Эй! Земля вызывает Морнинга! Вставай давай, ленивый круп! 3 страница

— Кантерлот не такой уж и суетливый и беспокойный город, как у многих пони в провинции принято считать. В конце концов, это все-таки центр искусств и наук Эквестрии. Нельзя достичь такой вершины, если каждый день приходится продираться через утреннюю толкотню.

— Хехех. Я представляю, у них, наверное, целые легионы садовников работают над украшением города, — сказал он. — Особенно с учетом того, что там обитают Принцесса Селестия и Принцесса Луна. Пони, занимающиеся садами дворца, должно быть, никто иные, кроме как самые лучшие во всей Эквестрии.

— О, они хороши, да, — сказала я, кивнув. — Без сомнений, они прошли королевские тесты и получили одобрение. Но действительно ли они лучшие?

Я остановилась и заглянула ему в лицо.

— Смотрители дворца делают свою работу, потому что должны ее делать. Конечно, многое можно сказать о таком благородном долге, но абсолютно то же самое уже говорилось бессчетным числом поколений до нас. Страсть, тем не менее, это нечто, что зачастую болезненно отсутствует даже в самой главной твердыне священнейших аликорнов нашей страны.

— Возможно, именно потому столько народу из Кантерлота приезжает в наш городок, — озвучил свои мысли Морнинг Дью. — Они проводят все дни своей жизни, окруженные традициями. Но потом они приходят в Понивилль, потому что они ищут.

Я широко улыбнулась.

— Чего же они ищут? — Страсти? Пожалуйста, скажи «страсти».

— Полноты. Это то, чего каждый пони хочет от жизни, ну или так мне всегда казалось.

Вздох сорвался с моих губ, когда я улыбнулась цветам. Хорошо. Так даже лучше, в некотором роде.

— Забавно, сколько пони со всей Эквестрии сейчас направляются на это глупое Гала, как будто это единственное событие, что когда-либо сможет определить все их жизни. Я не знаю, как насчет вас, но я прожила всю свою жизнь в Кантерлоте. Гала — едва ли и в половину то событие, что из него раздули. Пони добьется многого, если займется погоней за тем, что он или она хочет, не позволив при этом чему-то популярному заставить носиться с собой, как с писаной торбой.

— Как, например, стать успешным музыкантом? — отметил он с улыбкой.

— Хихихи… Ну, это ведь только лишь я, — я сглотнула и поглядела пристально ему в глаза. — А что насчет вас?

— О… — он вздохнул и прошел к горшку с ромашками, которые затем принялся осматривать, помогая осторожно копытами. — Я счастлив со своим делом в Понивилле. Деревня нуждается во мне, и я рад поддерживать ее жителей в уверенности, что их улицы никогда не потонут в уродстве.

— Но все ли это, чего вы вообще делаете? — с сделала шаг к нему, сглатывая комок в горле, чтобы набраться храбрости. — Я знаю, чего я желаю от своей жизни, и я удовлетворена этим. Я считаю, так же должно быть и для всех пони.

— Но… хех… если бы мы знали наше место в жизни с самого начала, это бы разрушило предвкушение, как считаете?

Я только хихикнула на эти слова. Он странно на меня посмотрел. В ответ я прочистила горло и сказала:

— Не обращайте на меня внимания. Мне кажется, это очаровательная отговорка.

Его лицо на мгновенье посерьезнело, когда он еще раз посмотрел на ромашки.

— То, что вы называете отговоркой, я называю копытами судьбы.

Я закусила губу, услышав эти слова. Я помнила стоящего у садовой тележки стеснительного жеребца, рассказывавшего однажды мне историю своей жизни. После всего этого притворства и подготовки, возможно ли то, что я до сих пор так и не прошла глубже сквозь слои его души? Может, я старалась слишком сильно. Может, я…

— Лично я считаю, что гвоздики были бы фантастически прекрасным выбором, — заговорил он; окружающие нас стеклянные панели завибрировали от его чарующего голоса. — Мне они всегда казались самым легким способом украсить публичное выступление, поэтическое ли или музыкальное.

Его губы слегка изогнулись, когда он бросил в мою сторону взгляд.

— Особенно хорошо они подойдут, если на вас во время выступления будет надет ансамбль наподобие этого.

Я поняла, что улыбалась, увидев отражение своих сияющих зубов в его глазах.

— Значит, вы любите серебро?

— Ехех… — он мгновенно покраснел и отвел взгляд в сторону свешивающейся зелени. — Это… очень хорошо подчеркивающий достоинства цвет платья.

— Позвольте мне спросить кое-что, — я храбро подошла к нему, шаркая. Я почти не дышала; легкие мои горели. Это место и без того было достаточно обжигающим. — Гвоздики, лилии, ромашки — это, определенно, хороший выбор для публичного выступления. Но…

Я прикусила нижнюю губу на пару мгновений, прежде чем выдала, наконец:

— А что насчет приватной игры?

— Вы… вы имеете в виду серенаду? — спросил он невинно.

Я медленно кивнула, глядя неотрывно на него.

Он выдавил неловкую улыбку:

— Ехех… я никак не могу понять, в чем тут вам может пригодиться моя помощь, Лира.

Мое сердце на мгновенье ухнуло вниз:

— Нет?

А потом я увидела, что его глаза остановились в точности на венке из тюльпанов у меня на голове. Взгляд этот убаюкал мое сердце в спокойное состояние, но затем пробудил его в полную силу вновь, едва зазвучал голос:

— С некоторыми вещами ничего уже нельзя поделать, если они идеальны и так.

Я выдохнула, чувствуя слабость. Он испугается, если я положу ему на плечо копыто? Я ощущала пульс, что не принадлежал мне. Бросив взгляд вниз, я поняла, что уже совершила этот контакт. Следующая секунда пролетела мимо как осколки разбившегося бетона. Вместо паники я медленно проговорила:

— Если есть что-то, чему я научилась за прошедшие несколько месяцев, так это то, что всему в этой жизни суждено стать идеальным. Нужно только лишь поймать нужный момент, чтобы это увидеть, — моя улыбка была в равной степени блаженна и болезненна. — И нужную душу, с которой этот момент будет проведен.

Я видела мельчайшие движения в его глазах. Я не могла определить, оттого ли они, что он был напуган или же возбужден. В любом случае, он не потрудился спихнуть мое копыто с себя, когда сказал:

— Вы определенно замечательная пони, мисс Хартстрингс, — следом пришла улыбка. — Мне интересно… когда вы играете музыку, она столь же гармонична, как и ваши слова?

Мой выдох сорвался с губ ветерком облегчения. Он назвал меня «замечательной»! Это… это же хорошо, так? По крайней мере, стоит двух «изумительных» и половины «ослепительной!»

— Что ж, слова — всего лишь только средство передачи. Я нередко начинаю нести чушь, когда слишком сосредотачиваюсь на словах, — я повернула голову, глядя на тактично свисающую с золотой перевязи лиру у меня на левом боку. — Но если вы желаете, я могу вам продемонстрировать, какой я могу быть гармоничной…

Некий громкий звук эхом пронесся по теплице. Звучал он явно как две пары ног, рухнувшие на пол. Я стояла на месте, застыв, слишком напуганная, чтобы посмотреть и подтвердить жуткое предположение. Тем не менее, я должна была. И когда я посмотрела, это объяснило, почему Морнинг Дью не сказал ни слова последние несколько секунд.

О благая Селестия, бедняга! Это опять произошло. Ладно. Не паникуй. Не будь той испуганной истеричной кобылкой, как в прошлый раз. Его кат… ката… катап… его беда приходит и уходит быстро. Просто… надо переждать. Переждать…

Я успокоила свои нервы, перестала дергаться и просто уселась рядом с ним. Он дышал; на этот раз я могла это сказать точно. В теплице стояла смертная тишина, а потому я могла с легкостью заметить его мягкое сопение, идущее из ноздрей, пока он продолжал лежать все там же на полу. Его передние ноги вздрагивали едва-едва, а контуры его лица время от времени то заострялись, то вновь разглаживались. Я пыталась представить себе, каково это, — невозможность ожидать, когда вдруг выключится свет, а тело рухнет в параличе. Я пыталась его не жалеть. Я пыталась игнорировать ужасающую яму у себя в животе, но не могла.

Осторожно я протянула копыто к нему и, едва-едва касаясь, взялась поглаживать его голубую гриву так, будто она была сделана из тончайшего льда. Я не могла себя остановить: я больше ничего не могла сделать для того, чтобы остановить жалкий всхлип, поднимающийся в горле. В моем проклятом существовании меня регулярно мучает вид пони, падающих в бессознательную фугу. Какая-то часть меня даже завидовала Морнинг Дью за его состояние, в котором можно не беспокоиться о контроле за собой. При всех бедах моего проклятья, я, по крайней мере, твердо удерживала под контролем свое сознание, мой единственный якорь, что держит меня в этой жизни.

И вот тогда еще одно кошмарное осознание постигло меня. Морнинг Дью упал без сознания. В отсутствии его голоса я ощущала себя глупо, жалко, обнаженно. Тонкое серебристое платье не годилось в надежные щиты против волн холода, что обрушивались на меня. Даже преломленный стеклами теплицы солнечный свет более не заставлял жуткую реальность стаять и утечь прочь.

Так что к тому моменту, когда он вновь начал шевелиться, я едва ли смогла ощутить облегчение. Я вздохнула и выдавила с трудом улыбку, тихо говоря его пробуждающейся фигуре:

— С вами все нормально, сэр?

— Ыыыхх… — он поморщился, зашипел и потер больную голову. — Ага. Ага, кажется.

— Вы очень плохо упали, — сказала я глухим монотонным голосом. Мои глаза блуждали по выложенному булыжником полу, намечая в голове быстрый путь побега домой. — Вам повезло, что кто-то оказался поблизости, чтобы вам помочь… эм… н-наверное…

— А что? Я во что-то врезался?

— Хех… Ничего такого, что само не заживет, — сказала я иронично и сухо, звуча практически как одна рабочая-строительница. Сглотнув, я бросила взгляд в сторону выхода из теплицы. — Ну, теперь, раз с вами все в порядке, я думаю, мне пора.

— Правда? — Морнинг Дью моргнул несколько раз, затем сощурился, глядя на меня. — Значит, вы изменили свое решение насчет подбора цветов, Лира?

— Спасибо, но я только… — я застыла. Каждая часть меня застыла. Каждая, кроме сердца. С каждым тяжелым его ударом моя голова рывками поворачивалась к нему, неся на себе пораженное выражение лица и разинутый рот. — Вы…

Мой голос задрожал. У меня не было сил это скрывать.

— Вы п-помните меня?

— Ну… — он пожал плечами. — Было бы ужасно грубо с моей стороны, если бы я о вас забыл, как думаете, мисс Хартстрингс?

Я не могла дышать. Его силуэт поднимался наверх. Вскоре я поняла — это потому, что я помогала ему подняться на копыта практически рывком, дергая вверх. Мои передние ноги терлись о его, и я не хотела их отпускать. — С-скажите еще раз…

— Что сказать?

Я зажмурила глаза и отвернулась от него в сторону.

— Мое имя. Пожалуйста. Просто… просто скажите его.

Я ощутила его голос очень близко от моего лица. Он, должно быть, разглядывал меня вблизи, чтобы убедиться, не стукнулась ли я своей головой.

— Лира. Лира Хартстрингс?…

Я подавилась чем-то. Когда я открыла глаза, его красивое лицо подернула дымка. Я глядела на него, не моргая, пока изображение не очистилось и не стало столь же кристально четким, как в моих снах.

— Хотите ли вы взять меня? — пробормотала я.

Морнинг Дью вскинул брови.

— Простите?

Я поморщилась. Мой голос сорвался в писк:

— Эм, я имею в виду… — я улыбнулась, наклонив голову. Я не знала, чего я меньше всего хотела, чтобы он увидел: мои пылающие щеки или мои влажные глаза. — Хотите ли… вы взять меня на прогулку… вместе?

Морнинг Дью бросил взгляд на цветы. С напоминанием об ожидающей его работе, он было открыл рот, чтобы отказаться… Но после мучительно долгой паузы, он посмотрел внимательно на меня и улыбнулся легко:

— Конечно. Я… бы не отказался, Лира.

— Хорошо, — выдохнула я, чуть ли не подпрыгивая на месте, когда схватила одно его копыто двумя своими. — Я как раз знаю местечко!

 

— Хехех… — Морнинг Дью покачал пораженно головой, идя бок о бок со мной вдоль озера. — Я всегда любил здесь гулять.

— Правда? — напела я, фланируя рядом с ним и улыбаясь про себя. — Как здорово совпало, потому что мне здесь тоже очень нравится.

— Очень мало пони знает об этом месте, — отметил он, оглядывая идущую рябью поверхность воды справа от нас. Вечернее солнце сверкало на ней густо алыми лентами, покрывая нас, наслаждающихся накатывающими волнами теплого ветерка, живописным тоном сепии. Везде вокруг нас сентябрь дышал жизнью. Мне казалось, что мне никогда больше не будет холодно. — Жалко. Столько всего можно посмотреть, и столько всего подумать. И все же в то же время я куда больше рад тишине.

— Считаете ли вы себя отшельником, Морнинг?

— Когда как, наверное, — он глянул на меня. — А что, вы такой себя считаете, Лира?

— Нуууу… — тихо произнесла я нараспев. — Не по собственному желанию, я вас уверяю.

— Вы много времени проводите в дороге из-за своих музыкальных выступлений?

— О, едва ли, — я прочистила горло. — Дело не в этом. Просто у меня в последнее время выпадало мало возможности для социализации.

— Почему? — спросил он. — Вы, похоже, от природы мастер поговорить.

— В-вы правда так считаете?

— Конечно, — он усмехнулся. — Хотя…

— Хотя что?

— С малюсеньким перекосом в философию, — отметил он.

— И? — я криво ухмыльнулась, перешагивая боком лежащее бревно так, чтобы не испортить платье Рарити. — Вы хотите сказать, что кобылам нельзя философствовать?

— Нет-нет, что вы! — сказал он с веселой улыбкой. — Просто философия ведь измеряется только ее претенциозностью. Жеребцов очень легко ошеломить искусством циклического диалога. Кобылы же, как я давно убедился, служат куда лучшую службу своему существованию просто живя.

— И под этим «живя», полагаю, вы имеете в виду готовку, уборку и роды, таак? — подмигнула я.

— Едва ли, — он остановился у зарослей камыша и посмотрел на меня. — Я только лишь имел в виду, что в этом мире есть множество прекрасных вещей, большая часть которых как раз воплощается кобылами.

— Хех. Легко вам такое говорить.

— Действительно. Легко.

Я хихикнула, помотав головой, неторопливо обходя его кругом:

— Вы смотрите на вещи несколько задом наперед, Моринг Дью, сэр, если позволите мне так сказать.

— Ходьба задом наперед — отличный способ тренировки того, что делают в прямом направлении, — ответил он. — К тому же, я не могу закрыть глаза на то, что не все рыцарские кодексы работают в современной жизни. Это именно вы сбили меня с моих сонных копыт там, в теплице, а не наоборот.

Его взгляд отвернулся застенчиво от меня.

— И я вас за это искреннейше благодарю, Лира.

— Никогда не поздно быть девой в сияющих доспехах.

— Хорошо сказано, — сказал он, затем глянул на мои переминающиеся копыта и спросил: — Вы устали от ходьбы?

Я скромно улыбнулась ему:

— Если бы я сказала «да», это бы значило, что мы можем продолжить наш разговор сидя здесь, где все так мило и спокойно?

— Джентельпони никогда не спешит с предположениями.

— Ну, очень жаль. Давайте уже усадим свои задницы куда-нибудь.

В последний момент он протянул мне копыто. Одновременно с любопытством и веселым изумлением я приняла его и позволила ему увести себя к участку травы, который только такой мастер-садовник, как он, способен обнаружить. Я не спеша и с удовольствием разгладила платье, прежде чем усесться, а он, тем временем, еще больше не спеша и с не меньшим удовольствием вежливо и терпеливо ждал, пока я не покончу с устраиванием себя на земле, прежде чем сесть самому.

— Мне такое спокойствие не всегда приносило удовольствие, — сказал он.

— О? — я с любопытством бросила на него взгляд. — По своей ли воле?

— На самом деле, нет, — отметил он, окидывая взглядом рябящую воду. — Я вырос в доме военных. И если вы хотите знать что-то о доме военных, то это, в первую очередь, то, что он никогда долгое время не находится в одном и том же месте. Большинство жеребят моего возраста легко привыкали к жизни в постоянных разъездах. Но я… с этим моим постыдным состоянием здоровья…

— Типа того, что заставило вас непредвиденно вздремнуть совсем недавно?

Он мрачно кивнул.

— Кхм. Я не слишком-то хорошо справлялся с таким образом жизни.

— Это, должно быть, ужасно раздражало, — сказала я. — Вырасти без твердой основы и не иметь даже якоря, за который можно уцепиться, когда настигает болезнь.

— Мои родители были таким якорем, — сказал он. — Так же как и их сослуживцы. Я всегда глубоко уважал и буду уважать пони, что самоотверженно служат царственным аликорнам и их стране. Только вот…

Он помедлил немного, оглядывая пруд, отражения неглубоких вод которого в его глазах сливались с их голубизной.

— Хотел бы я привнести нечто большее, чем только уважение. Многие жеребцы моего возраста отслужили. Надеюсь, что однажды, прежде чем я стану чересчур старым, и мне выпадет шанс отдать свой долг.

Я глядела неотрывно в его сторону, отсчитывая секунды, проносящиеся мимо, пока, наконец, не спросила храбро:

— Потому что вы хотите чего-то доказать?

— Хмммм… — он спокойно улыбнулся мне уголком рта. — Скорее, потому, что я хочу чего-то достичь.

— Например?

— Ясности, — выпалил он.

— Ясности?

Морнинг Дью медленно кивнул.

— Был один момент… очень особенный момент в моей юной жизни, как и у всех пони — у каждого есть свой момент магического озарения, — он сглотнул и махнул копытом, продолжая говорить: — Но для меня, это не было просто обнаружение того, кто я и каким я должен быть. Это было преображение, в котором я вышел из своей болезненной юности, как восход солнца рассеивает утренний туман. С тех самых пор я понимал, что я хочу делать со своей жизнью на этой земле. И все же… хоть логика сути вопроса остается на месте, я же сам понимаю, что теряю контакт с… с…

— Содержанием?

Он бросил взгляд на меня.

Я тихо улыбнулась.

— Вы не единственный пони, кто теряет время от времени контроль над собой, Морнинг. Будь то приступы головокружения или недуги духа, все мы призваны напоминать самим себе о том, что создало нас, и как мы должны быть готовы воссоединиться с этим чудесным озарением вновь.

— Это очаровательная надежда, за которую хочется держаться, Лира. Но иногда я боюсь…

— Боитесь чего?

— Что уже слишком поздно, — он содрогнулся, а глаза его застыли на чем-то бледном и сверкающем из его далекого прошлого. — Боюсь, что единственный способ крепко ухватить нечто, что действительно предначертано мне, — это обратить время вспять, стать вновь тем юным жеребенком, заставить мир, полный растерянности и непонимания растаять, как ему и положено было в тот единственный и неповторимый миг…

Я медленно кивнула.

— Да. Мы с вами можем анализировать беды прошлого до самой смерти с такой кучей слов, что их хватит на целый роман, — улыбнулась, сияюще, я. — Или…

— Или?… — он посмотрел на меня. Ему пришлось сощуриться из-за отраженного солнечного света.

Я подтянула к себе передними копытами лиру. Сидя перед ним, я отправила импульс телекинетической энергии на струны моего инструмента.

— Или… мы можем воссоздать то, что было утеряно, благодаря дарам, что были нам даны.

— Боюсь… Боюсь, я вас не понимаю.

— Шшш… — Я серьезно посмотрела ему в лицо. — Просто расслабьтесь, Моринг. И слушайте.

Я закрыла глаза. Мой разум оглядывал множество записанных нот, пока я не увидела всю композицию перед собой целиком. Затем, с аккуратнейшей точностью, я исполнила залихватскую мелодию, столь помпезную, насколько могли выдать мои струны, насыщенную, могучую и строгую в своей каденции. По мере того, как я лавировала меж каждым стремительным коленом композиции, я бросала краткие взгляды на лицо Морнинг Дью, и видела, как его челюсть опадала все ниже и ниже. Я еще не успела даже закончить играть, когда услышала, как его голос озарил собой воздух:

— Это… — выдавил, заикаясь он. — Это самое… самое восхитительное исполнение Королевской Симфонии Мариса Равела, которую я когда-либо слышал.

— Что вы, Морнинг, — хихикнула я. — Вы меня перехваливаете. Ну и что из того, что я как раз… ее репетировала?…

Я растеряла слова. Я ожидала, что его порадует эта мелодия.

Тем не менее, я не ожидала, что в уголках глаз взрослого жеребца появятся слезы.

— Мои родители. Они маршировали под эту музыку. Я наблюдал за ними, сидя на ограде лагеря после школы, после чего мы все вместе шли домой, — тихо произнес он. — Я пытался имитировать их марш, их гордую осанку, их бесстрашную выправку. Шли года, и со мной случались все худшие и худшие приступы, а я по-прежнему изо всех сил старался маршировать в их ритме. Они всегда меня в этом поддерживали. Они всегда верили в мой энтузиазм. Когда я вырос, я год за годом пытался поступить в Военную Академию Кантерлота, оставаясь непоколебимым, несмотря на бесконечные провалы. Даже по сей день я питаю надежду, ибо я никогда не останусь до конца удовлетворен своей жизнью, пока не достигну того, чего столь замечательным образом достигли они.

Он тяжело сглотнул.

— Я задолжал это им… их наследию.

— Их… наследию? — прищурилась я. Внезапно меня озарило понимание. Мягкая манера поведения. Постоянная жажда доказать свою состоятельность. Бесконечная, чуть ли не жеребяческая одержимость ангельским спасителем. Часть моей души сломалась, вырвалась мягким выдохом из легких наружу:

— О, Морнинг, что случилось?

Его ноздри на мгновенье раздулись. Его глаза высохли прежде, чем хотя бы на мгновенье успели совершить грех протекания.

— Крейсер Харрикейн, — холодно произнес он. — Они контролировали доставку припасов по восточным побережьям Долины Снов. Целое военное подразделение было послано охранять королевские запасы. И в одну ночь взорвался паровой котел корабля.

Его рассказ затих, но его ни к чему было заканчивать. У меня уже к тому моменту болезненно сдавило горло. В конце концов, каждый взрослый житель Эквестрии знал о крейсере Харрикейн.

— Я… я не знала, Морнинг. Мне очень, очень жаль.

— Не волнуйтесь об этом, Лира, — сказал он. Он улыбнулся, очень искренне, не меньше, чем были искренними слова, что пришли со следующим его выдохом: — Вы меня благословили. Правда. Как я ни услышу Королевскую Симфонию, это всегда классическая ее презентация — обычно запись полноценного оркестра, дополненная обычными драматическими фанфарами.

Он кратко вздохнул.

— Именно в таком стиле с тех пор исполняли ее в память о пони, погибших на Харрикейне. В этом больше нет ни гордости, ни радости. Только глубокая, неизмеримая, благородная скорбь, — он сглотнул и бросил снова на меня взгляд. — Но то, как играете ее вы… то, как вы купаетесь в ней, играя соло на одних только струнах с таким страстным наслаждением… Ну…

Он болезненно улыбнулся.

— Это воодушевляет, мисс Хартстрингс. Напоминает мне, что мертвые когда-то были вполне живы. Хотел бы я, чтобы было больше таких исполнителей, как вы, кто чувствовал бы музыку своей душой, а не только талантом.

Меня едва ли убедили его слова. Я печально глядела на лиру в моих копытах так, будто она обернулась кошмарным оружием. Я пробормотала:

— Иногда… клянусь, я чувствую слишком много.

Он прищурился с любопытством:

— Почему же?

Я покачала головой, спотыкаясь о собственные мысли. Мне стоило подождать, прежде чем изливать их со своих губ, но я чувствовала, что слишком много преград и без того уже успело рухнуть. Он пока что не переставал быть жесточайше честным со мной. Что я сделала для того, чтобы хотя бы приблизиться к отплате ему равной мерой уважения?

— Вам когда-нибудь казалось, что вы наткнулись на какой-то момент в жизни, момент столь идеальный и золотой, что вам кажется, будто вам суждено было оказаться в этом месте и в этом времени для какой-то высшей цели?

Он пробежался копытом по гриве и сказал:

— Я… я думаю, да, бывало, раз или два. А что?

Я сглотнула и сказала слабо:

— Я это ощущаю каждый день, — я подняла на него взгляд. — И каждый раз эти моменты становятся все ярче и ярче, Морнинг. И все же…

Я слегка поморщилась болезненно.

— Мне кажется, будто в них мне не суждено найти никакой награды, вне зависимости от того, как часто они случаются.

— Может, вы просто еще не воспользовались моментом, — заявил он. — Я имею в виду, по-настоящему не воспользовались им. Может, именно потому вам кажется, что момент этот ярче и ярче раз от разу. Вы ни разу не извлекли из него награды потому, что каждый раз, когда вы подходите к его краю, вы не рискуете совершить прыжок веры. Я имею в виду, по-настоящему.

— Морнинг… — тихо сказала я. — Не все мы можем быть столь благословлены и… и…

Я сглотнула.

— И столь изумительны, как вы. У меня же вечность будет бессчетное число моментов наподобие этого, каждый заключен в столь же чудесную рамку, и каждый столь же горько оставшийся нереализованным. Но вы? — я любяще и печально посмотрела на него. — Вот он. Вот ваш момент. Единственный и неповторимый.

Он посмотрел на меня тревожно, будто я внезапно начала удаляться от него куда-то за горизонт.

— Лира, я не понимаю. Вы хотите сказать, что…

— Шшшш… — я потянулась к нему. Я погладила его шелковистую шкуру копытом. Я чувствовала, как дрожат мои губы. Вся вселенная сотрясалась, и он катился стремительно вниз, в бездонный мир, от пробуждения в котором я весь день пыталась удержать себя. Я могла бы видеть это его падение даже за галактику от меня. — Вот он, твой момент. Ты чувствуешь его? Как восход, что поет тебе, или как золотые глаза, что лишь предтеча чувства полной защищенности, какое тебе вообще когда-либо выпадет удача ощутить. Ты назвал меня кем-то, когда мы впервые встретились, Морнинг.

Я тяжко сглотнула, а затем взмолилась ему:

— Ты помнишь, Морнинг Дью? Ты помнишь, кем я была… или кем ты думал, я была?

Его рот застыл разинутым широко. Линии его лица растянулись, движимые когтями боли, что истязали его всю его жизнь, до настоящего момента.

— Ангел?… — прошептал он, как жеребенок, только что встретивший старого друга детства.

Но я не была тем его покровителем. Я это теперь понимала. В его глазах отражался призрак, тонкая, как бумага, кобыла в глупом венке из цветов, которыми она попыталась приукрасить себя для первого и последнего свидания. Я желала чего-то мимолетного, сиюминутного, поверхностного. Я хотела, чтобы меня держали в объятьях, ласкали, согревали, пока я обреченно и неизбежно плетусь, спотыкаясь, в мрачную ночную тьму.

Морнинг Дью требовалось куда больше, так много, что для желания этого он был слишком скромен и бессилен. Он стоял на краю открытия своей сущности. Он всегда там стоял. И каждый понивилльский рассвет, в свете которого он видел меня, мои глаза и мое лицо, дразнил его близостью границы того самого просветления. Ни один пони не заслуживает того, чтоб им играли, когда он стоит на пороге ухода от своих демонов. А Морнинг Дью окружало слишком много призраков, на изгнание которых не хватит никаких цветов.

У меня, быть может, есть, а, может, и нет возможности освободиться от этого проклятья. Но до того момента, у меня не будет никакой возможности освободить его. Все слова, что я скажу, ничего не изменят. Даже мелодии не суждено уйти далеко; не дальше этого мгновения.

Я хотела бы, чтобы у меня хватило храбрости это принять. Но когда работал мой разум, сердце отказывалось, все равно пытаясь совершить невозможное.

— Морнинг Дью, — тихо сказала я. — Ты — свой собственный ангел хранитель. Всегда был таковым.

Я кратко шмыгнула носом, а потом выдала храбрую улыбку. Я не слишком доверяла тому, что отразилось в его глазах, но продолжила все равно:

— Когда ты преодолел страдания своей детской болезни, когда ты пережил потерю родителей, когда ты снова и снова бросался в бой за свою мечту стать стражником, и, наконец, когда ты осел здесь, чтобы вести скромную жизнь, это был ты и только ты, кого ты должен благодарить за такое упорство, такую силу, — я закусила губу на мгновенье, затем закончила: — Я желаю только лишь одного: что ты примешь то, что сделало тебя сильным; что находится здесь, в Понивилле и ждет тебя. Тебе ни к чему… Тебе ни к чему продолжать свои поиски …

Он смотрел на меня неотрывно. Его глаза были нежны. Я знала, что сломаюсь, еще до того, как он это сказал:

— Я не знал, что я чего-то ищу, пока не встретил тебя, Лира, — едва слышно произнес он. — Как же я мог всегда быть собственным ангелом-хранителем, если только сейчас, когда я встретил такую пони, как ты, что наполняет меня песней, мудростью и радостью, я ощутил, что только сейчас начал чувствовать себя в безопасности?

Он блаженно улыбнулся.

— Пожалуйста, поверь мне. Я ничего не ищу. Я… я, пожалуй, уже нашел. Я нашел тебя, — его глаза сузились на переломном моменте. — Кто ты такая? Прошу тебя, скажи мне. Я… я должен знать…

Я хотела ему рассказать. Я хотела разрыдаться. Я хотела, чтобы он знал, что я — та самая пони, пони, что ему нужна, единственная и неповторимая. Что я та душа, что нуждается в защите, в ласке, в счастье и безопасности в его объятьях. Все его дни блужданий, все его дни одиноких тревог, все его дни борьбы против жерновов его недуга — все они готовили его ко встрече со мной, и все это закончится трагедией. Ибо едва мы обретем друг друга, я останусь жить, а он умрет. В агонизирующей боли порчи Найтмэр Мун, эта версия его, что обрела просветление, что достигла блаженства, что познала уверенность в своем месте в этой жизни, более существовать не будет. И вот, я останусь одна, вновь обречена выращивать цветы в пепле.