоров не спится.
- Не спится? А ты возьми ЕГО - да об колено! На воле свежий заведешь,
куда богаче...
Зеки нехотя рассмеялись. Осенний воздух был пропитан запахом солярки.
Покачивались деревья в бледном небе. Солнце припадало к шершавым желтоватым
баланам.
В стороне курили двое. Коротконогий парень в застиранной телогрейке -
Ерохин. И бывший прораб, уроженец черниговской области, тощий мужик -
Замараев.
- Пустой ты человек, Ероха, - говорил Замараев, - пустой и несерьезный.
Таким в гробу и в зоосаде место...
- Уймись, - сказал Ероха, - попер как на буфет!.. А то ведь у меня не
заржавеет. Могу пощекотать...
- Испугал... Все треплешь языком, а жизнь проходит...
Ерохин рассердился:
- Брось мансы раскидывать, чернуха здесь не пролазит... Да и что с
тобой говорить? Ты же серый! Ты же позавчера на радиоприемник с вилами
кидался... Одно слово - мужик...
- У нас в каждой избе - радиоточка, - сказал Замараев.
Он мечтательно возвысил глаза и продолжал:
- У меня пятистенка была... Сарай под шифером... Коровник рубленый...
За окнами - жасмин... Я жил по совести. Придет, бывало, кум на разговенье...
- Кум? - забеспокоился Ероха. - Опер, что ли?
- Опер... Сам ты - опер. Кум, говорю... Родня... Придет, бывало.
Портвейного вина несет бутылку... Кум у меня серьезный человек был,
инвалид...
- Партийный, что ли? - снова вмешался Ероха.
- Беспартийный коммунист, - отчеканил Замараев, - ногу потерял в
ежовщину...
- Значит, враг народа?
- Не враг, а лейтенант ОПТУ. Таких, как мы, шакалов охранял. Ноги
лишился. На боевом посту отморозил... Из рядов его выгнали, но пенсию
дали...
- Зря, - сказал Ероха.
Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он
продолжал:
- А кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: "Иди за
маленькой!" Я только галоши надену, а кум смеется: "Отставить, у меня есть".
И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четыре. А на
вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало... Благодать, порядок в
доме. Я жил по совести...
- По совести... А сел за что?
Замараев молча стукнул веточкой по голенищу.
- За что, говорю, сел? - не унимался Ероха.
- Да за олифу.
- Крал, что ли?
- Олифу-то?
- Ну.
- Олифу-то да.
- По совести... А потом ее куда? На базар?
- Нет, пил заместо лимонада.
- Так, - усмехнулся Ероха, - сколько ж ты олифы двинул?
- Эх, было время, - сказал Замараев, - было время... Олифы-то? Тонны
две.
- Сколько ж это денег? Полкуска?
- По иску - сорок тыщ. На старые, конечно...
- Ого! А если взять на кир перевести?
- Пустой ты человек, - рассердился Замараев, - одно у тебя в голове. Ты
шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про кенгуру? Такая, с гаманцом на
брюхе...
- Да не прихватывай ты, - сказал Ероха, - не прихватывай. А то как дам
по чавке!
- Ладно, - остановил его Замараев, - проехали... А сел я то, что
завидно людям с чужих миллионов. С деньгами я кругом начальник. Деньги -
сила...
- Вот наступит коммунизм, - злобно произнес Ероха, - и останешься ты
без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят...
- Навряд ли, - сказал Замараев, - без денег все растащат. Так что не
отменят. А будут деньги - мне и коммунизм не страшен.
- На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты полботинки хоть
когда-либо носил? Импортные полботинки? Хотя бы китайские, - шумел Ероха,
изумленно глядя на свои разбитые лагерные прохаря.
- Сапоги у меня были яловые, - откликнулся Замараев, - деверем пошиты.
- Как это - деревом? - не понял Ероха.
- Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь...
Но Ероху уже понесло дальше:
- Вот мне бы эти сорок тыщь! Так я бы раскрутился. По-твоему, жизнь -
что? Она - калейдоскоп! Уж я давал гастроль на воле. Придешь, бывало, в
коктейль-холл. Швыряешь три червонца. Тебе - коньяк, бефстроганов, филе...
Опять же музыка играет, всюду девы. Разрешите, как говорится, на тур вальса?
В смысле, танго... Она танцует, разодета, блестит, как щука... После везешь
ее на хату... В дороге - чего-нибудь из газет. Сергей Есенин, летающие
тарелки... Ну, я давал гастроль!.. А если вдруг отказ, то я знал метод, как
любую уговорить по-хорошему. Метод простой: "Ложись, - говорю, - сука, а то
убью!.." Да, я умел рогами шевелить. Аж девы подо мной кричали!..
- Что без толку кричать? - сказал Замараев.
- Эх ты, деревня! А секс?
- Чего? - не понял Замараев.
- Секс, говорю...
- Ты по-людски скажи.
- Да любовь же, любовь. По-твоему, любовь - это что? Любовь - это...
Любовь - это... калейдоскоп. Типа - сегодня одна, завтра другая...
- Любовь, - сказал Замараев, - это чтобы порядок в доме. Чтобы
уважение... А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища.
- Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом СМУ -
законная жена... Конечно, я не говорю... Бывает... Поймаешь что-либо на
кончик...
- А? - не понял Замараев.
- На кончик, говорю... Ну, это... гонорея...
- Чего?
- Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак!
- А-а, - Замараев чуть отодвинулся, - ты вообще как сюда попал? Не за
это ли случайно?
- На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра.
- С концами, что ли?
- Где с концами?! Выжил, гад. Он, падла, на суде кричит: "Ерохина
прощаю!"
А прокурор - в отказ:
"Вы-то - да, а общество простить не может..."
Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу:
"Напился, все забыл!.."
Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу:
"Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою штрафную
чавку!.."
Это я - прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про меня в
газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась - "Плесень".
- Оно и видно, - сказал Замараев.
- А хочешь, я тайну скажу? - неожиданно выговорил Ерохин. - Хочешь,
скажу тайну, от которой позеленеешь. Только - чтобы никому...
- Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку.
- Кабур - это что... Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу. Вот
слушай: я по матери - Эпштейн...
- Эпштейн, - недоверчиво прищурился Замараев, - видали мы таких
Эпштейнов... Да ты - фоняк, как и не мы... А если ты Эпштейн, зачем сидишь
по хулиганке? Зачем не по торговой части шел?
- В отца, - коротко пояснил Ероха.
- Эпштейн, - повторял Замараев.
- Деревня, - слышалось в ответ...
Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском небе.
Донесся стук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз.
- Пойду молотить, - сказал Ероха. Он поднялся, стряхнул табачные
крошки. Затем, не оглядываясь, двинулся через лес к инструменталке.
- Вот так мужик, гонореи не знает, - усмехнулся Ероха.
- Пустой человек, несерьезный, - бормотал ему вслед Замараев.
"Кого только не прихватывают", - думал Ероха. "Откуда такие берутся?" -
вторил ему прораб... Лес наполнился туманом. Залаяла собака на блокпосту.
Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах.
Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись.
На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил прожектор.
