Некоторые технические замечания 4 страница

Оно (влечение) образует центральную часть личности Я, способную к приспособлению периферическую ее часть, находящуюся в неустойчивом отношении к окружающему миру. Человеческие существа также образуют часть этого окружающего мира. От всех других объектов эта часть благодаря ее особому значению отличается важной чертой: все другие объекты всегда имеют стабильные свойства, они — надежны. Единственную изменчивую часть окружающего мира нельзя отделить. Если мы нечто теряем в каком-либо месте, то мы точно также обретаем кое-что в том же самом месте. Даже животные меняются не столь существенно. Они не лгут; если уж их знаешь, то на них можно положиться. Человек — единственное живое существо, которое лжет. Это обстоятельство делает столь трудным для ребенка приспособление к окружению. Даже глубокочтимые родители не всегда говорят правду, они лгут обдуманно, разумеется, согласно их собственному мнению, лишь в интересах ребенка. Но когда ребенок это однажды испытывает на себе, он становится недоверчивым, подозрительным. Это первая трудность. Другая состоит в зависимости ребенка от его окружения. Идеи и идеалы окружения вынуждают лгать также и самого ребенка. Тогда родители ставят ему своего рода ловушку. Первоначальные впечатления, оценки у ребенка, естественно, самостоятельны: сладкое — это хорошо, а когда тебя воспитывают (препятствуют) — это плохо. Ребенок обнаруживает, что у его родителей глубоко укоренились противоположные представления: что сладкое — плохо, а когда ребенка воспитывают — это хорошо. Таким образом, собственные реальные приятные и неприятные переживания противостоят понятиям воспитателей, которых ребенок горячо любит, несмотря на эти явно неправильные воззрения, от которых он также зависим физически. Чтобы доставить им приятное, ребенок должен приспосабливаться к новому трудному кодексу. При этом он вступает на особый путь, который я хочу проиллюстрировать на одном примере. У меня был пациент, который очень хорошо помнил годы детства. Он не был послушным ребенком. Его наказывали каждую неделю, иногда авансом. Когда его наказывали, у него внезапно возникала мысль: «Как хорошо будет, когда я стану отцом и буду наказывать моего ребенка!» Таким образом, он в своей фантазии уже примеривал на себя будущую роль отца. Подобная идентификация означает изменение какой-то части личности. Я обогатилось опытом, приобретенным из внешнего мира, опытом, который не был унаследован. Таким образом ребенок учится действовать сознательно. Сначала он боится наказания, затем он идентифицирует себя с наказующим авторитетным лицом. Тогда настоящий отец и настоящая мать могут утратить свое значение для ребенка: в своем внутреннем мире он создал некое подобие внутреннего отца и внутренней матери. Таким образом, возникает то, что Фрейд называет сверх-Я (см. рисунок).

Итак, сверх-Я является результатом взаимодействия между Я и определенной частью окружающего мира. Если вы слишком строги, то вы можете излишне стеснять жизнь ребенка, тем самым задавая ему чересчур жесткое сверх-Я. Я совершенно серьезно полагаю, что было бы необходимо написать книгу не только, как обычно, о значении и пользе идеала для ребенка, но и о вреде преувеличенных требований в стремлении к идеалу.

В Америке дети порой разочаровываются, когда они слышат, что Джордж Вашингтон никогда не лгал. Я чувствовал эту угнетенность духа, когда я учился в школе, когда говорили, что Эпаминонд не лгал, даже шутя.

Я должен внести небольшое дополнение. Совместное обучение мальчиков и девочек, результаты которого я смог наблюдать в Америке, напомнило мне о времени, когда я был в Америке с моим другом доктором Джонсом и некоторыми другими психоаналитиками, чтобы прослушать первую американскую лекцию Фрейда. Мы встретили доктора Стенли Холла, известного американского психолога, который шутя сказал нам: «Посмотрите на этих парней и девушек, они в состоянии неделями быть вместе, и, к несчастью, в этом нет никакой опасности». Это до некоторой степени больше, чем шутка. Вытеснение, на котором покоится «хорошее поведение» юношества, является неизбежным, однако, будучи преувеличенным, может вызвать в дальнейшей жизни большие трудности. Если признавать необходимость совместного обучения, тогда должен быть найден лучший способ организации встречи полов, поскольку нынешние методы, помещающие девушек и юношей в один общий загон и одновременно вынуждающие к еще большему вытеснению их чувств, могут благоприятствовать возникновению неврозов. И наконец еще одно слово о наказаниях в школе. Само собой разумеется, что психоанализ стремится, насколько это вообще возможно, искоренить из наказания дух отмщения.

Когда я принял ваше приглашение, то я не ставил себе задачей сделать однозначные высказывания о связи между психоанализом и воспитанием, а хотел лишь вызвать интерес и желание продолжить работу. Фрейд называл психоанализ способом перевоспитания индивида, но обстоятельства развиваются таким образом, что скорее воспитанию потребуется больше научиться у психоанализа, чем наоборот. Психоанализ научит педагогов и родителей так обращаться со своими детьми, чтобы отпала необходимость перевоспитания.

В дискуссии принимали участие: доктор Эрнст Джонс, миссис Мелани Кляйн, доктор Me нон, миссис Айзекс, мистер Мани-Кэрол, мисс Барбара Лоу, доктор Дэвид Форайт.

В заключение доктор Ференци ответил оппонентам.

В ответ на возражение доктора Джонса я с сожалением должен заметить, что мои высказывания могли создать впечатление, будто бы я считаю метод научным только в том случае, если с его помощью можно измерить все параметры эксперимента. Я воспринимаю этот взгляд лишь как «Posto, sed non concesso». Я уважаю математику, однако полагаю, что даже лучшие методы измерения не могут заменить психологию. Даже если бы в вашем распоряжении был аппарат, который тончайшие процессы, происходящие в головном мозге, проецировал на экран и точно бы регистрировал любые мыслительные и чувственные реакции, не обладая внутренним опытом, вы вряд ли смогли бы связать их смысл с изображением на экране. Нет никакого другого выхода из этого затруднения, как только признать оба способа опыта — физический и психический.

Мисис Кляйн я могу лишь ответить, что полная свобода фантазии была бы исключительным облегчением жизни. Если бы детям она была предоставлена, то они легче могли бы приспособиться к изменениям, требующим перехода от эгоцентризма к жизни в определенном обществе. Разумеется, родители должны были бы признать, что подобные фантазии имеют право на существование. Это не освобождает родителей от задачи научить ребенка проводить различие между фантазиями и необратимыми действиями и поступками. Иначе ребенок может вообразить себя всемогущим. Конечно, в этом случае надо воспользоваться ситуацией и, возможно, употребить ваш авторитет. (Психоанализ как раз налагает запрет лишь на необоснованный авторитет.)

Я вспоминаю случай с моим маленьким внуком, с которым я как психоаналитик обращался столь мягко, что он захотел воспользоваться этим и начал меня терзать: в конечном счете он начал меня колотить. Психоанализ не учил меня позволять ему бить меня до бесконечности, поэтому я взял его на руки, крепко прижал, так чтобы он не смог пошевелиться, и сказал: «Теперь бей, если ты сможешь». Он попытался, но не смог, обругал меня, сказал, что меня ненавидит. Я ответил: «Очень хорошо, только впредь ты можешь все это чувствовать и говорить, но не сможешь бить». Наконец он понял, что я сильнее и что он может бить меня лишь в своей фантазии, и мы расстались как добрые друзья. Подобного рода наставление, ведущее к сдержанности и самообладанию, естественно, ничего общего не имеет с вытеснением и, конечно, не приносит вреда.

Что касается вопроса, как следует переводить детям символы, то в общем мы должны учиться у детей, а не они у нас. Символы — это язык детей, их не нужно учить, как они должны ими пользоваться.

Это все, что я мог сегодня сказать вам, и надеюсь, что эта дискуссия даст стимул для дальнейшей работы.

 

 

23. Проблема завершения анализа
(1928)

Дамы и господа! Позвольте мне начать с рассказа об одном случае, которым я до недавнего времени интенсивно занимался. Пациент, у которого вместе с различными неврастеническими жалобами предметом анализа были ненормальности и странности характера, все время вводил меня в заблуждение относительно важного обстоятельства финансовой природы. Заметьте, это после более чем восьмимесячного анализа. Сначала это поставило меня в весьма затруднительное положение. Фундаментальное правило анализа, на котором строится вся наша техника, обязательно требует проговарива ния всех внезапных мыслей, фантазий и ассоциаций. Итак, что делать в том случае, когда патология состоит как раз в лживости характера? Следует ли с самого начала отказать в полномочности аналитического исследования такого рода трудностей характера? Я продолжил работу, и только исследование лживости дало мне возможность вообще понять некие симптомы болезни пациента. Это случилось еще до обнаружения лжи, во время анализа, когда пациент не сказал мне о причине пропуска сеанса. На поставленный вопрос он категорически отвечал, будто бы в предшествующий день был там. Поскольку для меня было очевидно, что я сам не должен стать жертвой обмана, то я энергично настаивал на фактическом положении вещей. Вскоре мы оба поняли, что в памяти пациента не осталось вообще событий всего предшествующего дня, а не только пропуска сеанса. Лишь постепенно удалось заполнить часть этих пробелов памяти, отчасти благодаря опросу очевидцев. Я не хочу вдаваться в детали интересующего меня случая и ограничусь сообщением, что пациент в тот забытый им день проводил время в полупьяном состоянии в различных кафе и ночных ресторанах, в кругу незнакомых ему мужчин и женщин низкого пошиба.

Затем выяснилось, что такого рода расстройства памяти у него уже случались ранее. После того как я получил абсолютно достоверное доказательство его сознательной лживости, я решил, что симптом раздвоения личности, по крайней мере у него, является лишь невротическим признаком как раз этой лживости, своеобразным способом признания слабости характера. Так в данном случае появление доказательства лжи стало благоприятным событием для аналитического понимания.

Я припомнил свои размышления относительно проблемы симуляции и лжи в период аналитического исследования. В одной из ранних работ я высказал предположение, что все истерические симптомы продуцируются в самом раннем детстве в качестве сознательных трюков. Я также вспомнил в связи с этим слова Фрейда. Он говорил, что это прогностически благоприятный знак, признак приближающегося выздоровления, когда пациент вдруг высказывает убеждение, будто бы он по сути дела все это время лишь симулировал болезнь. В свете его нового аналитического воззрения на механизмы бессознательного он больше не может переводить себя в состояние, в котором он каждому симптому позволял бы протекать автоматически, без малейшего вмешательства его сознания.

Итак, отказ от лжи, казалось бы, должен был быть признаком приближающегося завершения анализа. Впрочем, с теми же самыми фактами мы встречались ранее, хотя и под другим названием. Если ложь относится нами к области принципов морали, то ложь ребенка и в нашей патологии называется фантазией. Наша главная задача при лечении случая истерии, в сущности, состоит в распознавании образов фантазии, продуцируемых автоматически и бессознательно. Большая часть симптомов фактически исчезает благодаря этому методу. Поэтому мы высказывали мнение, что раскрытие образов фантазии, которая могла бы претендовать на роль особого рода реальности, именуемой реальностью «для себя» (Фрейд называет ее «психической реальностью»), было бы достаточным для исцеления.

Мой опыт учит другому. Я убежден, что никакой анализ истерии не может рассматриваться как доведенный до конца, пока не осуществлено строгое отделение реального от чисто фантазийного. Тот, кто признает вероятность аналитического толкования, а не настаивает на его результате, тем самым в период болезни сохраняет за собой право держать в тайне некоторые вызывающие отвращение события, т.е. уходить в мир фантазии. Анализ нельзя считать завершенным, если под завершением понимается исцеление именно в смысле профилактики. Итак, обобщая, можно было бы сказать, что невротик не может рассматриваться в качестве исцеленного до тех пор, пока не отказывается от удовольствия бессознательного фантазирования, т.е. от бессознательной лживости. Неплохим путем к отказу от подобного рода порождений фантазии является как раз обличение больного во лжи или в незначительном искажении фактов, как оно зачастую имеет место в ходе анализа. Аналитик не должен из-за присущих ему свойств компрометировать пациента, невольно подводя его к искажению фактов. Наблюдения такого рода убедили меня, что требование полной реализации свободных ассоциаций, с которым мы с самого начала подходим к пациентам, является выполнимым после предварительного анализа. Ассоциации, которые сопровождаются незначительными актуальными искажениями, весьма часто ведут к аналогичным, но гораздо более значимым инфантильным случаям, следовательно, к моментам, в которых автоматическое введение в заблуждение в данный момент было еще осознанным и желанным.

Мы могли бы всякую детскую ложь охарактеризовать как не-ложь. И тогда даже более поздняя лживость воспринималась бы, вероятно, как нечто вынужденное. Это было бы даже весьма логично. Конечно, быть искренним и открытым удобнее, чем быть лживым. Следовательно, к этому может вынудить лишь опасность еще более угрожающего неудовольствия. То, что мы называем красиво звучащими словами: идеал, Я-идеал, сверх-Я, обязано своим возникновением волевому подавлению реального проявления влечений, которые таким образом должны быть скрыты, в то время как они с преувеличенным усердием выставляются напоказ благодаря взращиванию навязываемых индивиду моральных предписаний и моральных чувств. Итак, поскольку это должно столь мучительно затрагивать этиков и теологов морали, я не могу не заметить, что ложь и мораль — нечто соотносимое друг с другом.

Первоначально ребенок находит приятным все, что ему приходится по вкусу. Затем он должен научиться приходящееся ему по вкусу считать плохим и чувствовать плохим, и эти трудные предписания, связанные с самоотречением, должен принимать за источник высшего блаженства и удовлетворения. Сначала это выглядит правдоподобным, однако наш анализ с полной степенью достоверности показал, что две стадии изначальной аморальности и благоприобретенной морали неотделимы друг от друга благодаря более или менее длительному переходному периоду, в котором любой запрет на удовлетворение влечения и всякое изъявление неудовольствия еще отчетливо связаны с чувством неправды, лжи, т.е. с лицемерием.

С этой точки зрения формирование характера человека, которое в условиях вытеснения влечений осуществляется в качестве защитного предохранительного автоматизма, в аналитическом исследовании должно заново прослеживаться в регрессивном направлении вплоть до нахождения его инстинктивных основ. Анализ должен стать реальным возвратным развитием дитяти человеческого. Все опять должно до некоторой степени стать расплывчатым, чтобы затем из временного, преходящего хаоса при наличии благоприятных условий смогла возникнуть новая, более приспособленная личность. Иными словами, никакой анализ симптомов теоретически не может рассматриваться как завершенный, не являясь при этом полным анализом характера, будь то анализ разовый или поэтапный. Ведь, как известно, на практике аналитически исцеляются симптомы без столь радикальных изменений. Наивные души, которые не ведают о непроизвольном стремлении человека к гармонии и стабильности, будут, естественно, пугаться и спрашивать, что тогда станет с человеком, который в процессе анализа утратит свой характер? Можем ли мы пообещать, предложить человеку, утратившему свой характер, обрести новый, подобно тому как обретают новую одежду? Не может ли с нами случиться так, что пациент, уже расставшийся со старым характером, дезертирует и уйдет от нас, прежде чем будет готова новая одежда? Фрейд показал, как необоснованны эти опасения. Фактически распад кристаллической структуры характера является переходом к определенной, разумеется, целесообразной, новой структуре. Другими словами, своего рода перекристаллизацией. Конечно, в деталях нельзя предсказать внешний вид «нового платья», возможно, с единственным исключением, что оно, конечно, должно быть удобным, т.е. осмысленным.

После законченного анализа попытаемся все же обозначить определенные общие особенности личности. Столь резкое отделение мира фантазии от реальности, как это происходит при анализе, способствует выходу человека к почти безграничной внутренней свободе и одновременно обеспечивает более надежное управление поведением и принятием решений; другими словами, обеспечивает экономичный и эффективный контроль собственного поведения.

В тех немногих случаях, приблизивших меня к этой идеальной цели, я вынужден был заметить, что больные придают значение побочным, показным чертам, присутствующим в их внешнем виде и поведении, что мы прежде оставляли незамеченным. Уже в моем опыте, который должен был приблизить меня к пониманию нарциссических особенностей больных с нервным тиком, я обратил внимание на то, как часто неврастеник с относительной степенью исцеления в отношении этого симптома остается в его плену.

Разумеется, радикальный анализ личности не может останавливаться и перед такими странностями; в конечном счете мы прямо-таки должны поставить перед пациентами зеркало, с тем чтобы они с первого взгляда могли осознать особенности поведения, даже странности внешнего вида. Я убедился на собственном опыте, что люди, излечиваемые с помощью психоанализа, в силу присущих им гримас, жестов, осанки, дурных привычек, словно они не имеют ни малейшего представления об этих своих странностях, сами при всем честном народе исподтишка посмеиваются над другими. Поэтому аналитик рассматривает в качестве зверски сложной, но неминуемой задачи радикального анализа необходимость заставить больного осознать этот так называемый «секрет полишинеля», чтобы они в последующем повели с этим борьбу. Как известно, аналитик должен быть всегда тактичным, но, пожалуй, наибольший такт и деликатность он должен проявлять при лечении этой части самосознания. Я взял за правило никогда не делать никаких упреков больному; в процессе анализа это должно рано или поздно подвести к тому, что пациент с нашей помощью сам воспользуется предоставленной возможностью осознать и исправить свои привычки. Это «рано или поздно» содержит указание на значимость времени для полного завершения анализа. Я согласен с теми, кто утверждает, что лечение имеет тем больше шансов на успех, чем большим временем мы располагаем. Я понимаю под этим отнюдь не физическое время, которое предоставляется в распоряжение пациента, скорее время принятия внутреннего решения, которое реально выдерживается пациентом настолько, насколько это вообще необходимо, чтобы при этом не тревожиться по поводу продолжительности лечения. Но я тем самым не хочу сказать, что не имеется случаев, когда пациенты зачастую весьма широко злоупотребляют сроками, несущими на себе печать физического времени.

В продолжение анализа должен быть не только заново пережит весь бессознательный психический материал, представленный в виде воспоминаний и повторений, но также найти применение третье средство аналитической техники. Я имею в виду выдвинутый Фрейдом в качестве эквивалентного, но по своей значимости еще должным образом недооцененный момент аналитической проработки. Эту проработку, или прикладываемые усилия мы можем связать с соотношением сил вытеснения и сопротивления, т.е. с чисто количественным моментом. Нахождение патогенного мотива и условий возникновения симптома представляет, так сказать, качественный анализ. Он может быть почти законченным, однако не вызвав при этом ожидаемого терапевтического изменения. Ведь после возможно бесчисленного повторения механизмов переноса и сопротивления, пережитых в ситуации анализа, мы внезапно приходим к значительному прогрессу, который мы не можем объяснить иначе как воздействием в конце концов удавшейся проработки. Однако очень часто дело оборачивается таким образом, что именно после долгой проработки внезапно становится возможным доступ к новому материалу, сохранившемуся в памяти, что может предвещать окончание анализа.

Довольно трудная, но интересная задача, которая, по моему мнению, должна быть решена в каждом частном случае, — это постепенный слом всякого сопротивления, возникающего из более или менее осознанного сомнения в надежности аналитика. Под надежностью надо понимать способность внушать доверие в любых обстоятельствах, в особенности непоколебимую доброжелательность и расположение аналитика к пациенту, как бы последний ни проявлял обратное в своем поведении или высказываниях. Можно было бы фактически говорить о неосознанной попытке пациента испытать аналитика на прочность, выносливость и терпение, делая это последовательно и разными способами, и так не один, а бесчисленное число раз. При этом пациенты самым пристальным образом наблюдают за реакцией врача, будь то речь, жест или молчание. Зачастую они анализируют это с большим искусством. Они обнаруживают неуловимейшие признаки неосознанных побуждений аналитика, который должен сносить эти попытки анализа со стороны пациента с непоколебимым терпением. Часто почти сверхчеловеческий успех в каждом случае вознаграждает затраченные усилия. Таким образом, если пациенту не удалось «поймать» аналитика на какой-либо лжи или искажении действительности, то он постепенно приходит к пониманию, что действительно возможно сохранить объективность подхода даже к самому скверному ребенку. Если врач не относится высокомерно к больному (при всех усилиях спровоцировать такие проявления), а пациент видит, что врач охотно признает свои случайные ошибки и необдуманные поступки, то тогда нередко можно пожинать плоды более или менее быстрых изменений в поведении больного, являющиеся вознаграждением за немалые усилия. Мне представляется в высшей степени вероятным, что пациенты этими своими опытами хотели бы воспроизвести ситуации из своего детства, когда неразумные воспитатели и близкие родственники реагировали на так называемые «пакости» ребенка со свойственной им аффектацией и вынуждали его сформировать установку «упертого» поведения.

Необходимость устоять перед лицом генеральной атаки, предпринимаемой пациентом, для самого психоаналитика является предпосылкой полного завершения анализа. Я упомянул об этом потому, что кандидат на психоанализ (назовем его так) в течение года должен заниматься так называемым учебным анализом.

Я не нахожу принципиальной разницы между терапевтическим и учебным анализом. Я хотел бы дополнить это высказывание только в том смысле, что в практике терапии не нужно проникать на ту глубину, которую мы называем полным завершением анализа, в то время как личность аналитика, от которого зависит судьба других людей, имеет огромное значение. Аналитик должен знать слабости собственной персоны, без чего невозможен полностью завершенный анализ.

Анализ продемонстрировал, что в конечном счете не банальное стремление завоевать авторитет или чувство мести, а либидозные тенденции были реальными мотивами формирования характера и зачастую являлись гротескными формами переодетого сопротивления. Несмотря на это, скверное, упрямое дитя «выпустило пар», обнаружив в наивной искренности и открытости свои скрытые претензии на нежность и любовь. Никакой анализ не является завершенным, пока эмоционально, в сфере осознанной фантазии, не пережита большая часть первоначальных и конечных механизмов сексуального удовлетворения как в нормальных, так и в ненормальных формах их проявления. Каждый пациент мужского пола должен по отношению к врачу испытать чувство равенства как предзнаменование преодоления страха кастрации. Все больные женского пола должны справиться со своим комплексом мужественности и без злобы и мстительности отдать себя исполнению женской роли. Эта цель неявно отвечает тен денции, направленной на восстановление райской наивности, которой Гроддек требует от своих пациентов. Различие между мной и им состоит лишь в том, что он напрямую стремится к этой цели, вызванной симптомом, в то время как я добиваюсь той же самой цели, пусть даже замедленными темпами, вспомогательными средствами «ортодоксальной» аналитической техники. При соответствующем терпении на нашу долю выпадает тот же самый результат, даже без особого стремления оказаться в чреве матери.

Отказ от давления не означает отказа от любого технического вспомогательного средства, которое я в свое время предлагал назвать активностью. Пожалуй, никакой анализ не может быть завершен до тех пор, пока пациент в соответствии с нашими указаниями, однако не носящими характера приказа, не решится найти путь к свободным ассоциациям, к изменению своего образа жизни и поведения, отыскать скрытые, трудноуловимые, прежде недоступные порождения вытеснения и овладеть ими.

Выведение пациента из анализа с помощью предупреждения в отдельных случаях может дать результаты, но в принципе должно отбросить нас назад. В то время как непредвиденное, неотложное внешнее обстоятельство иногда ускоряет анализ, давление аналитика зачастую без нужды продлевает его сроки. Настоящим завершением анализа является момент, когда ни врач, ни пациент не заявляют о расторжении соглашения и когда врач, все еще пребывая в качестве подозреваемого, должен полагать, что пациент с его желанием уйти от анализа хочет спасти нечто невротическое. Действительно выздоравливающий пациент медленно развязывается с болезнью и наверняка еще не освобожден от анализа, а следовательно, до тех пор, пока пациент еще приходит к аналитику, он еще подлежит анализу. Этот процесс развязки можно было бы также охарактеризовать таким образом, что пациент наконец убеждается в том, что он в процессе анализа оставляет за собой новое, все еще фантазийное средство удовлетворения. Если он намерен постепенно преодолеть эту печальную зависимость, то он беспрекословно будет присматриваться к другим, реальным возможностям удовлетворения. Тогда вся его неврастеническая эпоха жизни, будучи рассмотренной в свете психоанализа, как это уже знал Фрейд, действительно окажется патологической печалью. Он попытался сместить ее в ситуацию переноса, однако сняв маску с ее действительной природы, чтобы затем положить конец возможной в будущем тенденции повторения. Итак, аналитическое отречение представляет собой упразднение всякой инфантильной ситуации отказа, заложившей основу образования симптома.

Теоретически важным выводом, условием, действительно ведущим к завершению анализа, является почти всегда наступающее перед его окончанием изменение симптома. Еще Фрейд показал, что симптоматика неврозов почти всегда является результатом психического развития. К примеру, больные с навязчивыми состояниями лишь постепенно, исподволь меняют свои эмоции в навязчивом поведении и в навязчивом образе мыслей. Истерический больной, возможно, долгое время может бороться с каким-нибудь мучительным представлением, пока ему не удастся конвертировать его конфликты в соматические симптомы. В частности, симптомы приобретенного слабоумия или паранойи на жизненном пути больного начинают проявляться так, как они приблизительно проявляются у больных с симптомом истерии страха. Лишь после напряженной работы ему зачастую удается найти определенный способ патологического самоизлечения, выражающийся в повышенном нарциссизме.

Итак, мы не должны удивляться тому, что у больного с неврозом навязчивых состояний после мышечного расслабления и подрыва его умственной способности навязчивыми идеями начинают обнаруживаться истерические симптомы. Беспечный больной с формой конверсивной истерии, раз его соматический симптом вследствие анализа ослабевает, начинает продуцировать мысли и воспоминания, в то время как прежде он продуцировал вне осознанного содержания выразительные движения или жесты. Следовательно, это хороший признак, когда больной с неврозом навязчивых состояний вместо лишенных аффекта мыслей начинает проявлять истерическую эмоциональность и спонтанность мыслей. Досадно, конечно, если в процессе изменения симптома также имеет место проявление психопатичных признаков. Однако было бы ошибочным чересчур пугаться этого. Я уже наблюдал случаи, которые не приводили ни к какому иному способу исцеления, как к пути излечения посредством переходных психозов.

Все эти наблюдения я сегодня представил вам в защиту моего убеждения, что анализ не является бесконечным процессом, но при соответствующем знании предмета и терпении аналитика может быть приведен к естественному завершению. Если вы спросите меня, много ли я уже могу перечислить подобных завершенных аналитических исследований, я должен буду ответить «нет». Однако сумма всех моих опытов подводит к изложенному в данном докладе выводу. Я твердо убежден в том, что когда мы достаточно обучимся на своих ошибках и просчетах, когда мы научимся постепенно справляться со слабостями собственной личности, количество доведенных до конца аналитических случаев будет возрастать.

 

 

24. Эластичность техники психоанализа
(1928)

Стремление сделать доступной и для других технику, которую я обычно применяю в психоанализе, вновь привело меня к теме понимания психологии в целом. Если бы действительно было верно, как это утверждают, что понимание процессов в душевной жизни постороннего человека зависит от особой способности, которая называется знанием людей, но которую как таковую нельзя объяснить, а потому и передать другому, то всякое усилие обучить других хотя бы отчасти технике анализа было бы обречено на провал. К счастью, дело обстоит иначе. После публикации фрейдовских советов по психоаналитичес кой технике у нас есть первые наметки методического исследования души. Каждый, кто старается следовать указаниям мастера, сможет проникнуть в глубины душевной жизни постороннего человека, будь то здоровый или больной, даже если он не является гением психологии. Анализ ошибочных действий, сновидений, но прежде всего свободных ассоциаций позволит ему узнать многое о своем ближнем, понять которого прежде могли, пожалуй, только избранные. Из-за пристрастности людей это превращение искусства знания человека в своего рода профессию будет сопровождаться недовольством. Особенно часто рассматривают это как некое вмешательство в свою вотчину художники и писатели; обычно после первоначального интереса они отвергают психоанализ как малопривлекательный для себя механический метод работы. Эта антипатия не кажется нам удивительной; наука — это последовательное лишение иллюзий, вместо мистического и необыкновенного она дает объяснения, всегда и всюду выявляет одни и те же неопровержимые закономерности, которые своим однообразием могут навевать скуку, а своей железной непреклонностью вызывать неудовольствие. Некоторым утешением, правда, может служить то, что здесь, как и в любой профессии, также имеются художественные исключения, от которых мы ожидаем прогресса и новых перспектив.