Глава 2. Прау с острова Кай 2 страница

После того как рубка была готова, а ее крыша покрыта пальмовыми листьями, я понял, почему ее называли «домом» — она выглядела точь-в-точь как одна из прибрежных хижин. Во все щели между досками, даже самые узкие, были засунуты тонкие кусочки коры бумажного дерева, выглядевшие как запыленная коричневая бумага, — и вот лодка была почти готова.

Мой давний друг, Ник Бернингем, приехал на Варбал в середине ноября, чтобы присутствовать при последнем этапе строительства и помочь в спуске лодки на воду и первом испытании парусов. Признанный знаток традиционных индонезийских судов, Ник беспокоился, что лодка, построенная бригадой Джонни, окажется недостаточно прочной. Он советовал установить четыре дополнительных шпангоута для усиления средней части лодки. По плану мы должны были спустить лодку на воду в ближайшие две недели, пока приливы были нужной высоты, и казалось невероятным, что бригада Джонни успеет изготовить и установить еще четыре шпангоута за оставшееся время. Но Джонни взялся за эту работу, пообещав начать на следующее утро. В 7 утра мы с Ником прибыли к стапелю, где не обнаружили ни рабочих, ни инструментов, ни каких-либо следов деятельности. Сердце у меня сжалось от отчаяния. Неужели я обидел Джонни своей просьбой установить дополнительные шпангоуты? Потом мы услышали звук бензопилы и направились в близлежащий лес, где обнаружили Джонни и четверых членов его бригады, поглощенных работой, — они спиливали мелкие искривленные деревца. Джонни выбирал для шпангоутов участки ствола определенной кривизны, и через пару часов весь необходимый материал был заготовлен. После предварительной обработки прямо на лесной делянке шпангоуты отнесли к стапелю. Там четверо мастеров занялись каждый своим шпангоутом, используя для работы обычные топоры. Щепки летели во все стороны. То и дело один из мастеров просил другого помочь ему отнести наполовину готовый шпангоут на место для примерки. Затем шпангоут снова оказывался лежащим на песке и под энергичными ударами топора приобретал все более законченные очертания. Снова примерка и снова доводка — и так много раз подряд, пока наконец шпангоуты не оказались идеально пригнаны к корпусу лодки. После этого были просверлены отверстия, наструганы и заколочены нагели. Работа выполнялась с потрясающей скоростью: забивание деревянных колышков напоминало исполнение музыкального произведения на литаврах.

К полудню все четыре шпангоута были вырублены, подготовлены и установлены на место; как отметил Ник, нормальный западный плотник к этому времени только успел бы решить, какие инструменты ему понадобятся для работы.

За десять дней до предполагаемого спуска лодки на воду я пережил еще один тревожный момент. Оказалось, что пять прау с острова Варбал отправляются на острова Танимбар, лежащие в 160 километрах к югу. Целью этой экспедиции было пополнение запасов сопи — пальмового вина; на Варбале уже несколько месяцев как выпили последнюю бутылку. Переполненный дурными предчувствиями, я уже видел, как вся бригада Джонни страдает от похмелья, не в силах вернуться к работе, пока на Варбале будет оставаться еще хоть литр вина. Но здесь я снова получил неожиданный урок. Пять прау отсутствовали чуть дольше недели; затем четыре из них вернулись, нагруженные товаром, который был распределен среди жителей деревни. Но никакого буйства, сколько я мог заметить, не воспоследовало. А что же произошло с пятой лодкой? Все жители были обеспокоены, когда стало понятно, что она не вернулась вместе с остальными.

Через два дня лодка прибыла на Варбал; команда выглядела несколько смущенно. Поскольку стапель, где наша лодка дожидалась последних взмахов топора, располагался совсем рядом с причалом, мы оказались свидетелями довольно-таки резкого разговора между старым моряком и капитаном прау. Что случилось, спрашивал рыбак, почему вы так задержались? Шкипер что-то недовольно буркнул, и его собеседник громко рассмеялся. Очевидно, шкипер припозднившейся лодки сбился с курса в первую же ночь после отплытия с Танимбара. На рассвете команда увидела на горизонте остров, но перепутала его с другим. Считая, что находятся южнее, чем были на самом деле, они поплыли дальше вперед, вместо того чтобы скорректировать направление, и пролетели мимо Варбала. В конце концов они поняли свою ошибку и повернули назад, но теперь им пришлось идти против сильного течения, что и вызвало задержку на два дня. Этот разговор приоткрыл для меня тайны местного навигационного мастерства. Было очевидно, что здешние моряки не пользовались компасом и картами, но руководствовались привязкой к местности. Они просто плыли от одного острова к другому — а в этих местах всегда находился какой-нибудь остров в зоне прямой видимости, который мог служить ориентиром. Но требовалось определять острова безошибочно, а течения были так сильны, что при ошибке в определении местоположения судно могло оказаться унесенным далеко в сторону, а все ориентиры потеряны.

«Альфред Уоллес» был спущен на воду в конце ноября, на неделю раньше назначенного срока, и этот факт не вызвал в деревне особого интереса — его восприняли так же, как любое другое запланированное событие, вроде церковных праздников или вечерних бесед о политике. Стояло прекрасное солнечное утро, высоко в небе плыли белые облака, и легкий ветерок тянул с севера, словно бы специально для того, чтобы немного охладить наше нетерпение: мы собрались на месте стапеля под кокосовыми пальмами. Я договорился с Мимой, чтобы она приготовила чай, минеральную воду и пирожные в достаточном количестве, чтобы хватило на всех жителей деревни. Столы накрыли на пляже рядом с причалом и украсили гирляндами из пальмовых листьев.

Появился туан тана — «хозяин острова». Номинально он выполнял роль шамана — от лица местных жителей вступал в контакт с духами земли и воды, ветра и леса. Эта роль передавалась по наследству, так что все туан тана на Варбале всегда принадлежали к одному роду. Шаман, однако, внешне ничем не отличался от любого другого жителя деревни и носил свободные штаны и рубаху, как и другие мужчины на острове; в результате глазной болезни он потерял зрение. Когда все жители собрались вокруг лодки, он произнес несколько фраз, благословив лодку на плавание, и я вложил в его руки блюдце, на котором лежали завернутые в тряпицу несколько монет — символический подарок в благодарность за его напутствие. Затем без всяких церемоний мужчины взялись за веревки и потащили судно к воде. На песке уже лежали небольшие бревна, образующие подобие сходней. Их сделали из дерева особой породы — с очень гладкой корой, так что лодка скользила по ним, словно по маслу. Чтобы дотащить лодку до воды, потребовалось всего три минуты: стоило один раз потянуть с силой, как дальше лодка двинулась сама, так что оставалось лишь бежать рядом, держась за веревку. Осев всего на 40 сантиметров в воду, лодка покачивалась на волнах. Кто-то скинул якорь, и она остановилась. Когда я обернулся, местные уже расходились по своим домам, и было видно, что они не находили во всем происшедшем ничего особенно удивительного.

Мы с Ником отправились домой к Миме, чтобы пообедать, а когда вернулись на берег, оказалось, что наша новорожденная прау исчезла! На секунду я перепугался, но, глянув вправо, успокоился: лодка была тут как тут — с полностью развернутыми парусами, она шла параллельно берегу прямо к нам.

Вполне в духе Варбала — никто и не задумался о том, что надо проверить прочность мачт и оснастки. Никому не пришло в голову посмотреть, не протекает ли дно. Строители сразу же распустили паруса, подняли якорь и отчалили, чтобы посмотреть, как будет вести себя новое судно в море. Я видел долговязый силуэт Джонни, беззаботно сидящего на корме — он управлял лодкой с помощью двух рулевых весел. По его расслабленной безмятежной позе было видно, что лодка проходит испытания весьма успешно.

Я был бы не прочь взять с собой в нашу экспедицию кого-нибудь из строительной бригады в качестве постоянного члена экипажа. Но никто из бригады Джонни не был готов уезжать из дому на четыре или пять месяцев. Они были строителями, а не странствующими моряками; кроме того, всех держали дома семьи. Вдобавок, рыбак по имени Бейл, которого я сначала пригласил к нам в качестве матроса, получил серьезное увечье на рыбалке. Он сидел в каноэ и ловил рыбу около рифов, когда из воды выскочила летучая рыба (Elops saurus). Эта рыба похожа на лезвие сабли — длинная, тонкая, с заостренной челюстью. Летучие рыбы поражают свою добычу, нападая на нее сверху, с воздуха; они передвигаются короткими стремительными прыжками, скорость которых имеет решающее значение для успешности охоты. В данном случае летучая рыба в пылу погони вылетела прямо перед каноэ и воткнулась в рыбака, вонзив свою острую челюсть ему в ногу. К несчастью, оказался задет нерв, и Бейл остался инвалидом.

Тогда я вспомнил о человеке, которого упоминал Филип, сингапурский торговец живой рыбой, — о его бригадире Янисе. Уроженец Варбала, он был, по словам Филипа, совершенно надежным и очень верным человеком. В то время как все остальные коллеги Филипа по рыбному бизнесу исчезали, едва завидев более крупный заработок, или становились более требовательными и менее легким на подъем, Янис оставался прежним — всегда готовым к работе, всегда добродушным и скромным. Теперь Филип, сочтя конкуренцию слишком высокой, уехал с архипелага Кай и прекратил свою торговую деятельность, так что Янис, скорее всего, остался без работы. Я попросил найти его, и через несколько минут Янис уже стоял передо мной на пляже Варбала. Он выглядел точно таким, каким описал его Филип, — коренастый, широкоплечий мужчина быстро шел мне навстречу по песчаному пляжу, широко улыбаясь.

Янису на вид было около сорока лет, и казалось, будто он не покупал ничего из одежды уже как минимум лет пять. Его крупные широкие ступни не нуждались в обуви, шорты были порваны, а на грязной футболке дыр было больше, чем самой ткани. Слегка кривоногий, с мощной грудной клеткой и могучими руками, он выглядел воплощением добродушия. Лицо было очень смуглым, с выступающими надбровными дугами, глубоко посаженными карими глазами и вьющимися волосами. Он с любопытством ждал моих слов, и я заметил на лицах окружавших нас местных жителей улыбки. Все они знали, что я ищу человека для нашей экспедиции, и было очевидно, что к Янису все присутствующие испытывали чувство особого расположения. Оказалось, что он был одним из самых популярных членов здешнего общества, и за его добродушие и готовность всегда прийти на помощь его звали в деревне Ом Янис, то есть Дядюшка Янис. Как я вскоре убедился, у него была еще одна особенность — он никогда не загадывал вперед более чем на несколько часов. Янис достаточно комфортно чувствовал себя здесь и сейчас и поэтому был беззаботен, как стрекоза из басни. Ему нравилось все — и солнце, и дождь; если его попросить, он мог работать двадцать часов подряд, а мог терпеливо ждать на пляже весь день напролет. Природа одарила его редкостным добродушием и открытостью, что как нельзя лучше подходило для нашей экспедиции. Не имея никаких комплексов, он мог с легкостью обратиться к незнакомому человеку за помощью или советом. Янис был простоват и имел привычку озадаченно скрести голову с недоуменной улыбкой на лице; намеренно или случайно она возникала, я не знаю, но, несомненно, с ее помощью Янис сразу завоевывал симпатию слушателя. Когда проблема была решена, эта полуулыбка превращалась в широчайшую простецкую ухмылку.

«Альфред Уоллес»

 

Недостаток сообразительности Янис возмещал избытком энергии. Он любил работу и принимался за любое дело с огромным рвением, пренебрегая каким бы то ни было планированием. Очень сильный физически, он был довольно неуклюж, и все изделия его производства неизбежно оказывались грубоватыми, хотя вполне функциональными. В течение последующих нескольких месяцев мне предстояло узнать, что Янис неизбежно ломает любой инструмент, который попадает ему в руки, в том числе молоток, и что он получает наибольшее удовольствие, когда, нагруженный канистрами, бредет вверх от берега по песку к колодцу за водой. За несколько минут ему удавалось очаровать местных дам, и вот он уже стоял, купаясь в их восторженных взглядах, и весело разглагольствовал — кепка на кудрявой голове лихо заломлена набок, прямо-таки воплощение образа заправского моряка.

Хорошо это или плохо, но Янису предстояло сыграть важную роль в нашей судовой жизни и преподнести нам не один сюрприз.

Через пару дней после спуска «Альфреда Уоллеса» на воду мне пришлось уехать в Джакарту и заняться последними приготовлениями к экспедиции. Теперь мне не нужно было ждать попутного рейса на «джонсоне» или чужой прау калулис; у меня была собственная лодка. Члены строительной бригады, получив плату, собирались в Туаль за покупками, и они согласились пойти со мной на «Альфреде Уоллесе» в качестве временной команды. Ник стоял на берегу, с беспокойством наблюдая за огромным грозовым облаком, приближающимся к Варбалу с севера. «Если мы не отчалим прямо сейчас, — сказал он, — поездка может стать слишком опасной». Джонни и его команда шли, не торопясь, по пляжу. Мы заставили всех поскорее подняться на палубу и подняли паруса.

На 13-километровом участке от Варбала до главного острова архипелага наша лодка вела себя безукоризненно. Едва отчалив, мы сломя голову понеслись по волнам под скрип новых веревок, сразу принявших на себя недюжинную нагрузку. Айзек, самый младший из бригады, сменил Джонни у руля. На полпути к цели нашего плавания, когда все шло как нельзя лучше, нас наконец настигла буря. Окруженные плотной пеленой дождя, мы очень быстро промокли до нитки. Тропический ливень молотил по палубе из всех сил, скорость ветра еще увеличилась, и наша новенькая и неискушенная в баталиях с волнами и ветром лодочка картинно накренилась. Мы с Ником едва успевали протирать глаза, чтобы наблюдать за происходящим. Только Айзек оставался на палубе. Я взглянул сквозь окошко в двери рубки. Внизу сидели остальные члены команды, удобно расположившись на полу, устланном стеблями бамбука, и передавали друг другу бутылку пальмового вина. Было видно, что некоторые уже порядочно поднабрались. Внезапные порывы ветра наклоняли лодку еще сильнее, и я боялся — а вдруг она перевернется…

Целью нашего путешествия была небольшая пристань в поселке Дебут — конечном пункте следования автобуса из Туаля. Поселок располагался в дальнем углу довольно мелкого залива, что осложняло подходы к нему. Мы мчались на всех парусах через пролив, когда несколько членов бригады вышли на палубу. «Альфред Уоллес» был самым большим и необычным судном, простроенным на Варбале за многие годы, и Джонни со своими работниками были уверены, что его появление не останется незамеченным. Не снижая скорости, мы пронеслись вдоль причала. Янис был с нами — он стоял на носу с якорем в руках, готовый бросить его за борт. Вновь проявив свою удивительную интуицию, Джонни, который к этому моменту занял подобающее ему место у руля, подвел судно к причалу точно в заданном месте. В это время целая толпа портовых грузчиков высыпала из бильярдной на причал и с живым интересом наблюдала за происходящим. Мы мчались так быстро, что в какой-то момент я подумал: вдруг Джонни не справился с управлением и сейчас произойдет что-то ужасное — если мы не воткнемся в сам причал, то врежемся в берег или даже снесем напрочь один из деревянных мостков, которые стояли на шатких подпорках, выдаваясь с берега на несколько метров в воду. Будочка в конце каждого такого мостка выполняла роль туалета, и я успел представить, что почувствует человек, спокойно делающий свои дела, когда вся конструкция окажется снесена напрочь командой развеселых моряков с Варбала. Но Джонни все рассчитал правильно. Янис бросил якорь в нужный момент, остальная команда спустила паруса, якорный канат натянулся, и «Альфред Уоллес», развернувшись, плавно подошел к каменной стенке причала.

 

Глава 3. Большой Кай

Своими достижениями Альфред Уоллес не обязан ни семейным связям, ни денежному достатку — по той простой причине, что его родители не располагали ни тем ни другим. Альфред был седьмым ребенком в семье, которая тщетно пыталась скрыть от посторонних глаз неумолимое обнищание. Источником всех бед была полная несостоятельность отца в денежных делах. В некоторой степени ее унаследовал и сам Альфред, так и не сумевший толково распорядиться деньгами, полученными за книги и вырученными от продажи добытых таким трудом зоологических образцов. Его коммерческие проекты постоянно оказывались неудачными, и ему приходилось писать рецензии и читать лекции, чтобы сводить концы с концами, а также постоянно экономить на любых повседневных расходах. Однако Альфреду все же удалось избежать тех финансовых затруднений, какие всю жизнь преследовали его отца, Томаса Уоллеса. Получивший юридическое образование Томас в молодости унаследовал небольшое состояние, поэтому он не пытался зарабатывать на жизнь профессиональной деятельностью, пока не стало слишком поздно. Ему не приходило в голову, что скромный доход, достаточный для одинокого неработающего холостяка, не позволит прокормить большую семью.

Когда появились дети, Томас Уоллес оказался либо слишком застенчивым, либо чересчур ленивым, чтобы начать карьеру юриста. Вместо этого он попробовал выпускать журнал, и когда эта затея провалилась поглотив большую часть его скромного состояния, он просто опустил руки. Он подыскивал все более дешевое жилье, устраивался на временную работу — то школьным учителем, то библиотекарем — и даже выращивал овощи, чтобы сэкономить на покупке продуктов. Когда в 1823 году родился Альфред, семья проживала в маленьком доме на реке Аск в Восточном Уэльсе, в графстве Монмутшир, а к тому времени, как ему исполнилось пять лет, Уоллесы уже дважды переехали — первый раз в Далидж (пригород Лондона), а потом в Хартфорд.

Альфред Уоллес говорил позже, что необходимость самостоятельно прокладывать дорогу в жизни и заботиться о себе, желание вырваться из жалкой обстановки своего детства стали положительной стороной такого воспитания. Этот урок он усвоил очень рано. К тому моменту, как ему исполнилось 12 лет, его родители уже не могли вносить плату за его обучение в Хартфордской школе, поэтому они договорились с директором, что Альфред в оплату за обучение будет помогать учителям младших классов. Сам Альфред был в ужасе от такой перспективы. Очень высокий — к 14 годам он уже был ростом под шесть футов, — он казался себе жутко неуклюжим. Он был крайне застенчив и терпеть не мог ситуаций, когда ему приходилось как-то выделяться. «Каждый раз, входя в классную комнату, я чувствовал себя крайне неловко. В течение минимум двадцати лет после окончания школы — а быть может, и дольше — я часто видел ужасные сны о том времени, когда я занимал странное положение, являясь одновременно учителем и учеником, да еще и, к моему вящему мучению, таким высоченным. Став уже взрослым человеком, я продолжал с неизбывной тоской переживать муки унижения, испытанные когда-то застенчивым подростком. В своих снах я боялся идти в школу; дойдя до порога, я не мог заставить себя открыть дверь, особенно если знал, что опоздал на несколько минут — ведь тогда весь класс будет смотреть на меня! Стыд за неумение держать себя на людях наваливался на меня с удвоенной силой, и я открывал ящики стола и начинал рыться в них, чтобы не встречаться глазами со своими учениками как можно дольше».

Эта застенчивость осталась в характере Уоллеса на всю жизнь. Он всегда предпочитал работать один или в очень небольших коллективах. Ощущение неловкости, оставшееся с детства, когда его семья все глубже погружалась в нищету, открыло ему глаза на недостатки викторианской эпохи, в первую очередь — черствость, отсутствие чуткости в отношениях между людьми.

В частности, одно школьное происшествие оказалось поучительным для Уоллеса в индонезийский период его жизни. Бережливая мать сшила ему пару черных ситцевых нарукавников, чтобы не протирались локти школьной куртки, но, естественно, Альфред стеснялся их надевать, опасаясь, что его засмеют. В один прекрасный день директор школы случайно нашел нарукавники Альфреда, заставил его встать и надеть их на глазах у всего класса. «Сейчас я не думаю, что выглядел как-то особенно нелепо… — вспоминал Уоллес, — но тогда я считал это очень позорным, и каждый раз, надевая их, чувствовал себя несчастным». Спустя годы воспоминание об этим инциденте помогло Уоллесу понять важность присущего многим восточным культурам стремления во что бы то ни стало «сохранить лицо». Уоллес умел поставить себя на место туземцев, которые испытывали крайнее унижение при контакте с европейцами, не утруждавшими себя проявлением чуткости по отношению к «дикарям»: «Те, кто перенес нечто подобное… могут представить себе мучительный стыд, испытываемый цивилизованными восточными народами, к которым их европейские завоеватели не имели никакого уважения, совершенно не принимая во внимание их чувства».

Школьные мучения Альфреда закончились, когда, накануне его четырнадцатилетия, семья вновь — и на этот раз окончательно — сменила место жительства, как и прежде, из соображений экономии. Альфреда забрали из школы и отослали к старшему брату Джону, который был отдан в ученики к некоему лондонскому строителю. Практически на этом официальное школьное обучение Альфреда закончилось, и последующие годы своей юности он находился на попечении то одного, то другого из старших братьев. По прибытии в Лондон обнаружилось, что брат Альфреда Джон ютился в таком крошечном закутке, что им приходилось спать на одной кровати.

Альфред приобрел кое-какие навыки плотницкой работы, выполняя различные поручения в мастерской строителя, где работал брат. Но его жизнь в Лондоне имела и другой, гораздо более ценный результат: недалеко от Тоттнэм-Кортроуд располагался «Зал науки», по сути — просто клуб для рабочего люда. Альфред приходил сюда вместе с Джоном по вечерам несколько раз в неделю, чтобы сыграть в домино или шашки, выпить кофе и прочесть бесплатные газеты и журналы. Также клуб предлагал программу популярных лекций и обсуждений, посвященных вопросам науки. Здесь Альфред впервые познакомился с учением красноречивого и обладавшего огромным даром убеждения валлийца-реформатора Роберта Оуэна.

По мысли Оуэна, характер человека формируется обстоятельствами, над которыми он не имеет власти, и поэтому бессмысленно его как осуждать, так и хвалить. Эта точка зрения имела большое значение для Уоллеса впоследствии, когда ему пришлось жить среди людей совсем другой культуры, поведение которых многие сочли бы варварским и примитивным. Уоллес разделял также прохладное отношение Оуэна к религии. Он считал, что целесообразнее прилагать усилия к тому, чтобы дать образование широким слоям общества и улучшить условия труда и жизни населения. Уоллес был согласен с Оуэном и оставался его последователем до конца жизни. Это мировоззрение пронизывало все его труды, его отношение к социальным вопросам и взаимоотношения с высокопоставленными и привилегированными членами викторианского общества, равно как и с туземцами, которых он встречал в своих путешествиях.

Лондонский период, оказавший существенное влияние на дальнейшую жизнь Уоллеса, продлился всего несколько месяцев, по истечении которых Альфред перебрался к другому своему брату — Уильяму. Уильям работал землемером в Бедфордшире, причем довольно успешно. Он составлял карты и брался за любые заказы — это могло быть уточнение границ приходских земель, подготовка к процедуре огораживания или прокладывание каналов и дорог. Работа была связана с постоянными разъездами по Южной Англии и Уэльсу. Сопровождая брата в качестве ассистента, Альфред начал понимать, какого рода деятельность ему по душе. Ему нравилась работа под открытым небом, нравилось использовать геодезические и физические приборы: секстант, термометр и мерные цепи; также он испытывал удовольствие от выполнения тригонометрических и математических вычислений. Его влекли неоткрытые тайны, неизведанные области в мире естественных наук. Свою первую книгу по геологии он прочел после того, как обнаружил окаменелости на стене заброшенной местной шахты. Случайно услышав латинское название какого-то дикорастущего цветка, он купил книгу по ботанике, а затем попробовал собрать маленький гербарий из засушенных под прессом трав и цветов.

Через восемнадцать лет, когда торговое судно с Макассара приближалось к берегу острова Кай (Кей), Уоллесом по-прежнему владели та же любовь и тот же интерес к живой природе. Он был поражен красотой приближающегося берега. «Побережье Кея, мимо которого мы проплывали, было очень живописным. Светлые известняковые склоны круто поднимались из воды на высоту нескольких сотен футов, где распадались на бесчисленные изрытые ветрами скалы и заостренные пики; почти до самого верха склоны были покрыты ковром пышной тропической растительности.

Тут и там в небольших заливчиках открывались песчаные пляжи удивительной белизны. Вода, кристально прозрачная, придавала уходящим в ее неизмеримые глубины скалам многочисленные оттенки — от изумрудного до лазурного. Море было спокойным, как озеро, а тропическое солнце заливало землю потоками золотого света. Эта картина казалась мне невыразимо прекрасной».

Уоллес знал, что находится на пороге неизведанного — он был первым естествоиспытателем в этом девственном тропическом мире. Насколько ему было известно, еще ни одному исследователю не удавалось так близко ознакомиться с животным и растительным миром этого острова. «Я вступал в новый мир, — писал он, — и мечтал о чудесных созданиях, прячущихся за этими поросшими лесом скалами и в этих лазурных безднах. Лишь несколько европейцев до меня бывали на сих берегах; практически ничего не было известно ни о здешних растениях и животных, ни о местном населении, и я не мог не предаваться мечтам о том, что увижу уже через несколько дней скитаний по этим островам».

Капитан торгового судна, согласившийся подвезти Уоллеса, решил высадить его на северной оконечности острова Кай-Бесар — это было самое удобное место для остановки, поскольку почти не требовало отклонения с маршрута на острова Ару, куда направлялось судно.

 

Кай-Бесар, или Большой Кай, очень отличается от Кай-Кечил, или Малого Кая, где расположен Туаль. Малый Кай и окружающие его острова вроде Варбала довольно плоские, и большую часть лесов на них вырубила несколькими десятилетиями раньше голландская лесозаготовительная компания. Деревья, из которых было построено наше судно, были заготовлены на Варбале во вторичном лесу — то есть том, который вырос уже на месте вырубок. В отличие от Малого, Большой Кай долго оставался труднодоступным. Это длинная узкая полоска земли — 80 километров в длину и лишь 8 в ширину, образованная цепью гор, резко вздымающихся из воды. Здешние леса сохранились в гораздо большей мере, и до сих пор еще на крутых склонах можно увидеть огромные деревья — выше 30 метров. Буди вычислил, что около трети лесов на Кай-Бесар осталось такими же, какими были при Уоллесе.

Буди к нам присоединился на Варбале, когда мы снаряжали «Альфреда Уоллеса» в плавание. Он был родом с Калимантана (ранее Борнео), где работал натуралистом в заповеднике. Закончив биологический факультет университета, Буди стал специалистом по индонезийской орнитофауне, поэтому его основными обязанностями в экспедиции были наблюдение за птицами и регистрация всех встреченных нами видов для того, чтобы сравнить современное видовое разнообразие островов с тем, о котором мы могли судить по записям Уоллеса. Дедушка Буди был моряком, родом с Сулавеси, из народности буги. Позже он переехал на Калимантан, и это совпадение доставляло Буди немалое удовольствие, поскольку для него участие в экспедиции давало возможность восстановить утраченную связь его семьи с морем. Внешне Буди сильно отличался от Яниса, он выглядел как настоящий малаец: среднего роста, стройный и тонкокостный, с золотисто-коричневой кожей и черными, слегка вьющимися волосами. У него были изящные руки, а все движения — точные и аккуратные. Он полностью соответствовал уоллесовскому описанию малайского характера: очень спокойный и сдержанный, даже скрытный. Буди, кроме того, был хорошим плотником и увлеченным натуралистом — в качестве домашнего животного он держал питона. Он приехал на Варбал с рюкзаком, в котором лежал определитель птиц, охотничий нож весьма угрожающего вида и пара биноклей. Он пожелал ночевать на палубе, но ночью пошел очень сильный дождь. Утром я обнаружил Буди, висящего, подобно лемуру, в гамаке, который он закрепил под фотом. Он так уютно расположился под пончо, как будто находился в дебрях леса.

Вскоре прибыл еще один член команды, ирландец Леонард. Я знал его с тех пор, как он мальчиком путешествовал со своими родителями вдоль берегов Ирландии. Спустя почти двадцать лет он стал профессиональным художником, завоевав известность и как живописец, и как иллюстратор книг. Подобно Буди, он был спокойным и скромным человеком. Когда я увидел его сходящим на берег Варбала, я не мог не отметить внешнее сходство между ним и Альфредом Уоллесом времен индонезийской экспедиции последнего. Оба они были примерно одного возраста и сложения, носили почти одинаковые очки с круглыми стеклами. Уоллес описывал, как во время своих энтомологических лесных прогулок он с таким энтузиазмом высматривал жуков и пауков, что постоянно спотыкался о корни деревьев и камни и попадал лицом в паутину. Леонард двигался так же неловко, когда шел, погруженный в свой мир художественных образов и впечатлений.

В первый же день по прибытии Леонарда на Варбал я попросил его нанести на паруса нашего судна, выкрашенные в цвет хаки, символические изображения — стилизованные фигурки гекконов. Это маленькие ящерицы, которые встречаются в Индонезии повсеместно; на своих лапках, присасывающихся к любой поверхности, они могут перемещаться не только по вертикальным стенам, но и по потолку — таким образом они охотятся за мелкими насекомыми.