Оседлость и неоседлость у золотоордынских татар

Уточнив основные понятия и выработав научный язык для описания изучаемых явлений, посмотрим, что представлял собой хозяйственно-бытовой уклад золотоордынских татар (за исключе­нием горожан, которые у них имелись в немалом количестве). Здесь мы сообщаем сведения, не новые для номадистов вообще и для специалистов по истории Золотой Орды в частности, но новые или малоизвестные для славистов и для всех тех читателей, которые знакомы с историей юго-восточной Руси пре­имущественно по славистской литературе.

Начнем с того, что у славистов-медиевистов до сих пор не вполне изжиты устаревшие представления о происхождении зо­лотоордынских татар и ногайцев. В частности, золотоордынских татар все еще не перестали называть монголами или татаро-монголами.

Не было «татаро-монголов». Были, во-первых, татары — одна из групп монголов, жившая в Центральной Азии, почти полностью истребленная в междоусобных войнах начала XIII в. и потому практически не участвовавшая в завоевании Восточной Европы.

Были, во-вторых, другие группы монголов, из которых состояли главные, ударные части войск Чингиз-хана и его ближайших по­томков, которые в XIII в. ненадолго пришли в Восточную Европу, завоевали ее, посадили в ней ханов-чингизидов с их ближайшим монгольским окружением и затем большей частью ушли домой, в Монголию, к своим семьям и стадам, никогда не кочевавшим за пределами Монголии. И были, в-третьих, кыпчаки — тюрко-язычный народ, который еще в XI в. пришел с Алтая и из Западной Сибири и занял всю степную и значительную часть лесостепной зон Восточной Европы. Их западные группы, вступившие в сопри­косновение со славянами, получили от последних название «по­ловцы» (западные европейцы называли их команами или кума-нами). Их происхождение было сложным — на пути из Азии в Европу и в самой Европе они, по-видимому, ассимилировали немало более древних обитателей этих мест — тюрок-болгар, ираноязычных алан и других, но для нас важно не антрополо­гическое их происхождение, а то, что в интересующую нас эпоху они были тгорками-кыпчаками по этническому самосознанию, имели тюркский язык кыпчакской группы, до распространения мусульманства (XIV—XV вв.) сохраняли древнюю тюркскую религию и по общему культурному облику были еще не очень далеки от своих азиатских предков. Культурное влияние ассими­лированных ими народов у них ни по каким данным сколько-нибудь заметно не прослеживается (за древнее аланское насле­дие не следует принимать более новые, XIV в. северокавказские элементы культуры, распространителями которых были главным образом выходцы из адыгских народов, особенно кабардинцы, но не без участия в числе прочих и осетин — потомков алан).

Именно кыпчаки составили основную массу населения степной и лесостепной части Золотоордынского государства. Именно на них и оперлись золотоордынские ханы-чингизиды после фактиче­ского отделения от империи Чингиз-хана (бытовавшие до недав­него времени среди славистов представления о якобы полном избиении или изгнании половцев «татаро-монголами» крайне пре­увеличены, на самом деле сильно пострадали, и то только при первых нападениях монгольских войск, ближайшие к Киевской Руси группы половцев, особенно те, которые участвовали в битве на Калке совместно с русскими). В Золотоордынском государстве кыпчаки заняли доминирующее положение и в войске, и в городах, и в государственном аппарате, их язык стал наиболее употреби­тельным. В XIV в. и сами ханы, и потомки их монгольского окру­жения ужо имели вполне кыпчакский облик и помнили о своем монгольском происхождении только по родословным. Лишь важ­нейшие официальные документы по традиции еще писались по-монгольски (уйгурским письмом) до 1380 г., но и они тут же переводились и попадали к адресатам уже в копиях на кыпчакском, персидском, арабском и других языках (обычно арабским письмом).

Короче говоря, Золотая Орда очень скоро после своего

обособления от монгольской империи стала государством кыпчак-ским, а не монгольским. Монголы сыграли в его образовании примерно такую же роль, как, скажем, тюрки-болгары в образова­нии славянской Болгарии или варяги в образовании Руси. На се­годняшний день все это многократно доказано и по письменным источникам, и по археологическим материалам (55; 80; 240 с 7— 12, 16—18, 36—37; 241, с. 157—158, 163—165, 204—212, 233 '234 247—248; 242, с. 3, 171, 172—176).

После образования Золотой Орды восточные славяне переиме­новали кыпчаков из половцев в татар. По-видимому, вначале из-за какого-то нелепого недоразумения татарами прозвали вои­нов-монголов Бату-хана (Батыя), а затем перенесли название с них на заменившее их кыпчакское войско. Несколько позже подобное же нагромождение недоразумений привело к переимено­ванию золотоордынских татар в ногайцев. В XV в. золотоордьш-ские татары, кочевавшие в Заволжье к северо-востоку от Сарая, в ходе общего разложения Золотоордынского государства обосо­бились от других групп таких же татар и то ли сами себе присвоили, то ли получили от соседей название «ногай». Восточные соседи называли их также мангыт. Происхождение этих названий не вполне ясно, можно лишь определенно считать, что они не имели никакого отношения ни к историческому Ногаю, имевшему в конце XIII в. улус в северо-западном Причерноморье, ни к группе мон­голов, носивших название «мангыт» (242, с. 173—176).

Затем названия «ногай», «ногайские татары», «ногайцы» стали постепенно распространяться и на другие группы бывших золото­ордынских татар юго-востока и юга Восточной Европы. В некото­рых случаях это было связано с переселениями отдельных групп заволжских ногайцев ■— так образовались некоторые группы се­верокавказских ногайцев. Но не меньшую роль сыграло и перене­сение названия соседями — русскими и украинцами, как это про­изошло в Северном Причерноморье, куда не было значительных переселений ногайцев из Заволжья и где местные северопричер-иоморские золотоордынские татары, бывшие половцы, были просто переименованы в ногайцев (262, с. 46—52). В то же время название «татары» было перенесено теми же русскими и украин­цами на кыпчакоязычное население Крымского, Казанского, Астраханского и Сибирского хамств, которое в действительности вследствие сложного смешения со многими другими этническими группами было еще менее связано с монголами, чем золотоордын­ские татары.

Таким образом, домонгольские половцы и более восточные группы кыпчаков, золотоордынские татары и ногайцы — это в об­щем один и тот же народ, который за несколько столетий много­кратно перегруппировывался, переживал изменения социально-экономического строя и политической организации, постепенно менял конечно и свой культурный облик, но долго сохранял самоназвание «кыпчак», никогда не называл себя ни половцами, ни татарами, и лишь в период с XV по XIX в., и то не везде

и не сразу, начал признавать название «ногай» за само­название.

Кыпчаки в юго-восточной Руси с самого своего появления и до конца средневековья, а отдельные группы ногайцев даже до XIX в. под всеми названиями оставались типичными полукочев­никами-скотоводами степного и лесостепного типа с подсобным, но заметным, местами даже значительным земледелием, с посто­янными, сезоннообитаемыми зимними селениями и т. д. По­скольку слависты-медиевисты, согласно своей терминологии, именуют их кочевниками, важно подчеркнуть, что кочевниками в принятом нами значении термина эти восточноевропейские кыпчаки отнюдь не были и не могли быть.

Дело в том, что в Восточной Европе в лесостепной и большей части степной зоны (в том числе и во всем Среднем Подонье) в зимнее время толщина снегового покрова слишком часто и надолго превышает 30 см (29, с. 78), а это делает невозможной тебеневку (зимнюю пастьбу) лошадей. Другие виды скота прекра­щают тебеневку при еще меньших количествах снега. Поэтому скот нельзя держать зимой только на подножном корме, необхо­димо время от времени подкармливать животных сеном, заранее заготовленным и хранящимся в специальных загонах на зимних пастбищах (211, с. 13). В результате здесь не могло быть настоя­щего кочевничества вроде монгольского или калмыцкого, при кото­ром скот зимой непрерывно тебеневал, Вот почему в этом случае скотоводческая неоседлость могла иметь форму только полукочев­ничества с длительными, на всю зиму остановками на зимних пастбищах близ запасов сена, а летом при сенокосных угодьях на время сенокошения. Поэтому летнее кочевание здесь было возможно лишь на относительно небольшие расстояния, редко бо­лее чем на 200—300 и часто лишь на несколько десятков кило­метров. Длительные остановки в свою очередь создавали условия для развития земледелия и ремесел сверх того минимального уровня, на котором все это находилось у кочевников, и для появ­ления постоянных селений, хотя еще сезоннообитаемых, но уже с долговременными постройками (у северопричерноморских ногай­цев даже каменными).

В связи с этим заметим, что явно ошибается С. А. Плетнева, счи­тающая, что все народы, в исторически обозримое время пересе­лявшиеся из Азии в Восточную Европу (в том числе и кыпчаки), прибывали в Европу, будучи кочевниками, и лишь впоследствии постепенно переходили к полукочевничеству и далее к оседлости (179, с. 10, 13—32, 145—146). Это могло быть возможным в при­родных условиях Нижнего Поволжья и Прикаспья. Учитывая веро­ятность многолетних колебаний климата, можно предположить, что настоящие кочевники в отдельные периоды могли существовать на крайнем юге восточноевропейской степной зоны близ Черного и Азовского морей, но во всяком случае в кыпчакскую эпоху _этого не было. В остальной части степной зоны и во всей лесостепной зоне скотоводческое кочевничество было технически невозможно.

Конечно, среди переселявшихся народов могли быть такие которые на прежних местах своего обитания были кочевниками' Но несомненно были и выходцы, например, из лесостепных районов Западной Сибири и Алтая (а именно оттуда и шли кыпчаки) которые были полукочевниками и никогда не были кочевниками' В отдельных случаях могли вовлекаться в общее движение отдель­ные полуоседлые или вовсе оседлые группы, например, с Северного Кавказа. Однако в любом случае на новом месте хозяйственно-бытовой уклад определялся не традициями, принесенными со ста­рого места, а физико-географической и демографической обста­новкой на новом месте. Традициями могло определяться многое другое — язык, духовная культура, многие второстепенные эле­менты материальной культуры, не связанные непосредственно с производством (праздничная одежда, украшения и др.), ноне тип хозяйства, неосновная, производственная часть материальной культуры и не хозяйственно-бытовой уклад (259).

Иное дело, что, как уже замечено выше, переселения длились долго, переселенцы при этом могли приобретать внешний облик кочевников. Затем на новых местах требовалось немалое время для их освоения и для выработки оптимального хозяйственно-бытового уклада, который приходилось искать ощупью, учась на собственных ошибках. В частности, в течение какого-то времени могли происходить беспорядочные переселения с места на место в пределах занятой территории. Очевидно в такие периоды адапта­ции к незнакомой природной среде переселенцы могли быть похожи и на бродячие народы. Именно такие периоды адаптации, в эпоху систематических и многократных «переселений народов» вполне закономерные и неизбежные, принципиально отличные не только от кочевничества, но и вообще от неоседлости, С. А. Плет­нева и принимает за кочевничество — по ее терминологии, «табор­ное кочевание». Впрочем, она сама в ходе изложения постоянно заменяет термины «кочевничество» и «таборное кочевание» терми­ном «нашествие» и даже говорит о «состоянии перманентного нашествия» (179, с. 32), тем самым лишь подтверждая, что речь идет не о какой-либо форме хозяйственно-бытового уклада, а вообще об отсутствии установившегося уклада. В другом месте она признает, что в пустынях и полупустынях кочевничество («таборное кочевание») могло иметь и стабильный характер, без «нашествий» на кого бы то ни было (там же, с. 31). Она считает это исключением из правила, а, по нашему мнению,только это и является правилом, только это и можно считать истинным кочевни­чеством (как в пустыне и полупустыне, так аналогичным образом и в тундре).

Кстати, если говорить о причинах заблуждения в славистской историографии юго-восточных соседей средневековой Руси, то надо отметить еще одно обстоятельство, способствовавшее по­явлению версий о кочевниках и бродячих народах в Восточной Европе. Кроме переселенцев, имевших в период адаптации внеш­ний облик кочевников и бродячих, здесь в XV в. оформилась еще

одна весьма специфическая группа населения — крымские татары. Это была небольшая группа, крайне сложная по этническому происхождению, состоявшая далеко не только из кыпчаков (а ве­роятнее всего, даже большей частью не из них), но усвоившая язык кыпчакской группы. Эта группа в течение трех столетий, до ликвидации Крымского ханства в конце XVIII в., сохраняла ярко выраженный паразитический, хищнический характер, имея слабое, далеко недостаточное для собственных нужд хозяйство и существуя главным образом за счет грабежа и работорговли. Возможность такого существования обеспечивалась тем, что Крымское ханство было вассалом Турции и, что особенно важно, «работало» на богатейших черноморских и ближневосточных куп­цов-работорговцев. Систематическим угоном в рабство десятков и сотен тысяч людей крымцы снискали себе очень прочную ненависть всех соседей, в том числе украинцев (страдавших больше всех), русских и народов Северного Кавказа. Крымские ханы заставляли заниматься тем же хищничеством и подчиненные им группы северопричерноморских ногайцев, ближайшие к Крыму.

Крымцы были большей частью вполне оседлы, отчасти были полукочевниками, но отнюдь не кочевниками. В материковой части Восточной Европы они не кочевали, а только воевали и грабили. Но на южных границах Руси их войска появлялись, имея внешний облик кочевников, нерегулярно, то тут, то там, давая повод считать их бродячими. На Руси долго не понимали принци­пиальной разницы между крымцами и прочими татарами и ногай­цами. Этому способствовали и мусульманская религия, к тому вре­мени распространившаяся у всех татар и ногайцев, и то, что крым­ские ханы изображали себя наследниками Золотой Орды (хотя сами больше всех способствовали ее уничтожению).

Вот эта-то группа, очень сильно испортившая репутацию всех тюркоязычных и особенно неоседлых народов в глазах русских и украинцев немало способствовала тому, что все неоседлые тюркоязычные соседи восточных славян стали считаться кочевни­ками, а все кочевники — бродягами, грабителями, работорговцами и вообще вредным элементом. А эти обывательские представления повлияли и на научную историографию. В частности, они стали ретроспективно распространяться и на такие группы населения, которые существовали задолго до появления Крымского ханства. Мы не хотим сказать, что золотоордынские и прочие татары (по русской терминологии) вовсе не грабили, не угоняли людей в плен и не занимались работорговлей. В средние века этим не брезговал вообще никто. Но ни у одного восточноевропейского народа эти явления по своим масштабам не шли ни в какое сравнение с тем, что творили крымцы.

Скотоводческое полукочевничество в условиях Восточной Ев­ропы приобретало определенные особенности не только из-за упо­мянутой большой толщины снегового покрова, но и под влиянием еще некоторых физико-географических факторов. В лесостепной и степной зонах Евразии у всех неоседлых скотоводов сезонные

переселения вызывались не только необходимостью охраны и вос­становления природных ресурсов, в данном случае пастбищ (пере­лог в расширенном смысле), но в большинстве случаев также и стремлением использовать разницу в климате между северным и южным концами кочевой территории. Стада перегонялись летом на север, где трава не так сильно пересыхала от жары и было больше воды, а зимой на юг, где снега было меньше и морозы не так сильны. Поскольку разница в климате на открытой равнине становится практически заметной на расстояниях не менее чем в 100—200 км, территории общин или их объединений, а с ними и территории образованных на их основе феодальных улусов полу­чали форму длинных меридиональных полос до нескольких сот ки­лометров (в Азии известны и более чем тысячекилометровые полосы). В северных концах этих полос находились летние паст­бища, в южных — зимние, а при последних помещались сенокосы, поля и селения. Таким образом, кочевание имело характер сезон­ного возвратно-поступательного движения в меридиональном на­правлении. (Иной характер имело скотоводческое кочевание в предгорных и горных районах, где использовалась вертикальная зональность, но в исследуемом регионе этого не было).

В степной и лесостепной зонах препятствием для движения стад были главным образом крупные реки (их умели преодолевать при необходимости, но избегали это делать из-за больших потерь скота). Чисто меридиональное кочевание было возможным только при благоприятной для этого конфигурации речной сети, и откло­нения от меридионального кочевания вызывались особенностями этой сети. Если речная сеть вовсе не допускала меридионального кочевания, приходилось отказываться от использования климати­ческих различий, но применялись в зависимости от топографии иные формы кочевания с круговым или более сложным движением (из чего видно, что и при невозможности использовать климати­ческие различия все же сохранялась главная причина неоседло­сти — необходимость охраны и восстановления природных ресур­сов). Впрочем, в пределах восточноевропейской степи и лесостепи речная сеть в большей части районов как раз допускала меридио­нальное кочевание, а местами даже прямо диктовала его и исклю­чала иные формы.

Меридиональное кочевание обычно постепенно прекращалось по мере роста плотности населения. Вследствие деления разрос­шихся общин длинные полосы становились слишком узкими, их начинали делить на более короткие. На укороченных полосах кли­матические различия между севером и югом чувствовались слабее и в конце концов вовсе исчезали, кочевание становилось чаще всего круговым. Но на этом этапе плотность населения обычно уже становилась слишком велика для преимущественно ското­водческого (пастбищного) хозяйства, начиналось быстрое разви­тие земледелия и «оседание» (о меридиональном кочевании и его эволюции у различных групп неоседлых скотоводов см.: 31, с, 337— 338, 352; 32, с. 62—66; 70, с. 13—26; 116, ч. 3, с. 15—23; 119,

_с 266—281; 122, с. 13—18; 129, ч. 3, с. 23—26; 130 с 261—262-,48, ч. 80, с. 295-299; 149, с. 246-247; 176, с. 187; 181 с 47-59^: 2io! с. 4-8; 211, с. 6; 241, с. 196-199). ' "

Еще одним географическим фактором, ограничивавшим форму кочевания, было характерное для лесостепной и степной зон Восточной Европы расположение лесов. Хотя сейчас там лесов почти не осталось, но вплоть до XVIII в. в обеих зонах существо­вали специфические лесные полосы вдоль рек. Эти полосы окайм­ляли степные междуречья и отделяли их друг от друга. В степной зоне ширина приречных лесных полос была обычно невелика, на юге нередко ограничивалась лишь пойменными и ближайшими к ним террасами и оврагами, но к северу их ширина возрастала, в лесостепной зоне к ним добавлялись островки леса на между­речьях, у северного края зоны лесистые территории уже сливались между собой в значительные массивы, переходившие в лесную зону (21, с. 387—389; 22, с. 53-56; 152, с. 20, 26-27; 157, с. 254, 258-261; 229, с. 75—91, 113—114, 146—163, карта в прил.; об истреблении лесов см.: 100, с. 165; 151, с. 138—152- 207 т 2 с, 51-67; 246, с. 16—25).

Таким образом, степные пастбища полукочевников и маршруты кочевания по ним могли располагаться не вообще на междуречьях, но точнее только в центральных частях этих междуречий, вдоль водоразделов. При таких условиях границами между кочевыми территориями отдельных групп населения (а значит, и между фео­дальными улусами) должны были быть как общее правило значи­тельные реки, так что каждая такая территория представляла собой участок между реками со степной полосой посредине и лесом

по краям.

Могли ли полукочевники данного типа как-то использовать приречные леса, а на северной окраине зоны и более крупные лесные массивы, примыкавшие к их пастбищам? У славистов-медиевистов бытует мнение, что вообще полукочевники (по их терминологии «кочевники») боялись леса. Именно поэтому те сла­висты, которые отрицают «запустение», полагают, что славяне пря­тались от половцев и «татаро-монголов» в лесах. В действитель­ности, леса лесостепной и степной зон — отнюдь не непроходимая тайга. Это были большей частью светлые лиственные леса с высо­кой, густой травой, проходимые и для стад, и для конных войск, или сосновые боры па сухих песчаных местах. Препятствием для войск могли быть только заболоченные леса в поймах и крупные лесные массивы на севере лесостепи, да и то обычно лишь при устройстве в них «засек» (завалов из специально срубленных деревьев) и более сложных оборонительных сооружений. Судя по многочисленным сведениям о башкирах, западносибирских тата­рах, северных казахах и других лесостепных полукочевниках, они не только не боялись лесов, но считали их наряду со степными пастбищами своей собственностью, занимались там охотой и борт­ничеством, заготовляли строительный лес, материал для деревян­ных орудий и утвари, топливо и т. д.

Какое-либо население, отличное от полукочевников, могло се­литься в их лесах не иначе, как с ведома и согласия владельцев и на началах какого-то обоюдовыгодного сосуществования с ними Но и речи быть не могло о том, чтобы кто-то прятался в этих лесах и вступал в конфронтацию с владельцами.

Предвидим возражение: крепости-городки донских казаков строились именно в приречных лесных полосах и обеспечивали казакам возможность не только конфронтации с соседями-ногай­цами, но и обороны от набегов крымцев. Верно, но это оказалось возможным во второй половине XVI в. и позже, когда численность казаков стала быстро расти, а к ним начало поступать из Москвы огнестрельное оружие, особенно легкое ручное, и боеприпасы к нему. Последнее обеспечило казакам резкий военно-технический перевес над всеми теми врагами, с которыми им приходилось иметь дело. В XIV—XV и даже в начале XVI в. еще ничего этого не 'могло быть.

Как видим, в интересующем нас регионе весь хозяйственно-бы­товой уклад золотоордынских татар, вся система их расселения и даже все их деление на отдельные группы настолько жестко опре­делялись физико-географической средой и демографической си­туацией, что для влияния иных факторов оставалось очень мало места. -По современной физико-географической карте местности, на которой надо только восстановить исчезнувшие леса с учетом упомянутых закономерностей их размещения, вся сложная система хозяйства, расселения, быта и в значительной степени политиче­ского подразделения восстанавливается в общих чертах без затруднений, а в отдельных районах — даже с большой деталь­ностью и точностью, причем нередко местная топография допу­скает вообще лишь одно возможное решение задачи. Остается лишь привязывать к этой системе названия этнических групп, имена, даты событий и т. д. Это как раз тот случай, когда геогра­фия очень определенно подсказывает историку то, чего не догова­ривают исторические источники.

Регулярность кочевания была, очевидно, полнейшая. Никаких бродячих народов тут невозможно себе представить. Эту регуляр­ность, строго обусловленную ландшафтом и хозяйством, могли нарушать только войны, изредка приводившие к необратимым переселениям отдельных групп населения в полном составе, еще реже — к уничтожению таких групп, но обычно лишь более или менее тормозившие рост населения и его хозяйственное развитие. Слависты-медиевисты часто преувеличивают значение таких чрез­вычайных происшествий, нарушавших регулярность кочевания полукочевников. Тут уместно отметить одну из причин подобных преувеличений — неправильное понимание термина «орда».

Под этим термином слависты обычно понимают все население на определенной территории, будь то этническая группа, государ­ственное образование, владение феодала или объединение терри­ториальных общин. Действительно, в таком неопределенном зна­чении термин нередко фигурирует в русских средневековых

письменных источниках, на которых главным образом и основы­ваются взгляды славистов. На самом деле в Золотоордынском государстве собственно «ордой» назывались ставка и постоянное войско хана. По аналогии с ними так могли именоваться ставки и войска феодалов меньшего ранга. Лишь в XV в. и особенно после падения Золотой Орды термин начал местами употребляться в иных значениях (242, с. 63—64, 107, 118—122).

Ханы и другие полукочевничьи феодалы со своими ордами пере­мещались действительно беспорядочно, руководствуясь не столько хозяйственными, сколько военными и политическими соображе­ниями. Это хорошо видно, например, по ханским ярлыкам, а затем по дипломатической переписке полукочевничьих правителей с мос­ковскими царями, где часто каждый год указывается новое место­положение ставки — орды. Но это совсем не значит, что так же действовало подчиненное таким правителям трудящееся население, которое их кормило и без которого они шагу не могли бы ступить. Эти «улусные люди», лишь- изредка упоминаемые в источниках, но гораздо более многочисленные, чем войска, как раз и занима­лись описанным выше регулярным, сугубо хозяйственным кочева­нием, из года в год и из века в век по одним и тем же территориям и маршрутам. Хотя русские летописцы и восточные хронисты не ба­ловали улусных людей своим вниманием, но мы уже несколько раз косвенно чувствовали их присутствие: то воинство «Ахматовых детей» двадцать лет кормилось за чей-то счет на якобы пустой территории, то этим же занимались неорганизованные разбой­ники — казаки, мещерские или азовские, то на этот же промысел отправлялись «самодурыо» рязанские любители «молодечества». Ханы, мурзы и прочие неоседлые феодалы с ордами были по существу аналогичны восточнославянским князьям с дружи­нами. А улусные люди соответствовали крестьянам, тоже оставав­шимся на своих местах при всех беспорядочных перемещениях князей и дружин. Принципиальная разница была лишь в том, что у обеих групп трудящегося феодально-зависимого населения земледелие и скотоводство находились в разных количественных соотношениях в зависимости от физико-географических и демогра­фических условий. Любые вояжи ханов с ордами, даже самые головокружительные, вроде знаменитого похода хана Улук-Му-хаммеда в 1430-х гг. из Крыма через Белев и Нижний Новгород в Казань, свидетельствуют о нерегулярности кочевания ничуть не больше, чем подобные же вояжи восточнославянских князей с дружинами в ходе бесконечных усобиц —- мы уже упоминали перемещения Глеба Юрьевича, в связи с которыми Червленый Яр был приписан в летописи к Рязанскому княжеству.

Теперь видно, как далеки от истины авторы, утверждающие, например, что в юго-восточной Руси в золотоордынскую эпоху «татарские кочевья были малочисленны и появлялись эпизоди­чески. ..» (159, с. 106) или что в «запустевших» степях Нижнего и Среднего Подоиья лишь «порой» «появлялись крымские татары» и «кочевали ногайцы» или «бродили татарские отряды», которые

только тем и занимались, что «охотились за русскими людьми (86, с. 100, 103; 87, с. 9—10). Лишь при незнакомстве с нома* дистской литературой можно не понимать, что кочевать (а не бро­дить) нельзя ни «эпизодически», ни «порой» и что «бродили» со специальной целью охоты за русскими людьми крымцы, а вообще татары.

Видна и несостоятельность упомянутой выше концепции В. В. Каргалова о русско-татарском антагонизме как проявлении более общего антагонизма между кочевым скотоводством и осед­лым земледелием. В. В. Каргалов пытается опереться на тради­ционное мнение о враждебных отношениях между обитателями оазисов и кочевниками пустынь и полупустынь. Но восточноевро­пейская степь и лесостепь — не пустыня с оазисами. Кыпчаки (под всеми названиями, полученными от соседей) в данном ре­гионе — отнюдь не настоящие кочевники, а полукочевники. А во­сточнославянские земледельцы на юго-восточных окраинах средневековой Руси с их характерным земледельческим полукочев­ничеством на основе переложных систем земледелия — это не сто­процентно оседлые земледельцы оазисов, привязанные к своим поливным полям и оросительным каналам.

Впрочем, в представлениях славистов все же наблюдаются некоторые сдвиги. Так, в связи с недавним юбилеем Куликовской битвы прозвучали на достаточно высоком уровне слова о том, что в Золотой Орде преобладали кыпчаки, а не монголы (174, с. 264) и что у золотоордынских татар имелись не только ханы с «ордами», но и «трудовые массы» (214, с. 6—7).