Фотография А. Уоллеса, сделанная в Сингапуре

Annotation

Вдохновленный дневниками прославленного исследователя А. Р. Уоллеса, он совершает плавание по Островам пряностей на индонезийской прау.

 

Тим Северин

Острова пряностей

 

То, что вы вернулись живым, несмотря на громадный риск, связанный с болезнями и морским путешествием, уже само по себе удивительно, но тем более примечательно, что плавали вы на Вайгео и обратно. Самое сильное впечатление, которое я получил, прочитав вашу книгу, произвела на меня ваша поистине героическая целеустремленность, с которой вы служите науке.

Из письма Чарльза Дарвина Альфреду Уоллесу, написанному по прочтении его книги «Малайский архипелаг. Страна орангутанга и райской птицы»

 

 

Глава 1. Жертва лихорадки

В хижине, крытой пальмовыми листьями, на походной кровати лежал мужчина огромного роста, обессилевший от приступов лихорадки. Его бросало то в жар, то в холод. Это было в конце февраля или в начале марта 1858 года — точная дата неизвестна, поскольку количество совершенных к тому моменту экспедиций было таково, что записи в путевом дневнике частично смешались, да и лихорадка могла внести свою лепту в эту путаницу. Уже три с лишним года длились его скитания по одному из наиболее удаленных от цивилизованного мира архипелагов. Помимо малярии, путешественника мучил голод, а тропические язвы покрывали его ступни так плотно, что передвигаться он мог только на четвереньках. Перед ним на полу в коробках местного изготовления из лакированных пальмовых листьев лежали плоды его трудов — энтомологические коллекции с тысячами экземпляров насекомых. В основном в коллекциях были представлены жуки, но встречались также и самые яркие и красивые бабочки, какие обитали в здешних краях. Большей частью насекомые уже покоились насаженными на булавки, а под ними виднелись довольно неряшливо нацарапанные подробные сведения о каждом экземпляре. Кроме того, в коробках лежали высушенные шкурки и скелеты тропических птиц, а также несколько костей небольших млекопитающих. Свежие экземпляры, которые натуралист еще не успел выскоблить и засушить, свисали со стропил или лежали в блюдцах с водой, защищавшей от полчищ муравьев, осаждавших импровизированный рабочий стол. Во влажном и жарком воздухе необработанные образцы, конечно же, гнилостно пахли, но ученый уже настолько привык к этому, что вряд ли замечал неприятный запах.

Все происходило на Моллукских островах, прозванных Островами пряностей, которые ныне входят в состав Индонезийской республики. Путешественник — англичанин тридцати с небольшим лет — был естествоиспытателем совершенно нового типа. Средства для исследований он зарабатывал, отсылая в Лондон своему агенту экземпляры редких животных, которые затем приобретали музеи и частные коллекционеры, а вырученные деньги агент отсылал обратно на Моллукские острова. В дневнике путешественник вел учет отосланным в Лондон коллекциям, для отправки которых он, бывало, использовал старые ящики из-под джина; помимо насекомых, в таких ящиках иногда оказывались засушенные летучие мыши или древесные кенгуру. Иногда он подсчитывал, сколько денег может принести ему очередная посылка в случае удачной продажи. На внутренней стороне обложки дневника он записывал, сколько денег нужно отложить, чтобы хватило на следующий год. Наибольший доход приносили чучела ярких экзотических птиц, хотя мало что могло сравниться с удачей, улыбнувшейся ему два года назад, когда он отправил в Лондон добытые в джунглях острова Суматры шестнадцать черепов и пять шкур орангутангов (законсервированных в растворе из арака — местного рисового самогона). Шкуры он застраховал на 50 фунтов, но рассчитывал получить в пять раз больше, если агент сможет найти хорошего покупателя. Таким образом он самостоятельно обеспечивал финансирование собственных экспедиций, и потому его можно считать одним из первых профессиональных натуралистов в мире.

Больной знал, что ему лучше не двигаться с места, пока чередующиеся приступы жара и озноба не отступят полностью. Лежа в постели, он продолжал думать о том, что занимало его мысли последние десять с лишним лет: как получилось, что на нашей планете существует такое огромное количество видов животных и растений? Есть ли способ объяснить потрясающие различия между видами, или, возможно, есть универсальное правило, которое могло бы объяснить их индивидуальные особенности? Теория должна быть единой и для самых больших, и для самых маленьких созданий и объяснять, например, существование как огромного неуклюжего яванского носорога, так и пушистого круглоглазого долгопята — самого маленького из приматов: оба этих вида обитали в джунглях Индонезии.

К тому времени, о котором идет речь, самым удачным ответом на этот вопрос была предложенная французским натуралистом Жаном-Батистом Ламарком в начале XIX века гипотеза о том, что животный мир изменяется и развивается под воздействием природных условий. Самый наглядный пример, который приводил Ламарк, — шея жирафа: по мнению ученого, она стала такой длинной, поскольку тысячи поколений жирафов на протяжении сотен лет тянулись вверх в поисках молодых побегов на деревьях. Гипотеза была заманчива, но не давала ответов на все вопросы. Например, она не могла объяснить, зачем мать-природа приложила столько усилий, доводя до совершенства яркий наряд райских птичек, которых наш путешественник видел своими глазами в тропических лесах. Также теория Ламарка никак не помогала понять, почему их оперение похоже скорее на витую проволоку, чем на обычные перья, а также почему эти создания каждый день встречали и провожали солнце, перепархивая с одной ветки на другую высоко в кронах деревьев.

Размышляя о загадке бесконечного разнообразия природы, ученый вспоминал мрачные идеи своего соотечественника, экономиста Томаса Мальтуса, полагавшего, что малоразвитые человеческие общества всегда будут контролироваться так называемыми «положительными ограничителями». Эпидемии, катастрофы, войны и голод будут время от времени снижать количество населения, доводя его до приемлемого уровня. Натуралист пытался представить, как эту гипотезу можно применить к животному миру в целом и как такие массовые угрозы могут повлиять на отдельных представителей того или иного вида. «Почему одни выживают, а другие гибнут?» — спрашивал он себя. И отвечал: «В целом ясно, что выживают наиболее приспособленные. Самым здоровым удается пережить болезни и эпидемии; самым сильным, быстрым или хитрым — спастись от врагов; голод в меньшей степени угрожает хорошим охотникам — или видам, неприхотливым в отношении пищи, и так далее. Этот автоматический процесс неизбежно должен вести к улучшению породы, потому что в каждом поколении слабейшие неизбежно будут уничтожены, а сильнейшие останутся жить — то есть выживут наиболее приспособленные».

Как только лихорадка отступила, исследователь перебрался на рабочее место — к самодельному столу, надел очки, без которых не мог обойтись, и записал свою гипотезу, пока очередной приступ болезни не нарушил логику его рассуждений.

Еще пару дней он менял формулировки и вот наконец выразил свою мысль предельно точно. Она стала одной из самых фундаментальных научных концепций Нового времени, но при этом оказалась на удивление лаконичной: для ее изложения и обоснования, в том числе для описания примеров, потребовалось немногим более четырех тысяч слов. Вначале автор ввел понятие «борьба за существование» среди животных, а затем показал математически, что скорость воспроизводства намного превосходит скорость роста запасов пропитания, и, следовательно, подавляющее большинство особей в каждом поколении неизбежно погибают преждевременно. Оставшиеся в живых, как гласила теория, «должны быть самыми здоровыми и энергичными. Слабые и обладающие менее совершенной организацией всегда будут уступать». «Чем больше я думал об этом, — вспоминал позднее ученый, — тем больше убеждался в том, что наконец мне удалось сформулировать закон природы, дающий решение загадки происхождения видов».

Удовлетворенный изложением своей теории, он написал сопроводительное письмо, в котором спрашивал, достойна ли его статья того, чтобы быть напечатанной в научном журнале, и подписался — «Альфред Рассел Уоллес».

Затем он отправил посылку почтовым пароходом в Англию. Ее доставили в графство Кент, в усадьбу другого ученого мужа — Чарльза Дарвина, который жил здесь со своей женой, дочерью изобретателя особой керамической посуды и состоятельного торговца ею Джошуа Веджвуда, на ежегодный доход, эквивалентный доходу современного миллионера. В его доме было пятнадцать слуг, а размеренная и комфортная жизнь в этой усадьбе представляла огромный контраст с убожеством хижины, крытой пальмовыми листьями, где Альфред Уоллес писал свою статью… И с этого момента история о том, является ли теория естественного отбора «дарвиновской», теряет ясность и однозначность.

На протяжении предыдущих двадцати лет большую часть времени Дарвин посвящал изучению вопроса о причинах столь огромного видового разнообразия животного мира. Он ни разу не выступал публично со своими идеями, хотя в письмах, адресованных друзьям — видным деятелям науки того времени, — вскользь о них упоминал. Для его корреспондентов этого было достаточно, чтобы не сомневаться — если загадка происхождения видов будет разгадана, то это сделает именно Чарльз Дарвин. От него, с его наследственной одаренностью, ждали многого. Дед — поэт и ученый Эразм Дарвин — тоже занимался исследованием вопросов эволюции; а составленное внуком превосходное описание экспедиции на исследовательском корабле «Бигль» внесло немалую лепту в репутацию семьи как династии естествоиспытателей. Во время экспедиции матросы прозвали его «мухоловом» из-за привычки усеивать палубу пойманными на лету насекомыми. Теперь ведущие ученые Англии нетерпеливо ждали, когда же Дарвин, уже стоящий на пороге своего пятидесятилетия, опубликует свой «opus magnum»[1].

Никто не знал, насколько далеко Дарвин, который вел затворническую жизнь, продвинулся в своих трудах. Он собрал обширную библиотеку, читал все, что печаталось по интересующим его вопросам, делая отметки на полях то одной, то другой книги. Его перу принадлежало нескольких монографий — скрупулезных исследований об окаменелостях и ракообразных, история развития которых, по мнению Дарвина, содержала ключ к загадке происхождения всех видов животных. Он экспериментировал с выведением новых пород голубей, свиней и лошадей и проводил много времени в своем саду, прогуливаясь и размышляя. Главный садовник часто видел, как Дарвин внезапно замирал на месте на пять-десять минут, в задумчивости рассматривая какой-нибудь цветок. Но главное, ученый поддерживал обширную переписку с коллегами, занимавшимися теми же вопросами, — интересовался их мнением и просил сообщать о результатах наблюдений. При этом о своих идеях и о том, как продвигается его собственная работа, он упоминал очень редко, хотя все считали, что она уже почти готова к публикации.

Появление статьи Уоллеса, которая шла в Англию с Моллукских островов три месяца, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Сам Дарвин, как позднее стало известно Уоллесу, был «почти парализован». Прочитав статью, Дарвин был попросту ошарашен. На нескольких страницах Уоллес изложил основные положения теории эволюции, над которой Дарвин столь долго и упорно трудился. Язык статьи был ясным и простым. «Я никогда не видел столь потрясающего совпадения, — в изумлении писал Дарвин, — если бы Уоллес просто прочел мои заметки, сделанные в 1842 году, он не мог бы сделать конспект лучше. Даже термины, которые он использует, теперь стали названиями глав моей книги».

 

Дарвин достаточно знал о своем корреспонденте, в одиночестве скитающемся по далеким островам, чтобы понимать, что этого человека нужно принимать всерьез. В зоологических журналах уже публиковались статьи Уоллеса о жуках и тропических птицах, присланные из Юго-Восточной Азии, и рассуждения автора неизменно оказывались логичными и проницательными. Более того, Дарвин сам пару раз писал Уоллесу с просьбой присылать интересные экземпляры, особенно каких-нибудь необычных местных домашних птиц[2], и поощрял его исследования в области теории эволюции. Однако, когда ему приходилось раскрывать в письмах собственные соображения, Дарвин старался быть как можно менее определенным — в основном он интересовался полевыми наблюдениями самого Уоллеса. Но в кругу ученых коллег Дарвина Уоллес был никем — в полном смысле слова аутсайдером. Уоллес не учился в университете и редко посещал научные собрания, столь популярные в ученой среде викторианский эпохи, по той простой причине, что в первую очередь он был натуралистом и посвящал все свои силы полевым исследованиям, а также потому, что был крайне застенчив.

Дарвина обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, он должен был поддержать блестящий талант ученого-бессребреника, человека моложе его на 14 лет, который в одиночку на краю света, в экваториальных джунглях, работал над теорией происхождения видов. С другой стороны, труд всей жизни Дарвина был поставлен под угрозу. Не зная, что предпринять, он направил блестящую статью Уоллеса своему другу, сэру Чарльзу Лайеллу, известному геологу и выдающемуся ученому, чтобы спросить совета. В свою очередь Лайелл решил проконсультироваться у профессора Джозефа Гукера, знаменитого ботаника, который впоследствии стал директором ботанического сада Кью Гарденз.

Лайелл и Гукер принадлежали к числу самых уважаемых и влиятельных светил в британской науке того времени, и оба знали, что Дарвин уже долгое время работал над теорией эволюции. Но, несмотря на все уговоры, он никогда ничего не публиковал.

Поэтому они в первый момент ухватились за справедливое (как им показалось) решение. Они решили, что лучший способ воздать должное Дарвину за годы кропотливых трудов — представить его идеи и статью Уоллеса перед научным сообществом одновременно. К счастью, Дарвин сообщал некоторые из своих идей относительно эволюции видов в письмах к друзьям в 1842 году и затем в 1844-м. Лайелл и Гукер добились того, чтобы выдержки из этих писем были зачитаны 1 июля на встрече членов и гостей Линнеевского общества — наиболее авторитетного ученого собрания в области естествознания. Сначала собравшихся ознакомили с краткими выдержками из ранних писем Дарвина, затем «вниманию ученого сообщества была представлена» статья Уоллеса, в которой речь шла, в общем, о том же самом, только в более подробном и четком изложении. На собрании не присутствовали ни Дарвин, ни Уоллес — Дарвин потому, что накануне от скарлатины скончался один из его сыновей, а Уоллес в это время исследовал Новую Гвинею. Он был одним из первых европейцев, проведших хотя бы несколько дней на этом огромном далеком острове, где продолжал пополнять свои коллекции тропических птиц и насекомых, совершенно не подозревая, причиной каких треволнений он стал.

На первый взгляд кажется, что Лайелл и Гукер смогли найти соломоново решение. И Дарвин, и Уоллес имели, казалось бы, равные шансы на то, чтобы получить признание как соавторы новой теории. Но на самом деле одновременное представление их работ давало Дарвину шанс перехватить инициативу, пользуясь отсутствием Уоллеса, который продолжал странствовать в тропических лесах. На руку Дарвину сыграло и то, что само по себе содержание зачитанных текстов не произвело должного впечатления на собравшихся. Вероятно, мало кто осознал, что Дарвин и Уоллес коренным образом изменили эволюционную биологию.

А Дарвин тем временем не терял ни минуты. Он приложил все усилия, чтобы дистанцироваться от интриг Лайелла и Гукера, так как стало понятно, что Уоллес оставался в полном неведении относительно того, что произошло, и что в некотором смысле Дарвин предал доверие своего коллеги. Взбудораженный до предела письмом Уоллеса, Дарвин принялся за работу над своей столь долго откладываемой рукописью и подготовил ее к печати за 17 месяцев, сильно сократив исходно планируемый вариант. Книга, названная «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь», была опубликована в 1859 году — на следующий год после того, как Дарвин получил столь потрясшее его письмо с Островов пряностей.

Книга Дарвина имела огромный успех — в течение ближайших 13 лет она выдержала шесть переизданий, что и заложило прочный фундамент его всемирной известности. В своей книге он признал работу Уоллеса новаторской, но с годами все реже и реже упоминал о своем невольном соавторе, рассказывая о «своей системе». Вскоре только имя Дарвина осталось непосредственно связанным с теорией эволюции и естественного отбора, или «выживания сильнейшего», как назвал ее шестью годами позже философ Герберт Спенсер. Этой теории суждено было стать одним из наиболее важных научных открытий той эпохи. «Происхождение видов» называли «книгой, которая потрясла мир», а ее центральное положение о том, что все живые существа являются результатом постепенного развития и родственные виды имеют общего предка, со временем получило всеобщее признание после десятилетий споров, критики и даже неприятия. Теперь представление о медленной, но неуклонной эволюции играет доминирующую роль в нашем воззрении на устройство окружающего мира. Но мы редко вспоминаем о том, что изначально эта идея была представлена небольшой группе ученых в Лондоне как теория Дарвина — Уоллеса.

Фотография А. Уоллеса, сделанная в Сингапуре

 

Примечательно, что Уоллес во всей этой ситуации не усмотрел ничего несправедливого. Его великодушие было потрясающим и граничило с наивностью. «Я всегда буду утверждать, что эта идея была Вашей и только Вашей», — писал он Дарвину, который, естественно, беспокоился, не зная, как Уоллес отнесется к решению, принятому от его имени, но без его ведома. Но на самом деле причин для беспокойства у него не было, так как Уоллес считал, что его статья просто не была бы напечатана без вмешательства такого влиятельного человека, как Дарвин. Он был уверен, что идея, высказанная никому не известным ученым, осталась бы незамеченной. Более того, когда Уоллес в конце концов написал книгу по теории эволюции, он сам назвал последнюю ни много ни мало дарвинизмом. Когда Уоллес наконец вернулся в Англию спустя три года, его единственным желанием было продолжить работу над составлением каталогов и описанием столь любимых им насекомых и птиц. Только когда эта работа значительно продвинулась, он приступил к написанию истории своих многочисленных экспедиций по Юго-Восточной Азии и публикации теории о распределении и разнообразии видов, привезенной из дальних стран. Чтобы никто не воспринимал эту замечательную, увлекательнейшую книгу как заявку на соперничество, он посвятил ее Дарвину со словами: «В знак личного уважения и дружбы, а также для выражения моего глубочайшего преклонения перед Вашим гением и трудами».

Уоллес вернулся из Юго-Восточной Азии, но остался в тени Дарвина — таков был его сознательный выбор. Он предпочел увековечить свое имя с помощью книги «Малайский архипелаг», которая и стала настоящим памятником этому поистине необыкновенному человеку.

 

Уоллес не вписывается в типичный образ землепроходца времен викторианской Англии — эдакий покоритель Африки с ружьем в одной руке и Библией в другой, дабы охотиться на животных или души местных жителей. Он не искал истоков великих рек и не взбирался на вершины гор. Африка — огромный и, за исключением узкой полоски вдоль побережья, практически неизведанный континент, — разумеется, представляла собой для исследователя задачу совершенно иного рода, нежели Индонезия, состоящая из огромного количества островов. Более тринадцати тысяч островов протянулись вдоль экватора, в морях, чьи воды уже сотни лет бороздили корабли из Китая, Южной Азии и — в более близкие Уоллесу времена — из Европы и Северной Америки. Некоторые из островов, например Борнео и Новая Гвинея, достаточно велики, поэтому проникнуть во внутренние районы ученые смогли лишь сравнительно недавно. Другие острова размером едва ли превосходили среднее английское графство, но тем не менее здесь выросли большие богатые города со сложной самобытной культурой, хорошо известные купцам и путешественникам еще со времен Христа. Возможно, самой яркой особенностью этого огромного, раскинувшегося по нескольким морям архипелага было огромное культурное разнообразие, где-то общество стояло на высокой ступени развития, а где-то еще царил каменный век. И хотя большая часть Индонезии ко времени экспедиции Уоллеса являлась колонией Голландии, во многих местах власть колониальной администрации была чисто номинальной. Уоллес побывал там, где прежде ни один европеец не задерживался более пары дней; месяцами он жил бок о бок с туземцами, для которых белый человек был в диковинку.

Но Уоллес представлял собой исследователя совершенно особого типа не только из-за различий между Африкой и Азией. За ним не тянулась вереница носильщиков, тяжело нагруженных скарбом, необходимым для обеспечения удобства «белого господина». Уоллес больше заботился о том, чтобы у него всегда был достаточный запас оборудования для составления энтомологических коллекций, чем о собственном комфорте. Когда ему было нужно, он нанимал несколько человек из местных жителей, а его постоянным компаньоном был Али — малаец, которого Уоллес научил стрелять птиц и ловить сачком насекомых, а сам учился у него малайскому языку. В этом отношении Уоллес разительно отличался от своего современника Генри Стенли, исследователя Африки. Если Стенли требовалась лодка, он нанимал людей, которые тащили ее в полностью собранном виде через пустыню в нужное место; в аналогичной ситуации Уоллес покупал за несколько шиллингов маленькую старую лодку у туземцев, брал пилу и стамеску и, засучив рукава, сам доводил до ума каюту — он умел работать с деревом. Уоллес не рассуждал о религии и не предпринимал попыток миссионерской деятельности. Из оружия он предпочитал дробовик[3], заряженный мелкой дробью для охоты на птиц, изучением которых в основном и занимался. Единственный случай, который можно рассматривать как охоту на крупного зверя, имел место на острове Борнео, когда Уоллес застрелил несколько орангутангов. Если ему приходилось убивать безвредных и беззащитных животных, он испытывал глубокое сожаление. Обнаружив среди застреленных животных кормящую самку, он отыскал осиротевшего детеныша и попытался самостоятельно его вырастить. Он кормил детеныша молоком из пипетки, укутывал в пеленки, купал и даже отыскал ему ручную обезьянку в товарищи по играм. К огромному огорчению ученого, маленький орангутанг умер от дизентерии через несколько недель, но за это время он успел привыкнуть засыпать у своего хозяина на груди, вероятно, принимая густую бороду Уоллеса (характерная примета викторианской эпохи) за шерсть матери.

Больше всего Уоллеса отличало от современников отношение к самому себе. Он писал о себе как о неуклюжем очкарике, который пробирается через густой подлесок в поисках бабочек и жуков, спотыкаясь о коряги и смахивая с лица паутину, — объект насмешек соотечественников, не понимающих, как можно заниматься такой чепухой. Этот застенчивый, мягкий человек был слишком скромным. Неизменно доброжелательный и исполненный оптимизма, он увлеченно изучал острова Юго-Восточной Азии, не причиняя никому вреда и оставаясь в добрых отношениях с аборигенами. Сегодня Индонезия — независимая страна, изжившая колониальное наследие. Но к Уоллесу, чье пребывание здесь пришлось на самый расцвет колониальной эпохи, местные жители (те, кто о нем знает, конечно) относятся с уважением и любовью. При этом тех, кто о нем знает, в Индонезии на удивление много — дело в том, что в индонезийских школах в программу обучения входит еще одна теория Уоллеса, которая объясняет, почему Индонезия стала местом встречи видов животных, прародиной которых была Австралия, и азиатских видов. В отличие от индонезийцев, большинство европейцев вообще никогда не слышали имени Уоллеса.

Таким образом, главной моей целью путешествия по Моллукским островам было еще раз «вытащить на белый свет» Уоллеса. Его имя было мне давно известно, но в основном из-за «линии Уоллеса», названной в его честь и разделяющей фауну Азии и Австралии. Только после изучения карты Индонезии я понял, насколько обширный район исследовал Уоллес в ходе своих экспедиций. Тогда я заинтересовался его книгой «Малайский архипелаг» и уже через несколько страниц почувствовал удивительное, ни с чем не сравнимое обаяние личности автора. Мне захотелось сделать что-то, что помогло бы увековечить память об этом замечательном, искреннем и по-настоящему добром человеке. Мне настолько импонировали его личные качества — добродушие, скромность и открытость, что я задумал экспедицию, подготовка которой должна была занять два года, а осуществление — несколько месяцев напряженной работы. Основой моего плана была идея пройти по следам Уоллеса, посетить острова, где он провел большую часть своих исследований, причем сделать все это на прау — небольшой парусной лодке, традиционном судне малайцев. Передвигаясь на судне того же типа, который использовал сам Уоллес в некоторых своих экспедициях, я рассчитывал, образно говоря, закрыть брешь между нашим временем и викторианской эпохой, прочувствовать в полной мере те условия, в которых проходили экспедиции Уоллеса, чтобы образ странствующего натуралиста стал более четким и определенным.

 

Желая воссоздать подлинный колорит тех экспедиций, я решил найти такую же лодку, какая могла быть в распоряжении Уоллеса 140 лет назад. Я намеревался в первую очередь отправиться в самую далекую часть Индонезии и найти там, в глухих деревеньках, мастеров, которые еще помнят, как строили прау в середине XIX века. Я хотел заказать им лодку нужного размера, проследить за ходом строительства и, когда она уже будет почти готова к отплытию, собрать остальных членов экспедиции, чтобы всем вместе учиться управлять прау. Я надеялся, что местные жители смогут быть нашими учителями в этом деле, и, если бы нашелся подходящий человек, я бы пригласил его присоединиться к нашей экспедиции. Было бы очень хорошо, если бы как можно больше членов нашей команды, помимо своей конкретной специализации, имели опыт хождения на маломерных судах. В составе экспедиции должен быть врач, необходимый на случай непредвиденной травмы или болезни в удаленном от цивилизации месте: вдруг кто-нибудь из команды станет жертвой тех же заболеваний, от которых страдал сам Уоллес. Нам был нужен художник и фотограф, который бы мог запечатлеть наши приключения; и — самое главное — я хотел включить в состав экспедиции, по крайней мере, одного биолога и одного эколога, способных оценить достижения Уоллеса как натуралиста-исследователя. Их задачей было бы определение видов животных, в особенности птиц, которыми столь богаты индонезийские острова и которые так очаровали Уоллеса. Кроме того, они бы определили, насколько изменились условия окружающей среды за прошедшие полтораста лет. В этом отношении разница во времени как раз должна была сослужить нам хорошую службу. Описания некоторых наиболее интересных тропических мест обитания животных, сделанные Уоллесом, обнаруживают его феноменальную проницательность. Он писал о животном и растительном мире далеких прекрасных островов в те времена, когда они были еще почти не затронуты цивилизацией. Нам предстояло посетить те же самые острова спустя почти полторы сотни лет, оценить состояние животного и растительного мира и определить, что изменилось с тех пор, а что нет. На основе сделанной оценки мы могли бы составить некоторое представление о мерах, которые предпринимались для защиты и сохранения уникальных биоценозов, и оценить эффективность этих мер.

И в этом направлении мы тоже следовали по пути, проложенному Уоллесом. Он очень ясно сознавал, какой опасности подвергнутся столь любимые им острова после того, как информация о них просочится во внешний мир. Он делал все возможное, чтобы его читатели не забывали: обнаруженный и описанный им экзотический животный мир, в особенности богатое видовое разнообразие орнитофауны, развивался без постороннего вмешательства на протяжении бесчисленных поколений. Он всячески настаивал на том, чтобы охране этих прекрасных созданий уделялось достаточное внимание; он активно боролся за охрану тропической природы ради будущих поколений людей и животных. В этом отношении, как и во многих других, он намного опережал свое время.

Итак, в основе нашего путешествия оказалась книга Уоллеса, которая начиналась с типичного для автора извинения за то, что книга вышла в свет так поздно. «Мои читатели вправе узнать, почему я публикую эту книгу только спустя шесть лет с момента своего возвращения, — писал Уоллес, — и я чувствую себя обязанным полностью удовлетворить их законное любопытство. Когда я прибыл в Англию весной 1862 года, оказалось, что мой дом заполнен коробками с коллекциями различных образцов, которые я время от времени отсылал домой из Индонезии. Меня ждали почти три тысячи шкурок, около тысячи различных видов птиц, не менее двадцати тысяч засушенных жуков и бабочек — около семи тысяч различных видов; кроме того, несколько видов четвероногих и наземных моллюсков. Значительную часть образцов я не видел уже много лет; при том ослабленном состоянии здоровья, в котором я тогда находился, распаковка, сортировка и раскладывание такого множества образцов требовали длительного времени». Далее Уоллес пояснял, что ему хотелось, прежде чем выпускать в свет рассказ о своих экспедициях, успеть что-то сделать в плане описания и присвоения названий экземплярам, составляющим наиболее важную часть коллекции, а также разобраться в своих гипотезах относительно естественной истории — с тем, чтобы включить все это в книгу. Объем проделанной Уоллесом работы можно оценить хотя бы по тому, что он написал более тридцати научных статей для различных зоологических журналов и был вынужден просить коллег классифицировать и описать значительное количество экземпляров своей коллекции.

Уоллес счел, что маршруты его экспедиций были столь сложными, что если бы он описывал свои перемещения в простом хронологическом порядке, это бы только запутало читателя. Он провел первые два года, с 1854-го по 1856-й, в западной части Индонезии, посетил Суматру, Яву, Борнео и Саравак. Затем он занялся исследованием центральной и восточной частей Индонезии, и следующие четыре года провел в разъездах между Сулавеси (в то время называвшемся Целебес), Моллукскими островами и многочисленными архипелагами к югу от Новой Гвинеи, после чего вновь отправился на Яву и оттуда — домой в Англию. За это время он совершил в целом от 60 до 70 отдельных экспедиций, часто повторяя тот или иной маршрут и посещая некоторые острова по три-четыре раза, проводя в одном месте несколько недель и затем возвращаясь туда же через пару лет, чтобы собрать новые образцы в другое время года. Для упрощения пересказа Уоллес систематизировал свои экспедиции по географическому признаку — с запада на восток, описал каждый остров, который он посетил, связанные с ним впечатления и особенности эволюции видов населяющих его растений и животных.

Я подумал, что разумно было бы применить тот же подход, который использовал Уоллес. Наше путешествие по Моллукским островам даст более полное представление об экспедициях Уоллеса, если проложить маршрут от одного острова к другому, логически связывая наиболее интересные места, описанные в его книге. На каждом острове, у которого остановится наша лодка, мы будем выходить на берег и оценивать изменения, произошедшие со времен Уоллеса. Проложить такой маршрут не составило большого труда — он был достаточно очевиден. Уоллес пересек Индонезию с запада на восток, от Борнео до Новой Гвинеи. Но средоточием его экспедиционной деятельности и местом, где он провел большую часть своих поисков и получил максимум результатов как натуралист, стали острова в самой восточной части Индонезии, расположенные ближе к Австралии, чем к материковой Азии, широкой полосой протянувшиеся примерно с юго-востока на северо-запад. Таким образом, мы планировали начать с небольшой группы островов возле Ириан Джайя — индонезийской части Новой Гвинеи. Отсюда наш маршрут пролегал к огромному густонаселенному острову Серам, а потом — на север, к так называемой Птичьей голове — полуострову на северо-западе Ириан Джайя. Повернув на запад, мы отправимся к островам Тернате и Хальмахера, где Уоллеса «озарило вдохновение» относительно процесса эволюции видов и откуда было отправлено то самое «шокирующее» письмо Дарвину. Закончить наш маршрут я планировал на острове Сулавеси, который можно назвать живой лабораторией природы. Здесь, на этом острове, имеющем форму паука, Уоллес сформулировал свои не менее оригинальные гипотезы относительно принципов распределения видов по земному шару. Не случайно большая часть территории, по которой проходил наш маршрут, называется теперь «Уоллесея» — в честь ученого, впервые столь подробно описавшего животный и растительный мир этих мест.

Острова Уоллесеи далеко отстоят друг от друга и от основных густонаселенных районов Индонезии. Они расположены относительно Джакарты примерно так же, как Внешние Гебридские острова относительно Лондона и графств Кент, Суррей и Эссекс. До самых дальних островов добраться непросто. Малонаселенные и труднодостижимые уголки Уоллесеи оставались незатронутыми цивилизацией достаточно долго для того, чтобы правительство Индонезии присвоило им статус природных заповедников, и именно в этих местах у нас была самая большая вероятность застать животный и растительный мир в том же состоянии, в котором его увидел Уоллес. Моя первая ознакомительная поездка на Моллукские острова, целью которой были разведка и подготовка, показала, насколько далеким этот район оставался для большинства индонезийцев. Я приехал сюда в поисках преемников тех мастеров, которые во времена Уоллеса считались лучшими строителями лодок на этих островах. Уоллес писал, что самыми лучшими мастерами были жители небольшого архипелага, называющегося Кей, недалеко от южного берега Новой Гвинеи. «Кей, — писал Уоллес в надежде помочь своим читателям, — произносится как название буквы К в английском языке». Оказалось, что это произношение до сих пор сохранилось на острове Кей и вообще на Моллукских островах, но не на Яве и не в столичной Джакарте, где я обивал пороги, чтобы раздобыть официальное разрешение на планируемую экспедицию. На административной карте вместо «Кей» стояло «Кай», и в официальных кругах название произносилось созвучно английскому «еуе», так что поначалу никто не понимал, куда же это я собрался, и никто из людей, с кем я общался в Джакарте, никогда не бывал на этих далеких островах. Когда я говорю «далекие» — это не преувеличение: чтобы оказаться в конечной точке моего путешествия, где обитали знатоки древнего кораблестроительного ремесла, мне пришлось пересечь два часовых пояса; три дня я пересаживался с одних самолетов на другие, которые становились все меньше и легче, и приземлялся в аэропортах все более и более скромных и невзрачных, прежде чем наконец добрался до Туаля — административного центра архипелага Кай.

Сразу по приземлении стало очевидно, что я оказался в настоящем захолустье: хотя самолет, на котором я прилетел в Туаль, был рейсовым и летал по расписанию, связь архипелага с внешним миром этим и ограничивалась. Моими спутниками в основном были мелкие чиновники, отбывавшие здесь срок службы, или местные жители, возвращавшиеся из поездки. Кроме того, я заметил четверых мужчин несколько вызывающего вида, которые крепко прижимали к животам портфели. В первый же вечер по приезде мне представился случай разобраться, в чем тут дело — один из них пригласил меня в гости. Войдя в его гостиную, я увидел на столе открытый портфель, до краев заполненный пачками банкнот. Хозяин раздавал деньги столпившимся вокруг него людям — некоторые из них были, очевидно, просто работниками, но другие выглядели подозрительно похожими на местных чиновников.

Не требовалось особых усилий, чтобы понять суть происходящего: единственным серьезным источником дохода на архипелаге Кай были морепродукты, а именно крупные рыбы, которых ловили у коралловых рифов и отправляли живыми в Сингапур и Гонконг, где они использовались для приготовления особенно изысканных блюд на банкетах. Чтобы избежать чрезмерного вылова рыбы, были введены официальные ограничения на метод ловли, размер улова и т. п. Но набитый пачками денег портфель воздействует на людей более убедительно, чем официальные указы, особенно на заброшенном островке в Тихом океане.

Молодой предприниматель пригласил меня посетить «рыболовную базу» на далеком атолле и очень подробно рассказал о положении дел на острове. Филип (назовем его так) — обаятельный, хорошо образованный и полный энергии молодой человек — был родом из Сингапура, где жила его семья, но местом постоянной дислокации избрал Бангкок. Филип играл важную роль в семейном бизнесе — экспортной оптовой торговле шкурами змей, крокодилов и прочих рептилий. Иногда они работали только с документацией, так что товар даже не появлялся на их складах. Семья Филипа была фактически центром разветвленной торговой сети. У них имелись связи с заготовителями в Индии и Таиланде, которые присылали шкуры — высушенные на воздухе, засоленные или наполовину обработанные. Были мастера, готовые за небольшую плату изготовить любое изделие из кожи — пояса, сумочки, туфли; были, наконец, и выходы на продавцов эксклюзивных товаров из кожи в Европе, Северной Америке и Гонконге, где реализовывался конечный продукт. Семья была в курсе малейших изменений в законодательстве о международной торговле и изыскивала всевозможные обходные пути и лазейки. Филип знал перечень животных из «Конвенции по международной торговле видами дикой флоры и фауны, находящимися под угрозой исчезновения» не хуже самого дотошного эколога. Латинские названия видов змей и описания мест их обитания отскакивали у него от зубов, как у дипломированного герпетолога. Он переключился на бизнес, связанный с живой рыбой, по его словам, не из-за того, что международные соглашения по охране животных затруднили торговлю шкурами диких животных; напротив, семейный бизнес казался ему слишком предсказуемым, скучноватым и не слишком перспективным. Он хотел создать собственное дело, и торговля живой рыбой через Гонконг обеспечивала ему удачное сочетание риска — без которого жизнь была слишком пресной — и сверхприбылей. Поэтому он приехал сюда и основал свою рыболовную базу, вступив в конкуренцию с такими же, как он, любителями крупной рыбы.

По официальной версии приезжие предприниматели обеспечивали обитателей архипелага Кай денежными средствами для приобретения рыбацких лодок, крючков и лески и сооружали ящики из бамбука для хранения рыбы, отправляемой затем в Гонконг.

Местные рыбаки — опять-таки в теории — ловили рыбу удочкой, осторожно вынимали крючок, чтобы не нанести лишних повреждений, и относили улов посреднику. На самом же деле предприниматели привозили местным рыбакам водолазные аппараты и приглашали инструкторов-ныряльщиков, чтобы те обучали местных умельцев обрабатывать коралловые рифы цианидом. Этот метод ловли крупной рыбы подразумевает полную «зачистку» поверхности рифа, на которой не остается ничего живого. Загнав рыбу в узкое пространство между рифами, ныряльщик направляет ей в жабры струю цианида, что ее полностью обездвиживает — после чего рыбу можно брать руками и тащить в лодку. Таким образом, в окрестности были выловлены все крупные рыбы — а многим видам, чтобы вырасти до максимального размера, требуется не менее двадцати лет, — и большие участки коралловых рифов оказались уничтожены цианидом. «Я не разрешаю своим ныряльщикам использовать цианид. Я сам люблю нырять и плавать возле рифов, ведь они такие красивые! — сказал Филип с видом праведника и тут же испортил весь эффект, добавив: — Тут, я слышал, придумали новое средство. Оно глушит рыбу, но не разрушает кораллы».

Филип был первым из предпринимателей, которые помогли мне в первоначальных поисках. Уроженцы архипелага Кай говорят между собой на особом диалекте, но, благодаря современному начальному школьному образованию, почти все могли объясняться на бахаса индонезиа — государственном языке на основе малайского. На базовом уровне его очень легко выучить. Например, множественное число существительного образуется путем повторения единственного числа. Так что, например, шляпа — это «топи», а шляпы — «топи-топи»; кроме того, многие слова заимствованы из арабского, голландского и английского. Но для обсуждения цены будущей лодки или сроков постройки требовался более высокий уровень владения языком, чем мой, и мне приходилось прибегать к услугам друзей и случайных знакомых. Кроме торговца экзотическими видами рыб Филипа, к их числу относился немец-доктор, совершавший поездку по островам, пока его жена-яванка гостила у родственников в Джакарте, а также молодой американец-антрополог, приехавший в один из самых отдаленных уголков архипелага Кай, чтобы собрать данные для диссертации. Кроме того, в самый ответственный момент ко мне присоединилась Джулия — биолог из Англии, которая в нашей команде участвовала как эколог. Джулия уже работала в Индонезии и достаточно хорошо говорила на местном языке.

Очень скоро я почувствовал себя на Моллукских островах как Алиса в Стране Чудес, даже во время этого краткого визита. Я отправился на поиски строителей и на небольшом островке Варбал, принадлежащем архипелагу Кай, почти сразу же их нашел — небольшое сообщество из 125 семей, живущих среди тропической идиллии: мягкий шелест кокосовых пальм, длинные пляжи из мягкого белого песка и прозрачная бирюзовая вода. Почти в каждой семье на Варбале были мастера, умеющие строить лодки; и строили они довольно хорошо. Они специализировались на изготовлении собственных традиционных моделей — легких и изящных, на которых можно было добраться до центрального острова архипелага. Эти лодки назывались прау калулис, я ходил взад и вперед по пляжу Варбала, где они лежали, вытащенные на песок, и исследовал одну за другой, пока не нашел ту, которая мне показалась самой лучшей.

«Могу ли я увидеть человека, который построил эту лодку?» — спросил я, и Филип перевел мой вопрос окружившим нас местным жителям. Через полчаса из-за стволов кокосовых пальм, едва ли не прячась за ними, нерешительно выступил босой и очень худой мужчина; из одежды на нем были только шорты.

Большинство жителей острова Варбал относились к папуасскому типу: плотно сбитые, темнокожие, с широкими носами и курчавыми волосами; но этот человек выглядел как уроженец Южной Индии: узкое лицо с выступающими скулами, прямые черные волосы, тонкие руки и ноги, неуклюжая походка. Сначала я решил, что у него какой-то дефект речи. Каждый раз, когда я задавал ему вопрос — даже если я делал это очень мягко и ненавязчиво, — он отводил глаза в сторону, глядел куда-то за мое плечо или на свои руки и на его лице застывало выражение мучительной тоски. Повисало долгое неловкое молчание. Потом я задавал другой вопрос и снова не получал никакого ответа. Наконец я понял, что Джонни — так звали этого мастера — был просто крайне, болезненно застенчив, до полного онемения и паралича. На самом деле, как выяснилось, он пришел исключительно из вежливости и, как только представилась возможность, поспешил исчезнуть за деревьями и всю оставшуюся часть дня не появлялся. Тем не менее, судя по качеству лодок, лежащих на пляже Варбала, он был одним из лучших мастеров, и я хотел, чтобы именно он построил для меня прау калулис.

Для того чтобы убедить Джонни принять заказ, потребовалось приехать на Варбал еще раз и вести переговоры с его двоюродными братьями — Хансом и Салмоном, которые помогали ему в работе. Смогут ли они построить для меня 14-метровую прау калулис? «Да, — уверенно ответили братья, затем помолчали и переспросили: — А какой длины должна быть 14-метровая прау калулис?» Я указал на лодку, лежащую рядом на песке: «Примерно в два раза длиннее этой». Братья удовлетворенно кивнули.

Стремясь удостовериться в том, что меня правильно поняли, я попросил измерить одну из лодок на берегу. Братьев смутились. Где это видано — измерять лодки, да и рулетки у них нет. Тогда, предложил я, мы можем просто прикинуть длину приблизительно, расставив руки. Ханс и Салмон подошли к лежащей на берегу лодке, раскинули руки и начали измерять длину снаружи, вдоль изогнутого борта. «Нет, нет! — вмешался я. — Четырнадцать метров — это расстояние по прямой от носа до кормы, а не вдоль закругляющегося борта лодки». «Хорошо!» — сказали братья, очевидно удивляясь, к чему эта бессмысленная точность. Еще они спросили, нужен ли мне дом. Я ничего не понял — какой еще дом? Потом я догадался, что они имели в виду рубку. «Да, мне нужен дом, две мачты и рулевой механизм. Паруса я привезу сам».

В этот вечер я встретился с командой Джонни в одной из деревенских хижин, чтобы обсудить стоимость и сроки выполнения работы. Джонни тоже присутствовал — он смущенно ерзал на деревянном стуле. Похоже, все мои вопросы для них были неожиданными, поскольку ответом на них являлось смущенное молчание. Члены бригады ждали, что Джонни примет решение, а он упорно молчал, разглядывая свои ладони. После каждого моего вопроса, обменявшись взглядами со своими коллегами, Ханс — наиболее уверенный в себе из всей компании — давал весьма уклончивый ответ. Джонни выдержал десять минут этой пытки, после чего выскочил за дверь, чтобы уже не возвращаться, оставив нас самих разбираться со всем.

Сколько времени потребуется для строительства лодки? Долгое молчание. Наконец прозвучал ответ: примерно восемь месяцев, поскольку на строительство лодки понадобится как-то выкраивать время, урывая его от других важных дел — возможно, придется заниматься лодкой всего один день в неделю. Остальное время будет уходить на ловлю рыбы и работу в огороде — так местные называли небольшие кусочки земли, на которых они выращивали маниоку. Да, было ясно — жизнь на острове Варбал идет своим чередом и никакие внешние силы не способы поколебать этот устоявшийся порядок. Можно ли надеяться, что лодка будет готова к спуску на воду в октябре? Нет, сказали мне, дело в том, что все христиане на острове должны будут поработать в сентябре во славу Господню — они будут заняты на строительстве местного храма. Выяснилось, что все строители лодок на Варбале исповедуют христианство.

Наконец, мы договорились, что лодка будет спущена на воду после Рождества. Сколько я буду должен? Мне назвали сумму в 8 миллионов рупий, что, несмотря на фантастическое звучание, дешевле, чем перелет из Европы в Индонезию и обратно. Затем я спросил, какой задаток оставить, чтобы они могли начать работу. Снова наступило долгое молчание. Задаток? Они никогда ни о чем подобном не слышали. Обычно они строили лодку, а потом получали плату. Хотя я собирался приезжать время от времени, чтобы проверить, как идет дело, все-таки я не мог не отметить, что браться за выполнение заказа чужестранца, живущего на другом краю света, без предоплаты — свидетельство удивительной доверчивости с их стороны.

Мы ударили по рукам, и я настоял на выплате задатка. Потом я вернулся в Джакарту, где уже подал документы на исследовательские визы, которые позволили бы нам оставаться в Индонезии четыре или пять месяцев, необходимых для проведения экспедиции. Мне были нужны визы для себя и для Джулии, хотя она должна была присоединиться к нам только через месяц после начала нашей экспедиции, поскольку была занята в другом научно-исследовательском проекте.

Кроме того, мне нужно было получить визы для Леонарда из Дублина, художника нашей экспедиции, и Джо, который был принят в команду в качестве врача и фотографа. Джо уже путешествовал со мной три года назад — он участвовал в китайской экспедиции, когда мы пересекли Тихий океан на бамбуковом плоту. Нашему орнитологу, Буди, виза не требовалась, так как он был индонезийцем; также не нужна была виза нашему волонтеру Биллу — американцу тридцати с небольшим лет (того же возраста, что Джо и Леонард), работавшему в Англии. Он занимался изготовлением парусов, был профессиональным яхтсменом и вызывался сопровождать нас в течение первого месяца в основном из интереса к новому для него типу судна, традиционной индонезийской прау калулис. Билл, таким образом, собирался провести с нами всего несколько недель, и обычной двухмесячной туристической визы для него было достаточно.

Согласно требованиям индонезийского посольства, я отослал четыре заявления на получение визы (каждое — в пяти экземплярах). Но если Моллукские острова были похожи на Страну Чудес, то индонезийский бюрократический аппарат напоминал Чеширского кота — загадочного и улыбающегося; жаль только, что исчезали при этом документы. В течение целого года, сколько бы я ни спрашивал о продвижении дел, чиновники отвечали очень любезно, но выглядели совершенно беспомощными. Визы скоро будут готовы, заверяли меня, но только, пожалуйста, пришлите нам новые экземпляры заявлений и фотографий на паспорт, потому что предыдущие куда-то затерялись.

В итоге мне пришлось выслать, один за другим, не менее четырех комплектов заявлений, но визы мы получили только много времени спустя после начала нашей экспедиции, въехав в Индонезию по обычным туристическим визам.

К счастью, предводитель индонезийского сообщества предпринимателей Ибну Сутово с пониманием относился к вопросам охраны окружающей среды и создал фонд защиты уникального природного мира Уоллесеи. Он имел связи в тесно сплетенном родственными узами мире индонезийского правительства и смог представить меня нужным людям. Министр образования — племянник Ибну Сутово — снабдил меня рекомендательным письмом. Другой его друг, адмирал в отставке, был любителем традиционных индонезийских судов.

Кроме того, он оказался председателем Консультативного совета Индонезии и был настолько уважаемым человеком, что каждый раз, вынимая его рекомендательное письмо, я чувствовал, что вызываю джинна из бутылки. Снабженный этими волшебными документами, я почувствовал себя увереннее и поверил, что мы все-таки сможем, несмотря на все затруднения, пройти по следам Альфреда Уоллеса.