Травма и навязчивое повторение

Нет ничего удивительного в том, что для миссис Y, психика которой скрывала такую ужасающую садистическую фигуру, было довольно трудно продолжать отношения со своим новым другом после романтического вечера, который они провели вдвоем, несмотря на его интерес к ней. Она обнаружила в себе очень сильное сопротивление, которое не могла объяснить рационально. Как показало наше совместное исследование, это было сопротивление тому, чтобы вновь испытать сокрушительное чувство стыда, берущее свое начало в ее "забытой" детской травматической ситуации. Было похоже на то, что ее психика припомнила некое похожее немыслимое событие из далекого прошлого.

Читатель отметит, что тревога относительно опасностей, которыми чреваты надежды на новую жизнь или отношения, по-видимому, является той же установкой, в соответствии с которой действует внутренняя фигура "терминатора" во внутреннем мире пациентки. Другими словами, убивая свою собственную надежду, пациентка находится во власти паттерна "идентификации с агрессором" - она как будто "одержима" им. Таким образом, преследующий, охваченный тревогой внутренний мир травмы воспроизводит себя в событиях внешней жизни, и человек, страдающий от последствий травмы, "приговорен" к повторению паттернов саморазрушительного поведения.

Такова опустошающая природа цикла, по которому водит травма, и сопротивления, которое травма привносит в психотерапию. По мере того как миссис Y и я работали над ее "травматическим комплексом", мы вновь и вновь проходили весь цикл сменяющих друг друга надежды, уязвимости, страха, стыда и аутоагрессии, которые всегда приводили к предсказуемым, повторяющимся приступам депрессии. Каждый раз, когда она переживала моменты интимности или личной вовлеченности, ее демон нашептывал ей, что все это будет отнято у нее, что она не заслужила этого, что она воровка и мошенница и вскоре будет подвергнута наказанию и унижена. К счастью, мы смогли проработать этот повторяющийся паттерн в рамках наших отношений переноса/контрпереноса. Анализируя перемены настроения во время сеанса, мы смогли "застигнуть" этого демона за его проделками.

Без участия сознания в процессе проработки травматического опыта внутренний мир травмы, его архетипические защитные процессы отображаются в событиях "внешней" жизни пациента в виде навязчивого повторения. Фрейд справедливо назвал этот паттерн демоническим. Используя терминологию Юнга, мы могли бы сказать, что так как в исходной травматической ситуации само существование личности поставлено под угрозу, то в памяти индивида она сохраняется не в формах личностного опыта, а в демонической архетипической форме. Этот коллективный или магический уровень бессознательного не может быть ассимилирован эго, прежде чем не будет вовлечен, воплощен (incarnated) в межличностном взаимодействии.

Формы, в которых существует этот архетипический динамизм, эго интерпретирует не иначе как повторную травматизацию. Другими словами, для того, чтобы внутренняя система была "разблокирована", непрерывно продолжающееся бессознательное повторение травматизации во внутреннем мире должно стать реальным опытом с объектом из внешнего мира.

Именно по этой причине тщательная проработка динамики отношений переноса/контрпереноса представляется такой важной в работе с тяжелой травмой. Пациент стремится к установлению контакта с аналитиком, он хочет положиться на него, изменить свою ситуацию к лучшему, отказавшись от "услуг" системы самосохранения. Однако эта система сама по себе является гораздо более мощной, по крайней мере, на первых этапах анализа, чем эго, поэтому пациент непреднамеренно сопротивляется тому самому процессу восстановления спонтанности и чувства жизненности, к которому он вроде бы так стремится. Было бы серьезной ошибкой со стороны терапевта возложить всю тяжесть ответственности за это сопротивление на пациента - не только технически, но и с точки зрения структуры психодинамики. Пациент уже чувствует себя осужденным за некую не поддающуюся определению "плохость", находящуюся внутри него. Поэтому интерпретации, делающие акцент на "отреагировании" (acting out) пациента или на избегании им ответственности, всего лишь возвращают пациента к переживанию неудачи. Во многих отношениях сопротивление терапевтическому процессу происходит не на уровне функционирования эго, и сопротивляются, собственно, не пациенты. Более правильно было бы представить себе психику пациентов как поле битвы, на котором разыгрывается сражение между титаническими силами диссоциации и интеграции за обладание травмированным духом индивида. Конечно, пациент должен стать более ответственным и сознательным по отношению к своим тираничным защитам, но его осознание должно заключать в себе и смиренное понимание того, что архетипические защиты являются куда как более мощными, чем эго.

Именно доминирование архетипической системы защитных механизмов объясняет тот факт, что "негативная терапевтическая" реакция так часто встречается в нашей работе с этими пациентами. Мы должны помнить, что в отличие от обычных аналитических пациентов для индивида, отягощенного диссоциированным травматическим опытом, интеграция или "целостность" воспринимается сначала как самое худшее, что только можно вообразить.

Когда подавленный аффект или травматогенное переживание впервые становятся осознанными, у этих пациентов не происходит увеличения энергетического потенциала или улучшения функционирования. Напротив, они погружаются в оцепенение, отреагируют, их внутренний мир расщепляется, они дают соматические реакции, злоупотребляют психоактивными веществами. Само их существование в качестве связных "я" зависит от примитивных диссоциативных маневров, которые сопротивляются интеграции травмы и ассоциированных с ней аффектов, вплоть до того, что эго пациента может подвергнуться разделению на фрагментарные личности. Следовательно, в аналитической работе с этими пациентами должны быть использованы более "мягкие" техники, чем обычные интерпретации и реконструкции, которые мы привычно рассматриваем как ведущие к изменениям. Много внимания должно быть уделено как созданию безопасного физического пространства, так и безопасной межличностной атмосферы, в которых материал сновидений и фантазий может проявиться и быть проработан в более открытой и игровой манере, чем это позволяют обычные аналитические интерпретации. Все формы так называемой "арттерапии" оказываются чрезвычайно эффективными, поскольку позволяют вскрыть травматический аффект быстрее, чем одно только вербальное исследование.

Горе и процесс проработки

Возвращаясь к нашему случаю, было бы интересно отметить, что не диссоциативная реакция (как это имело место в сновидении об осьминоге - поворот спиной), а чувство острого горя было главным в сновидении о стрелке из ружья. В этом сновидении женщина в красном (очевидно, фигура, с которой идентифицировала себя сновидица), являясь свидетелем убийства своей подруги, переживала горе по несостоявшемуся воссоединению. Если мы примем во внимание то, что Масуд Хан (Masud Khan, 1983: 47) обозначил как "пространственный потенциал сновидения по отношению к самовосприятию", мы можем предположить, что горе, пережитое пациенткой во сне, есть проявление скорби, испытанной в тех детских ситуациях, когда ее потребности оставались неудовлетворенными или не находили отклика. Теперь же, когда позитивные чувства в переносе вдохновили ее приоткрыть завесу над этими переживаниями, она смогла "увидеть" их и работать с ними. Фактически, ее горе объединяло надежду предвосхищения и отчаянное разочарование от потери. Обе стороны архетипа - "разрыв" и "соединение" - сошлись вместе под сводом символического повествования сновидения. Это является важным напоминанием об исцеляющем действии сновидческого переживания. Неспособность горевать является наиболее красноречивым симптомом, свидетельствующим о ранней детской травме пациента. Обычно для того, чтобы горевать, требуется наличие идеализированного "я-объекта", с которым маленький ребенок идентифицируется и сливается, который является центром первого переживания ребенком чувства всемогущества. Впоследствии значимость этой структуры уменьшается благодаря ситуациям, в которых мать демонстрирует, по Кохуту (Kohut, 1971: 64), "переносимые неудачи в эмпатии". Согласно Кохуту, в процессе горевания простраивается внутренняя психическая структура и происходит очеловечивание архетипического мира. Если ребенок никогда не имел опыта переживания этого эмпатически индуцированного объекта или его переживание было неадекватным, то во внутреннем мире ребенка продолжают доминировать идеализированные и принявшие дьявольскую форму (diabolized) архаичные фигуры, которые мы видели в этой главе. В своем архетипическом виде они заменяют собой эго-структуры, которые при другом ходе развития были бы консолидированы.

В предыдущих двух случаях дьявольская фигура появлялась как истинный посланец смерти, предпринимая попытку уничтожить сновидческое эго или объект идентификации. В таком виде эта фигура, по-видимому, представляет собой воистину искажающий (perverse) фактор в психической жизни. Труднопреодолимое сопротивление психотерапии, любой форме личностных изменений и роста, проявлению витальных сил - все это обусловлено де-зинтегративной активностью зловещей фигуры. Хотя я и не вижу необходимости во введении конструкта "инстинкт смерти", я убежден, что Фрейд и Кляйн имели в виду именно этот дьявольский фактор психики, когда они разрабатывали концепцию интрапсихических сил, направленных против жизни (Танатос), и "навязчивого повторения", движущей силой которого эти силы являются (см. Freud, 1926).

Было бы не совсем верно приписывать юнговской "Тени" архаичные разрушительные энергии этой фигуры - во всяком случае, это не совсем соответствует взглядам "второе я" (alter-personality) связного эго, отторгнутое в процессе принятия и утверждения индивидом норм морали, а позже интегрированное в интересах "целостности" личности. Несомненно, эта фигура принадлежит к более примитивному уровню развития эго и аналогична "архетипической Тени" Юнга или "волшебному демону, обладающему непостижимыми силами" (Jung, 1916:par. 153)*. Пожалуй, эта фигура, чьи жестокие убийственные действия приводят к дезинтеграции психики, ближе всего к воплощенному в личности злому началу (incarnate evil in personality) - к темной стороне Божества или Самости.

Эта дьявольская фигура достигает своих целей, не столько убивая, сколько инкапсулируя и изолируя некую часть психики. Наш следующий случай иллюстрирует эту роль внутреннего демона. Таким образом обеспечивается защита от повторного насилия над относительно "невинной" частью личности, которая укрывается за прочными стенами. Теперь наш демон предстает в обличье Трикстера и, преследуя свои цели, соблазняет эго, вовлекая индивида в аддиктивные паттерны поведения и другие виды девиантной неконструктивной деятельности, которые вызывают разнообразные "измененные состояния сознания". Персонифицируя регрессивные тенденции психики, наш демон воистину всецело занят "поиском забвения". Он становится внутренним голосом, совращающим эго к обжорству, злоупотреблению психоактивными веществами, в том числе алкоголем, уводит прочь от борьбы во внешнем мире.

Мэри и демон обжорства

Юнг однажды сказал, что "навязчивое повторение есть самая большая загадка человеческой жизни" (Jung, 1955: para. 151),— имея в виду силы психики, не подконтрольные воле, формирующие мотивы и варьирующиеся от умеренного интереса до одержимости дьявольским духом. Фрейд также находился под глубоким впечатлением от "сверхъестественной" силы, которую он назвал "навязчивым повторением", силы, представляющей универсальную деструктивную тенденцию психики тех пациентов, которые оказывали наибольшее сопротивление терапии (см. Freud,

* В рус. издании: "колдовской демон", производящий по большей части жуткое впечатление" (Юнг К.Г. Психология бессознательного. М.: Канон, 1994, с. 143).

1919:238). В случае Мэри мы займемся исследованием мира компульсивной болезненной зависимости и рассмотрим, как дьявольская фигура, уже появлявшаяся в предыдущих двух случаях, возникает в виде соблазняющего "демона обжорства" и в образе дьявольского "доктора", который увлекает эго пациентки в забвение, анестезируя ее чувства.

Мэри, женщина средних лет, католичка, страдающая от избыточного веса, обратилась ко мне за помощью в тот момент, когда неизлечимая болезнь ее матери вступила в финальную стадию. Кроме горя, которое она испытывала в связи с неизбежной потерей, Мэри жаловалась на охватывающее ее отчаянное одиночество, усугублявшееся тем, что она называла "безудержным обжорством". Также она была обеспокоена тем фактом, что у нее не было сексуального опыта, и тем, что, на самом деле, она не испытывала сексуального желания, по крайней мере, осознанного.

Ее внешность была простой и грубоватой, но без изъянов; она обладала острым, хотя и обесценивающим, чувством юмора. Я сразу же почувствовал к ней расположение. Мэри была по профессии детской медсестрой, довольно опытной и компетентной, она также была лидером в различных общественных группах. Однако подспудно она чувствовала себя подобно слабому птенцу, лишенному оперения. Так как она была первым ребенком в большой семье рабочего из Пенсильвании, то на ней лежали заботы о младших братьях и сестрах. Кроме этого, она стала заботливой наперсницей своей матери, страдающей от алкоголизма и фобий, которая проводила все время в постели, рыдая и горько жалуясь на отсутствие денег или на жестокость отца. Таким образом, Мэри не получала утешения, поддержки и "отзеркаливания" своего развивающегося "я", наоборот, она сама была вынуждена "отзеркаливать", заботясь о своей матери.

Это продолжалось до тех пор, пока, по исполнении 16 лет, она не ушла в монастырь. Там она вела аскетическую жизнь послушницы, прислуживая старшим по званию монахиням. Через двадцать лет, когда орден, к которому она принадлежала, покинули большинство его членов, она почувствовала, что не нуждается больше в монастырской жизни, и ушла из монастыря. За десять лет, прошедших после ухода из монастыря к моменту нашей встречи она превратилась в законченного трудоголика. Когда она не работала, она занималась делами своей когда-то многочисленной семьи. Ее отец, добрый человек, не принимавший, однако, в ней никакого участия, умер несколько лет назад.

У нас быстро установились позитивные отношения переноса, в которых я сразу же принял на себя роль умершей матери пациентки. И вот раз в неделю эта очаровательная женщина с замечательным чувством юмора появлялась в установленное время своего сеанса и "заботилась" обо мне. Она услаждала меня чрезвычайно забавными и увлекательными историями из жизни своей неблагополучной семьи и сюжетами о то и дело случавшихся на ферме происшествиях, носивших ярко выраженный инцестуоз-ный характер,— между ее братьями, сестрами, дядьями, тетками, племянниками, племянницами и животными, обитающими на ферме, причем каждый из персонажей имел выпукло очерченный характер и эксцентрическую личность. Эти истории перемежались рассказами о группе анонимной помощи людям, страдающих от переедания, которую она посещала,— всегда о других людях. Наибольшим приближением к ее внутреннему миру были описания ее попыток борьбы с избыточным весом.

После месяца выслушивания этих семейных сплетен я осторожно начал делиться с Мэри своим впечатлением, что все эти разговоры о других людях — возможно, всего лишь способ избежать более глубоких личных чувств, которые, в первую очередь, и были причиной, заставившей ее обратиться за помощью к терапевту. Я вспомнил слова Винни-котта о том, что презентация "ложного я" таких пациентов скорее напоминает приход к доктору нянечки или медицинской сестры, приведшей больного ребенка для прохождения курса лечения. Сестра и доктор бесконечно болтают о том о сем, шутят, но терапия не начинается до тех пор, пока не будет установлен контакт с детской частью пациента и ребенок не начнет играть (см. Winnicott, 1960a). Однажды я сказал ей, что ее рассказы напоминают мне птицу, которая, притворяясь, что у нее сломано крыло, уводит опасного хищника от гнезда со своими птенцами, и что, рассказывая мне свои забавные истории, она как бы "уводит, отвлекает" меня от своей собственной внутренней психической боли, от своей незащищенности. Ее реакцией на мои слова было чувство унижения, будто бы я критиковал ее — она была растеряна и не понимала, что же от нее хотят.

Чего я хотел? Возможно, в конце концов терапия не помогла бы ей. Однако за ее протестами я разглядел, что Другая, более здоровая ее часть с любопытством выглянула наружу и что этой части мое замечание понравилось.

Постепенно, по мере того как мы прорабатывали в переносе это чувство обиды, Мэри начала осторожный поиск средств выражения, которые позволили бы ей раскрыть весь недифференцированный массив психической боли, которая жила в ее теле. Сначала она даже не могла осознать, что эта психологическая боль находится в ней самой. Единственным "местом", где находилась эта боль, были архаичные идентификации Мэри с эмоционально нарушенными и перенесшими насилие детьми, за которыми она ухаживала в больнице. Мы начали говорить об этих детях, о ее глубоких чувствах по отношению к ним. Я стал рассматривать истории этих детей так, как будто бы они были снами пациентки о некоторых аспектах ее самой. Другими словами, я стал трактовать их как части внутреннего мира пациентки. Я говорил ей примерно такие слова: "Видите ли, ваша эмпатия по отношению к этим детям очень сильна, точна и полна — создается впечатление, будто бы некая часть вас самой в действительности пережила все эти страдания, выпавшие на долю этих детей". Только таким образом я мог приблизиться к ее боли. Обычно после таких интерпретаций она смотрела на меня с выражением рыбы, выброшенной на берег, не в состоянии актуализировать воспоминания, связанные с этой болью, однако постепенно к ней стало приходить понимание того, что, может быть, в ее жизни было нечто большее, чем то, в чем она отдает себе отчет.

В действительности, у Мэри "не было" воспоминаний о своем детстве до 5-6-летнего возраста — только смутное чувство тревоги, когда она пыталась думать об этом периоде. Как рассказывала любимая тетушка, у Мэри, когда ей было 2 года, была очень сильная экзема, она разражалась приступами гнева и раздражения, родители били ее и часто в наказание за то, что она была "плохой", запирали в комнате на несколько часов. По словам тети, Мэри самостоятельно обучилась правилам гигиены в возрасте 12 месяцев. Мэри расспрашивала свою мать перед ее смертью обо всех этих слухах, однако та все отрицала и заявляла, что у Мэри было счастливое детство. Я попросил принести фотографии ее самой и членов ее семьи, и с их помощью мы стали постепенно приближаться к воспоминаниям или протовос-поминаниям о том, как невозможно было для Мэри быть зависимым ребенком, которым она, конечно же, в действительности была; как, страдая от того, что в психологии "я" называют "травмой неразделенной эмоциональности", она

слишком быстро повзрослела, принеся в жертву потребности своего "истинного я", идентифицируя себя с опекающими взрослыми и укрывшись за ложным фасадом неуязвимости и "независимости".

За этой независимостью скрывался хрупкий мир, в котором Мэри заботилась о себе в фантазии. Она была меланхоличным ребенком и проводила много времени в одиночестве, читая книги или подолгу гуляя. Природа была для нее своего рода убежищем, и, по мере того как продвигался анализ, она стала припоминать содержание своих фантазий, в которые она погружалась в детском саду,— об Иисусе Христе и Деве Марии, которые живут на небесах на облаке и оттуда наблюдают за ней. Только эти идеализированные фигуры поддерживали Мэри изнутри. Ее монастырская жизнь в молитве и послушании могла поддержать ее лишь на ограниченный период времени.

Сильная печаль стала сопровождать эти воспоминания по мере того, как Мэри осознавала, что она совершенно не в состоянии быть зависимой от кого бы то ни было в реальном мире, что, получив заботу о своем физическом состоянии, эмоционально она была отвергнута. Во время этой стадии аналитического исследования ей приснился следующий сон:

Я вижу, как маленькая девочка уплывает прочь от космического корабля, с которым ее не связывает кабель жизнеобеспечения; ее руки раскинуты в ужасе, глаза и рот искажены, будто в беззвучном крике, призывающем ее мать.

Когда Мэри позволила себе прочувствовать этот пугающий образ, она испытала интенсивное чувство горя, ее дыхание во время этого сеанса вдруг стало неглубоким и прерывистым, как во время приступов астмы, которым она была подвержена в детстве. Каждый раз, когда мы приближались к ее тревоге и отчаянию, она отсекала свои чувства, произнося какую-нибудь саркастическую фразу или впадая в "прострацию".

Дело усложнилось с моим отъездом в отпуск на месяц: Мэри впервые и к своему ужасу, начала понимать что она чувствует себя зависимой от меня и уже скучает по мне! Она считала это неприемлемым и "нездоровым".

Однажды, во время одного из сеансов перед летним перерывом, она пребывала в особенном настроении по отношению к своей недавно обнаруженной незащищенности.

Мэри громко выражала свою обеспокоенность тем, что старые защиты опять закуют ее в свой панцирь и сведут на нет всю проделанную нами работу. Она просила меня разрешить ей связаться со мной во время моего отпуска в том случае, если она почувствует в этом необходимость. Я ответил согласием, и впервые ее броня грубоватой иронии расплавилась, а глаза наполнились слезами. Потом мы обсуждали детали нашего контакта по телефону: она заверила меня, что, конечно же, ни в коей мере не будет злоупотреблять возможностью связаться со мной, я сказал, что знаю об этом, и мы расстались в этот день с взаимным чувством глубокой связи, установившейся между нами.

На следующем сеансе она выглядела обрюзгшей, располневшей и подавленной. Сильно смущаясь и опасаясь, что я стану осуждать ее, она рассказала, что, покинув мой офис, сразу же зашла в кондитерскую и купила целый шоколадный торт и кварту мороженого. Придя домой, как будто в состоянии одержимости (ее сердце сильно колотилось) она съела все это в один присест. После пятичасового обморочного сна она, проснувшись, пошла в местный гастрономический магазин, купила там еще еды и всю ее съела. Она ела всю ночь. За время, что прошло после нашего последнего сеанса, она набрала 10 фунтов веса. Она чувствовала отвращение и стыд. Во время этого обжорства у нее было настоятельное желание позвонить мне, но она боялась, что не сможет контролировать ситуацию, если позволит проявиться своей слабости и покажет свои истинные потребности.

Это было проявлением сопротивления, и мы, психотерапевты, обычно испытываем сильные реакции контрпереноса в такие моменты нашей работы. По мере того, как я размышлял о моей личной реакции на акт самодеструкции Мэри, я стал осознавать чувство раздражения и даже гнева: ведь она разрушила то, что с очевидностью было важным прорывом в нашей совместной работе. Это заинтересовало меня. Я никогда раньше не испытывал подобных чувств по отношению к этой пациентке. Было очевидно, что послание "проведу (screw) тебя", которое прочитывалось в ее действиях, исходило совсем от другой части, нежели та, что демонстрировала заискивающее поведение. Я также стал осознавать, что за моим раздражением скрывается разочарование,— в некоторой степени я чувствовал себя преданным, как будто она вела себя нечестно по отношению ко мне и "путалась с кем-то еще". Так я размышлял над своими "безумными" реакциями контрпереноса, а Мэри тем временем произнесла примерно следующее:

Видите ли, это было так, будто я была одержима дьяволом. Еда — это единственное доступное мне чувственное удовольствие. Это единственное, над чем я могу потерять контроль. Я смаковала каждую ложку шоколада, это было будто прикосновение любовника. Я делала это как бы под принуждением. Я искала этого — я ощущала какое-то темное возбуждение, когда я только приближалась к кондитерской! Дьявол нашептывал мне: "Давай — ты сделала всю свою работу и была такой хорошей! Почему бы тебе не побыть плохой в виде исключения, ведь ты нуждаешься в этом. Нет никакого смысла сопротивляться этому, Мэри. Сопротивление бесполезно. Я слишком силен для тебя. Ты всегда сможешь избавиться от лишнего веса, если только по-настоящему этого захочешь когда ты будешь готова к этому, но прямо сейчас тебе нужно расслабиться, оттянуться, и ты знаешь об этом. Ты перенапряглась. Я хочу посвятить тебе всего себя. Оставь свой мир и войди в мой. Ты знаешь, как он вкусен, ты знаешь, как в нем комфортно. Давай, Мэри. Ты принадлежишь мне. Хорошие девочки не говорят "нет!"".

Наверное, читатель в состоянии представить себе, каковы были мои потрясение и испуг, когда я услышал эти эротические пассажи от моей "антисексуальной" пациентки. Итак, она действительно спуталась с другим, подумал я про себя, но этот другой был персонажем ее внутреннего мира. Кто же говорил ее устами? Конечно же, отнюдь не ее "духовное", слащавое, заискивающее эго, постоянно озабоченное тем, чтобы угодить другим людям. Это был поистине совращающий дьявольский голос — часть ее внутреннего мира, о существовании которой ни я, ни она ничего до сих пор не знали. "Он" был весьма умен — настоящий иллюзионист, Трикстер. Он говорил правду насчет ее исключительной праведности, но только для того, чтобы ввести в соблазн стать "плохой". Очевидно, Мэри нуждалась в том, чтобы рискнуть пойти на что-то подобное в своей жизни, однако всегда в итоге она испытывала чувство еще большей никчемности. Далее обычно следовал порочный круг попыток быть еще более хорошей, чтобы загладить свое ком-пульсивное поведение.

Меня заинтриговало то, с каким коварством ввергала в соблазн эта фигура. Он воплощал в себе плотскую чувствен-

ность, сексуальность и агрессию, которые придавали такому бледному и заискивающему эго Мэри так необходимые ей цвет и глубину. Только в подчинении у своего "демона-любовника" Мэри имела возможность потерять контроль. Более того, эту "капитуляцию" перед тотально отвергаемыми плотскими страстями она могла объяснить своей слабостью, по крайней мере, ее внутренний демон "говорил" ей так.

Однако ценой этих повторяющихся "капитуляций" было то, что Мэри никогда не получала той "полноты", которую она искала. Как раз наоборот, ее полуночные свидания с дьяволом обжорства были равносильны повторяющимся актам сексуального и физического насилия. В утреннем свете, протрезвев, она чувствовала себя опустошенной — ее надежды были уничтожены, диета нарушена, ее отношение ко мне и к терапии находилось под угрозой чувства вины. Паттерн, который она проигрывала снова и снова, был поистине "порочным".

На следующем сеансе Мэри рассказала о важном сновидении, приведенном здесь от первого лица. Этот сон сообщает нам подробности о ее внутреннем демоне-любовнике.

Я прохожу регистрацию в какой-то больнице вместе с моей подругой Патти (Патти — это молоденькая, совсем невинная новенькая медсестра, с которой Мэри вместе работает). Мы здесь для того, чтобы пройти какую-то процедуру, может быть, сдать кровь на анализ или что-то вроде этого. Я не уверена. Повсюду сложная современная аппаратура, множество приборов и т. п. Доктор в белом халате, провожающий нас в здание больницы, очень любезен. Однако как только мы входим в зал, туда, где у нас должны взять кровь, я начинаю чувствовать беспокойство: здесь явно что-то не так с другими пациентами. Они все погружены в транс или в похожее состояние — они как зомби. Их существо, душа отсутствует. Я понимаю, что мы обмануты! Доктор заманил нас в ловушку. Это место похоже на концентрационный лагерь! Вместо того, чтобы взять у нас кровь на анализ, он собирается ввести нам внутрь какую-то сыворотку, которая превратит и нас в зомби. Меня охватывает чувство безнадежности: отсюда нет выхода. Никто нас не услышит. Здесь нет телефонов. Я думаю: "Боже мой! Моя мамочка умрет, и они не смогут оповестить меня!" Я слышу приближающиеся шаги доктора, входящего в зал, и просыпаюсь вся в поту.