После революции и Гражданской войны за рубежом оказались не только поэты и писатели, но и многие ученые, в том числе филологи. Выходцы из России преподавали русский язык и литературу в университетах Болгарии, Великобритании, Германии, Польши, США, Франции, Чехословакии и многих других стран — даже Японии.
Среди эмигрантов-филологов были люди различного возраста, с разными убеждениями и научным прошлым. Некоторые из них, такие как известные критики и литературоведы Евгений Васильевич Ани́чков (1866–1937), Евгений Александрович Ляцкий (1868–1942), Юлий Исаевич Айхенвальд (1879–1928), создали свои главные труды задолго до революции. Другие, как Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1938), начали литературную работу только в эмиграции. Но преобладающим «типом» русского эмигранта-филолога (и шире — ученого) в межвоенное время был бежавший от большевиков молодой человек леволиберальных взглядов, начавший свою научную карьеру еще в России и продолживший ее после эмиграции в одном из европейских университетов.
В период первой волны эмиграции о литературе писали не только литературоведы. Она объединяла всех интеллигентов. Размышлять о ней значило возвращать себе потерянный рай. Отсюда — ностальгический характер, присущий не только стихам и романам, но и многим научным работам о Пушкине, Гоголе, Достоевском, Толстом, Чехове. Другая сторона эмигрантского литературоведения — его социологизация, стремление отыскать в отразившей историю литературе корни произошедшей катастрофы. Обе особенности эмигрантского литературоведения способствовали расширению круга пишущих, выходу филологии за рамки узкой академической дисциплины.
Среди тех, кто писал о литературе, были почти все философы зарубежья. Как и до революции, к ней постоянно обращались Н. А. Бердяев, о. Сергий Булгаков, Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, Ф. А. Степун, П. Б. Струве, Лев Шестов.
Наметившееся в 1920-е годы сближение литературоведения и лингвистики, возникновение лингвистической поэтики привело к тому, что литературой стали заниматься и «чистые» языковеды. Так, создатель фонологии Николай Трубецкой пишет работу о «Хождении за три моря» Афанасия Никитина, а специалист по русской грамматике С. И. Карцевский задумывает и частично реализует большую книгу о Толстом.
Литературу прошлого, разумеется, не обходили своим вниманием поэты и писатели: Владислав Ходасевич «Державин» (1931) и его работы о Пушкине; «Мой Пушкин» (1937) Марины Цветаевой; «Освобождение Толстого» (1937) Бунина; критико-биографические книги Бориса Зайцева — «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1951), «Чехов» (1954). В середине 1930-х годов после долгого перерыва стали появляться в печати работы о русской литературе поэта и философа Вячеслава Ивановича Иванова ( 1866–1949) — изданная на немецком языке книга о Достоевском (1932), статьи о Пушкине, о Гоголе и Аристофане. Некоторые молодые поэты впоследствии сделали литературоведение своей профессией (Глеб Петрович Струве и Юрий Павлович Иваск).
Русской литературой занимались не только профессиональные филологи, философы и литераторы, но и политики, юристы, публицисты, историки, богословы, психологи, врачи-психиатры, просто «любители». Не все их сочинения имели научную ценность, но в целом «междисциплинарность» и взгляд со стороны на хорошо знакомые тексты обогащали филологию.
Почти все литературоведы выступали как рецензенты и обозреватели современной литературы. Граница между критикой и литературоведением стала более зыбкой, чем в дореволюционном университетском и литературном сообществе.
Важнейшие направления в науке и культуре:
1. Структурная поэтика, рождавшаяся в 1920-1930-е годы (Р.О. Якобсон, П.Г. Богатырев);
2. Традиционное академическое литературоведение (А.Л. Бем, К.В. Мочульский);
3. Литературоведение как часть общей культурологи (В.В. Вейдле и П.М. Бицилли).
Судьбы всех этих ученых (за исключением профессора Софийского университета П. М. Бицилли) оказались связаны с двумя центрами русской эмигрантской академической жизни: Прагой и Парижем.
Прага стала средоточием образовательной и научной деятельности русского зарубежья. Здесь действовали русская гимназия и Русский Народный (Свободный) университет, Русский юридический факультет, Педагогический институт, работали Русская академическая группа, крупнейший в эмиграции Союз русских писателей и журналистов и т.д. Выходцы из России могли учиться в университетах, получая стипендию, а потом защищать докторские диссертации и занимать преподавательские места в чешских и словацких вузах. С конца 1920-х годов чешская столица превратилась в крупнейший международный центр не только славистики, но и мировой филологии: именно здесь рождались новые лингвистика и поэтика. Произошло это благодаря деятельности Пражского лингвистического кружка (1926–1952) — филологической школы, которая возникла из тесного сотрудничества чешских и русских ученых.
Во главе этого содружества стоял выдающийся чешский лингвист Вилем Матезиус (1882–1945), специалист по английской филологии. Вместе с ним основателями Пражского лингвистического кружка стали лингвист (и одновременно глава евразийского движения) Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938) и крупнейший филолог XX века Роман Осипович Якобсон (1896–1982). Организующим центром был Карлов университет, но кружок состоял не только из постоянных жителей Праги.
Влияние русского формализма. И организационная модель, и научные планы пражского кружка были прямо заимствованы у действовавшего до 1924 года Московского лингвистического кружка. Ряд работ участников другой ветви формальной школы — Общества изучения поэтического языка (ОПОЯЗа) — печатался в Праге. К Первому Международному съезду славистов, проходившему в Праге в 1929 году, Пражский лингвистический кружок подготовил тезисы. В них высказана главная идея формалистов: «Организующий признак искусства - это направленность не на означаемое, а на сам знак».
Жизнь Арсеньева (1933).
История создания. Замысел романа возник в начале 1920х. В записях Бунина говорится о желании «написать книгу, о которой мечтал Флобер, «Книгу ни о чем», без всякой внешней связи, где бы излить душу, рассказать свою жизнь, то что довелось видеть в этом мире, чувствовать, думать, любить, ненавидеть». Первые 4 части написаны с 1927 по 1929 в Грассе (Франция), 5 часть закончил в 1933. Отдельной книгой роман вышел в Париже, в издательстве «Современные записки» в 1930 (неоконченным). Полное же издание относится лишь к 1952, сделано нью-йоркским изданием имени Чехова.
Биографическая подоплека несомненна. В некоторых персонажах угадываются знакомые и родственники самого Бунина (в отце и матери Алексея, в братьях Николае и Георгии, в сестрах Наде и Оле, в учителе Баскакове, в Ростовцеве). Взяты из жизни места действия: Каменка в романе – Бутырка, Батурино – Озерки. Сюжетная канва тоже из жизни писателя: детские и гимназические годы Арсеньева, работа в Орле и Полтаве, поездка в Крым. В образе Лики, по-видимому, отразилась любовь Бунина – Варвара Пащенко.
Однако Бунину важно не рассказать о жизни, не просто вспомнить, а показать процесс познания мира, снова пережить этот опыт. С этой особенностью связана и проблема жанрового определения. «Жизнь Арсеньева» сложно назвать романом, здесь нет этого повествовательного времени. Это живое воспоминание, переживаемое воспоминание. В этом смысле роман соотносим с романом «В поисках утраченного времени» Пруста.
Это никак нельзя назвать автобиографическим романом. Задача Бунина вряд ли сводилась к созданию мемуарного произведения. Это скорее роман о человеке вообще (Ходасевич: «автобиография вымышленного лица»), о его вхождении в божий мир, о его приобщении к миру (в этом схож с «Детство. Отрочество. Юность»).
Герой существует в нескольких ипостасях: Арсеньев-ребенок, юноша и зрелый писатель, живущий во Франции. При этом степень их сближения все время колеблется: от полного слияния до разделения на «я-сейчас» и «далекий юный образ».
В романе даны детальные образы усадебного быта. Адамович писал, что роман Бунина – это книга «о России, о русских людях, о русской природе, об исчезнувшем русском быте, о русском характере». На самом деле, за этой Россией стоит весь мир, такой же не поддающийся определению, ускользающий. А образ Арсеньева – это не частный человек с его ограниченным мирком, это жизнь каждого во всей вселенной (недаром в его рассуждениях так много «мы»). С другой стороны, не каждый может почувствовать эту связь, тонкое чувство дано художнику в широком смысле. Этого у Арсеньева не занимать уже с ранних лет. Через бытовые вещи он приобщается к бытийному миру (коробочка с ваксой, переполнявшая душу восторгом).
Но есть еще какое-то знание, с которым мы рождаемся. Оно намного больше, полнее. Это, по-видимому, и есть бунинская память. Память у Бунина – это и самоидентификация, и способ преодоления пространства и времени, и воскрешение ушедшего.
Во всем видит двойственность. Нераздельность горя и счастья. Мотив смерти оттеняет «повышенное чувство жизни». Как без безобразного нет красоты, та и без смерти, нет полноты жизни.
Темные аллеи (1945).
Во время Второй мировой Бунины живут в Грассе (Франция) на вилле «Жаннет» (с 1939 по 1945), там и создаются его «Темные аллеи». Странный он какой-то: вокруг война, а он пишет о любви. Бунин сам себя сравнивал с автором «Декамерона»: вокруг свирепствует чума.
Все 38 рассказов цикла о любви. В чем особенность понимания Буниным этого чувства? Он никогда не изображает долгосрочную, семейную любовь. Это всегда какое-то очень напряженное, а потому и краткое чувство. Это или очень сильная страсть, или очень сильное трепетное чувство, о котором никогда не забыть («Руся», например).
В чем особенность изображения автором любви? Откровенность, эротические сцены. Этого раньше в русской литературе не было. Как-то было неудобно и неловко, не принято. В Западной Европе эта тема стала открываться с эпохи Возрождения и дальше. Для нас же – табу. И вот Бунин ее открывает. Герой в рассказе «Генрих» восклицает: «Подлые души! Хорошо было сказано в одной старинной книге: «Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям…». Упреки в непристойности сыпались на Бунина уже после первых прочтений цикла. Он говорил в одном из писем, что опорой ему служила литература Востока, в частности «Тысяча и одна ночь». Вообще в культуре востока нет этого дуализма телесного-духовного, характерного для нашей культуры. А Бунин, насколько я помню, увлекался всем этим (у Д.Быкова есть лекция «Бунин и буддизм»). С этой восточной ориентацией Бунина связана еще одна важная особенность поэтики цикла: все рассказы не приводят к какому-то результату, они обрываются. Каждый рассказ – миг, вспышка, мгновение. Бунину не важен результат, у него в сознании нет такой категории (об этом пишет и Сливицкая).
В рассказах нет и капли морализаторства или дидактизма. Все истории любви так или иначе перемежаются с очень тонкими описаниями природы. Иногда герои даже говорят о природе, говоря о любви. В рассказе «Смарагд» мы не понимаем, что случилось. На наших глазах развивается какой-то бессмысленный на первый взгляд диалог о цвете неба. А в итоге героиня убегает, заплакав. Что произошло? Мне кажется, что своими совами о небе она говорит о любви, а натыкается на пошлость. (Если что, это мои домыслы, можете о них не говорить).
Любовь в «Темных аллеях», как правило, трагическая, вплоть до смерти героя («Зойка и Валерия»). Это мучительная любовь-катастрофа для кого-либо из героев. В любви всегда есть зерно трагедии, будь это случайная связь («Степа», «Дурочка») или всепоглощающее чувство («Темные аллеи», «Руся»). В то же время герои неразумно и сознательно продолжают идти навстречу этой любви, потому что она, несмотря на всю трагичность, еще и огромное счастье. В «Чистом понедельнике» герой думает: «И завтра и послезавтра будет все то же… - все та же мука и все то же счастье». Или в «Холодной осени» героиня думает, что только и было в ее жизни, что тот холодный осенний вечер, когда она прощалась с ним.
Сливицкая «Повышенное чувство жизни». У нее какие-то бредни, которых я не люблю, но все-таки вынуждена вам немного пересказать. Слияние любви – это космическое событие. Он, т.е. герой, - это мужское начало бытия, она – это женское начало бытия. Все герои и героини «Темных аллей», в сущности, бесплотны. Они зачастую не имеют имен, каких-то четко определяемых характеров. У многих писателей любовь была явлением социальным и нравственным (она сравнивает с Л.Толстым). У Бунина этого нет. Видимо, поэтому Сливицкая говорит о «космическом событии». Она говорит, что бунинская любовь онтологична: вселенские силы действуют в персонажах, а не они сами.
У Бунина нет аналитического психологизма, который был у других писателей (у Толстого того же). Нет и изображения внешних деталей, которые бы отражали душевное состояние. Он идет другим путем. Как пишет Сливицкая, он использует «интегральный образ мира». Это значит, что Бунин вводит читателя в это состояние непосредственно, а не просто описывает его состояние. Читатель введен в нужное состояние, в этом случае потребность в мотивировках, в объяснениях поступков героев просто отпадает. Вот она не пишет, как он это делает. Мне кажется, что здесь описания природы играют важную роль.
