Сергей Довлатов. Зона
----------------------------------------------------------------
Изд: "Собрание прозы в 3х томах". Лимбус-пресс, Санкт-Петербург, 1993г.
OСR: Сергей Владыкин
Проверка и вычитка текста - Справочная Служба Русского Языка rusyaz.lib.ru
----------------------------------------------------------------
Имена, события, даты - все здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали,
которые несущественны.
Поэтому всякое сходство между героями книги и живыми людьми является
злонамеренным. А всякий художественный домысел - непредвиденным и случайным.
Автор
ПИСЬМО ИЗДАТЕЛЮ
февраля 1982 года. Нью-Йорк
Дорогой Игорь Маркович!
Рискую обратиться к Вам с деликатным предложением. Суть его такова.
Вот уже три года я собираюсь издать мою лагерную книжку. И все три года
- как можно быстрее.
Более того, именно "Зону" мне следовало напечатать ранее всего
остального. Ведь с этого началось мое злополучное писательство.
Как выяснилось, найти издателя чрезвычайно трудно. Мне, например,
отказали двое. И я не хотел бы этого скрывать.
Мотивы отказа почти стандартны. Вот, если хотите, основные доводы:
Лагерная тема исчерпана. Бесконечные тюремные мемуары надоели читателю.
После Солженицына тема должна быть закрыта...
Эти соображения не выдерживают критики. Разумеется, я не Солженицын.
Разве это лишает меня права на существование?
Да и книги наши совершенно разные. Солженицын описывает политические
лагеря. Я - уголовные. Солженицын был заключенным. Я - надзирателем. По
Солженицыну лагерь - это ад, я же думаю, что ад - это мы сами...
Поверьте, я не сравниваю масштабы дарования. Солженицын - великий
писатель и огромная личность. И хватит об этом.
Другое соображение гораздо убедительнее. Дело в том, что моя рукопись
законченным произведением не является.
Это - своего рода дневник, хаотические записки, комплект
неорганизованных материалов.
Мне казалось, что в этом беспорядке прослеживается общий художественный
сюжет. Там действует один лирический герой. Соблюдено некоторое единство
места и времени. Декларируется в общем-то единственная банальная идея - что
мир абсурден...
Издателей смущала такая беспорядочная фактура. Они требовали более
стандартных форм.
Тогда я попытался навязать им "Зону" в качестве сборника рассказов.
Издатели сказали, что это нерентабельно. Что публика жаждет романов и
эпопей.
Дело осложнилось тем, что "Зона" приходила частями. Перед отъездом я
сфотографировал рукопись на микропленку. Куски ее мой душеприказчик раздал
нескольким отважным француженкам. Им удалось провезти мои сочинения через
таможенные кордоны. Оригинал находится в Союзе.
В течение нескольких лет я получаю крошечные бандероли из Франции.
Пытаюсь составить из отдельных кусочков единое целое.
Местами пленка испорчена. (Уж не знаю, где ее прятали мои
благодетельницы.) Некоторые фрагменты утрачены полностью. Восстановление
рукописи с пленки на бумагу - дело кропотливое. Даже в Америке с ее
технической мощью это нелегко. И, кстати, недешево.
На сегодняшний день восстановлено процентов тридцать.
С этим письмом я высылаю некоторую часть готового текста. Следующий
отрывок вышлю через несколько дней. Остальное получите в ближайшие недели.
Завтра же возьму напрокат фотоувеличитель.
Может быть, нам удастся соорудить из всего этого законченное целое.
Кое-что я попытаюсь восполнить своими безответственными рассуждениями.
Главное - будьте снисходительны. И, как говорил зека Хамраев,
отправляясь на мокрое дело, - с Богом!..
Старый Калью Пахапиль ненавидел оккупантов. А любил он, когда пели
хором, горькая брага нравилась ему, да маленькие толстые ребятишки.
- В здешних краях должны жить одни эстонцы, - говорил Пахапиль, - и
больше никто. Чужим здесь нечего делать...
Мужики слушали его, одобрительно кивая головами.
Затем пришли немцы. Они играли на гармошках, пели, угощали детей
шоколадом. Старому Калью все это не понравилось. Он долго молчал, потом
собрался и ушел в лес.
Это был темный лес, издали казавшийся непроходимым. Там Пахапиль
охотился, глушил рыбу, спал на еловых ветках. Короче - жил, пока русские не
выгнали оккупантов. А когда немцы ушли, Пахапиль вернулся. Он появился в
Раквере, где советский капитан наградил его медалью. Медаль была украшена
четырьмя непонятными словами, фигурой и восклицательным знаком.
"Зачем эстонцу медаль?" - долго раздумывал Пахапиль.
И все-таки бережно укрепил ее на лацкане шевиотового пиджака. Этот
пиджак Калью надевал только раз - в магазине Лансмана.
Так он жил и работал стекольщиком. Но когда русские объявили
мобилизацию, Пахапиль снова исчез.
- Здесь должны жить эстонцы, - сказал он, уходя, - а ванькам, фрицам и
различным гренланам тут не место!..
Пахапиль снова ушел в лес, только издали казавшийся непроходимым. И
снова охотился, думал, молчал. И все шло хорошо.
Но русские предприняли облаву. Лес огласился криком. Он стал тесным, и
Пахапиля арестовали. Его судили как дезертира, били, плевали в лицо.
Особенно старался капитан, подаривший ему медаль.
А затем Пахапиля сослали на юг, где живут казахи. Там он вскоре и умер.
Наверное, от голода и чужой земли...
Его сын Густав окончил мореходную школу в Таллинне, на улице Луизе, и
получил диплом радиста.
По вечерам он сидел в Мюнди-баре и говорил легкомысленным девушкам:
- Настоящий эстонец должен жить в Канаде! В Канаде, и больше нигде...
Летом его призвали в охрану. Учебный пункт бл расположен на станции
Иоссер. Все делалось по команде: сон, обед, разговоры. Говорили про водку,
про хлеб, про коней, про шахтерские заработки. Все это Густав ненавидел и
разговаривал только по-своему. Только по-эстонски. Даже с караульными псами.
Кроме того, в одиночестве - пил, если мешали - дрался. А также допускал
- "инциденты женского порядка". (По выражению замполита Хуриева.)
- До чего вы эгоцентричный, Пахапиль! - осторожно корил его замполит.
Густав смущался, просил лист бумаги и коряво выводил:
"Вчера, сего года, я злоупотребил алкогольный напиток. После чего
уронил в грязь солдатское достоинство. Впредь обещаю. Рядовой Пахапиль".
После некоторого раздумья он всегда добавлял:
"Прошу не отказать".
Затем приходили деньги от тетушки Рээт. Пахапиль брал в магазине литр
шартреза и отправлялся на кладбище. Там в зеленом полумраке белели кресты.
Дальше, на краю водоема, была запущенная могила и рядом - фанерный обелиск.
Пахапиль грузно садился на холмик, выпивал и курил.
- Эстонцы должны жить в Канаде, - тихо бормотал он под мерное гудение
насекомых. Они его почему-то не кусали...
Ранним утром прибыл в часть невзрачный офицер. Судя по очкам -
идеологический работник. Было объявлено собрание.
- Заходи в ленкомнату, - прокричал дневальный солдатам, курившим около
гимнастических брусьев.
- Политику не хаваем! - ворчали солдаты. Однако зашли и расселись.
- Я был тоненькой стрункой грохочущего концерта войны, - начал
подполковник Мар.
- Стихи, - разочарованно протянул латыш Балодис...
За окном каптенармус и писарь ловили свинью. Друзья обвязали ей ноги
ремнем и старались затащить по трапу в кузов грузового автомобиля. Свинья
дурно кричала, от ее пронзительных воплей ныл затылок. Она падала на брюхо.
Копыта ее скользили по испачканному навозом трапу. Мелкие глаза терялись в
складках жира.
Через двор прошел старшина Евченко. Он пнул свинью ногой. Затем
подобрал черенок лопаты, бесхозно валявшийся на траве...
... - В частях Советской Армии развивается благородная традиция, -
говорил подполковник Мар.
И дальше:
- Солдаты и офицеры берут шефство над могилами павших воинов.
Кропотливо воссоздают историю ратного подвига. Устанавливают контакты с
родными и близкими героев. Всемерно развивать и укреплять подобную традицию
- долг каждого. Пускай злопыхатели в мире чистогана трубят насчет конфликта
отцов и детей. Пускай раздувают легенду о вымышленном антагонизме между
ними... Наша молодежь свято чтит захоронения отцов. Утверждая таким образом
неразрывную связь поколений..
Свинью волокли по шершавой доске. Борта машины гулко вздрагивали. Они
были выкрашены светло-зеленой краской. Шофер наблюдал за происходящим,
высунувшись из кабины.
Рядом вертелся на турнике молдаванин Дастян, комиссованный по болезни.
Он ждал приказа командира части и гулял без ремня, тихо напевая...
- Ваша рота дислоцирована напротив кладбища, - тянул подполковник, - и
это глубоко символично. Нами установлено, что среди прочих могил тут имеются
захоронения героев Отечественной войны. В том числе и орденоносцев. Таким
образом, создаются все условия для шефства над павшими героями...
Свинью затащили в кузов. Она лежала неподвижно, только вздрагивали
розовые уши. Вскоре ее привезут на бойню, где стоит жирный туман. Боец
отработанным жестом вздернет ее за сухожилие к потолку. Потом ударит в
сердце длинным белым ножом. Надрезав, он быстро снимет кожу, поросшую
грязной шерстью. И тогда военнослужащим станет плохо от запаха крови...
- Кто здесь Пахапиль?
Густав вздрогнул. Он поднялся и вспомнил, что было минуту назад. Как
ефрейтор Петров вытянул руку и сказал, тайно давясь от смеха:
- В нашем подразделении уже есть такой солдат. Он взял шефство над
павшим героем и ухаживает за его могилой. Это инструктор Пахапиль!
- Кто здесь Пахапиль? - недоверчиво отозвался Мар. - Вы, что ли,
Пахапиль?
- Так, - ответил Густав, краснея.
- Именем командира роты объявляю вам благодарность. Ваша инициатива
будет популяризирована. В штабе намечено торжественное собрание отличников
боевой подготовки. Поедете со мной. Расскажете о своих достижениях. В дороге
набросаем план.
- Я вообще-то эстонец, - начал было Пахапиль.
- Это даже хорошо, - оборвал подполковник, - с точки зрения братского
интернационализма...
В штабе было людно. Под графиками, художественно оформленными стендами,
материалами наглядной агитации, толпились военнослужащие. Сапоги и мокрые
волосы блестели. Пахло табаком и дегтем.
Они взошли по лестнице. Мар обнимал Пахапиля. На площадке их окружили.
- Знакомьтесь, - гражданским тоном сказал подполковник, - это наши
маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший
сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян...
"Перкеле, - задумался Густав, - одни жиды..." Но тут позвонили. Все
потянулись к урнам. Кинули окурки и зашли в просторный зал...
И вот Пахапиль на трибуне. Внизу белеют лица, слева - президиум,
графин, кумачовая штора. Сбоку - контрабас, из зала он не виден.
Пахапиль взглянул на людей, тронул металлическую бляху. Затем шагнул
вперед.
- Я вообще-то эстонец, - начал он.
В зале было тихо. Под окнами, звякая, шел трамвай. Вечером Густав
Пахапиль трясся на заднем сиденье штабного автомобиля. Инструктор припоминал
свое выступление. И то, как наливал он воду из графина. Как дребезжал стакан
и улыбался генерал в президиуме. И то, как ему прикололи значок. (Три
непонятных слова, фигура и глобус.) А затем говорил Мар, отметив ценную
инициативу рядового Пахапиля... Что-то насчет - подхватить, развивать и
стараться... И еще относительно патриотического воспитания... Что-то вроде
преемственности и неразрывной связи... С целью шефства над могилами павших
героев... Хотя Пахапиль эстонец вследствие братской дружбы между народами...
Перед ним возвышалась спина шофера. Мимо летели деревья с бледными
кронами, выгоревшие холмы, убогая таежная зелень.
Когда машину тряхнуло на переезде, Густав сказал шоферу.
- Здесь я сойду.
Тот, не оборачиваясь, помахал ему и развернулся. Густав Пахапиль
зашагал вдоль тусклых рельсов. Перебрался через железнодорожную насыпь.
Лежневка привела его в кильдим.
Здесь его карманы тяжело наполнились. Он пересек заброшенный стадион и
шагнул на мостки кладбищенского рва.
Было сыро и тихо. Щебетали листья на ветру.
Густав расстегнул мундир. Сел на холмик. Положил ветчину на колени.
Бутылку поставил в траву.
После чего закурил, облокотившись на красный фанерный монумент.
