III. Хождение души по мытарствам. Мытарство первое

Итак, Митя сидел и диким взглядом озирал присутствующих, не понимая,что ему говорят. Вдруг он поднялся, вскинул вверх руки и громко прокричал: - Не повинен! В этой крови не повинен! В крови отца моего не повинен...Хотел убить, но не повинен! Не я! Но только что он успел прокричать это, как из-за занавесок выскочилаГрушенька и так и рухнулась исправнику прямо в ноги. - Это я, я окаянная, я виновата! - прокричала она раздирающим душувоплем, вся в слезах, простирая ко всем руки, - это из-за меня он убил!..Это я его измучила и до того довела! Я и того старичка-покойничка бедногоизмучила, со злобы моей, и до того довела! Я виноватая, я первая, я главная,я виноватая! - Да, ты виноватая! Ты главная преступница! Ты неистовая, тыразвратная, ты главная виноватая, - завопил, грозя ей рукой, исправник, нотут уж его быстро и решительно уняли. Прокурор даже обхватил его руками. - Это уж совсем беспорядок будет, Михаил Макарович, - вскричал он, - выположительно мешаете следствию... дело портите... - почти задыхался он. - Меры принять, меры принять, меры принять! - страшно закипятился иНиколай Парфенович, - иначе положительно невозможно!.. - Вместе судите нас! - продолжала исступленно восклицать Грушенька, всееще на коленях. - Вместе казните нас, пойду с ним теперь хоть на смертнуюказнь! - Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! - бросился подле нее наколени и Митя и крепко сжал ее в объятиях. - Не верьте ей, - кричал он, - невиновата она ни в чем, ни в какой крови и ни в чем! Он помнил потом, что его оттащили от нее силой несколько человек, а чтоее вдруг увели, и что опамятовался он уже сидя за столом. Подле и сзади негостояли люди с бляхами. Напротив него через стол на диване сидел НиколайПарфенович, судебный следователь, и все уговаривал его отпить из стоявшегона столе стакана немного воды: "Это освежит вас, это вас успокоит, небойтесь, не беспокойтесь", прибавлял он чрезвычайно вежливо. Мите же вдруг,он помнил это, ужасно любопытны стали его большие перстни, один аметистовый,а другой какой-то яркожелтый, прозрачный и такого прекрасного блеска. Идолго еще он потом с удивлением вспоминал, что эти перстни привлекали еговзгляд неотразимо даже во все время этих страшных часов допроса, так что онпочему-то все не мог от них оторваться и их забыть как совершеннонеподходящую к его положению вещь. Налево, сбоку от Мити, на месте, гдесидел в начале вечера Максимов, уселся теперь прокурор, а по правую рукуМити, на месте где была тогда Грушенька, расположился один румяный молодойчеловек, в каком-то охотничьем как бы пиджаке и весьма поношенном, предкоторым очутилась чернильница и бумага. Оказалось, что это былписьмоводитель следователя, которого привез тот с собою. Исправник же стоялтеперь у окна, в другом конце комнаты, подле Калганова, который тоже уселсяна стуле у того же окна. - Выпейте воды! - мягко повторил в десятый раз следователь. - Выпил, господа, выпил... но... что ж, господа, давите, казните,решайте судьбу! - воскликнул Митя со страшно неподвижным выпучившимсявзглядом на следователя. - Итак, вы положительно утверждаете, что в смерти отца вашего, ФедораПавловича, вы невиновны? - мягко, но настойчиво спросил следователь. - Невиновен! Виновен в другой крови, в крови другого старика, но неотца моего. И оплакиваю! Убил, убил старика, убил и поверг... Но тяжелоотвечать за эту кровь другою кровью, страшною кровью, в которой неповинен...Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убил отца,кто же убил? Кто же мог убить, если не я? Чудо, нелепость, невозможность!.. - Да, вот кто мог убить... - начал было следователь, но прокурорИпполит Кириллович (товарищ прокурора, но и мы будем его называть длякраткости прокурором), переглянувшись со следователем, произнес, обращаясь кМите: - Вы напрасно беспокоитесь за старика слугу Григория Васильева.Узнайте, что он жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои, причиненные емувами. по его и вашему теперь показанию, кажется, останется жив несомненно,по крайней мере по отзыву доктора. - Жив? Так он жив! - завопил вдруг Митя, всплеснув руками. Все лицо егопросияло: - Господи, благодарю тебя за величайшее чудо, содеянное тобою мне,грешному и злодею, по молитве моей!.. Да, да, это по молитве моей, я молилсявсю ночь!.. - и он три раза перекрестился. Он почти задыхался. - Так вот от этого-то самого Григория мы и получили столь значительныепоказания на ваш счет. что... - стал было продолжать прокурор, но Митя вдругвскочил со стула. - Одну минуту, господа, ради бога одну лишь минутку; я сбегаю к ней... - Позвольте! В эту минуту никак нельзя! - даже чуть не взвизгнулНиколай Парфенович и тоже вскочил на ноги. Митю обхватили люди с бляхами нагруди, впрочем он и сам сел на стул... - Господа, как жаль! Я хотел к ней на одно лишь мгновение... хотелвозвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мнесердце, и что я уже не убийца! Господа, ведь она невеста моя! - восторженнои благоговейно проговорил он вдруг обводя всех глазами. - О, благодарю вас,господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!..Этот старик - ведь он носил меня на руках, господа, мыл меня в корыте, когдаменя трехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!.. - Итак, вы... - начал было следователь. - Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, - прервал Митя,поставив оба локтя на стол и закрыв лицо ладонями, - дайте же чуточкусообразиться, дайте вздохнуть, господа. Все это ужасно потрясает, ужасно, небарабанная же шкура человек, господа! - Вы бы опять водицы... - пролепетал Николай Парфенович. Митя отнял отлица руки и рассмеялся. Взгляд его был бодр, он весь как бы изменился в одномгновение. Изменился и весь тон его: это сидел уже опять равный всем этимлюдям человек, всем этим прежним знакомым его, вот точно так, как если бывсе они сошлись вчера, когда еще ничего не случилось, где-нибудь в светскомобществе. Заметим однако кстати, что у исправника Митя, в начале егоприбытия к нам, - был принят радушно, но потом, в последний месяц особенно,Митя почти не посещал его, а исправник, встречаясь с ним, на улице например,сильно хмурился и только лишь из вежливости отдавал поклон, что очень хорошозаприметил Митя. С прокурором был знаком еще отдаленнее, но к супругепрокурора, нервной и фантастической даме, иногда хаживал с самымипочтительными однако визитами, и даже сам не совсем понимая, зачем к нейходит, и она всегда ласково его принимала, почему-то интересуясь им досамого последнего времени. Со следователем же познакомиться еще не успел, нооднако встречал и его и даже говорил с ним раз или два, оба раза о женскомполе. - Вы, Николай Парфеныч, искуснейший, как я вижу, следователь, - веселорассмеялся вдруг Митя, - но я вам теперь сам помогу. О, господа, явоскрешен... и не претендуйте на меня, что я так запросто и так прямо к вамобращаюсь. К тому же я немного пьян, я это вам скажу откровенно. Я, кажется,имел честь... честь и удовольствие встречать вас, Николай Парфеныч, уродственника моего Миусова... Господа, господа, я не претендую на равенство,я ведь понимаю же, кто я такой теперь пред вами сижу. На мне лежит... еслитолько показания на меня дал Григорий... то лежит, - о конечно уж лежит -страшное подозрение! Ужас, ужас - я ведь понимаю же это! Но к делу, господа,я готов, и мы это в один миг теперь и покончим, потому что, послушайте,послушайте, господа. Ведь если я знаю, что я не виновен, то уж конечно водин миг покончим! Так ли? Так ли? Митя говорил скоро и много, нервно и экспансивно и как бы решительнопринимая своих слушателей за лучших друзей своих. - Итак, мы пока запишем, что вы отвергаете взводимое на вас обвинениерадикально, - внушительно проговорил Николай Парфенович и, повернувшись кписарю, вполголоса продиктовал ему, что надо записать. - Записывать? Вы хотите это записывать? Что ж, записывайте, я согласен,даю полное мое согласие, господа... Только видите... Стойте, стойте,запишите так: "В буйстве он виновен, в тяжких побоях, нанесенных бедномустарику, виновен. Ну там еще про себя внутри, в глубине сердца своеговиновен, - но это уже не надо писать (повернулся он вдруг к писарю), это ужемоя частная жизнь, господа, это уже вас не касается, эти глубины-то сердца,то есть... Но в убийстве старика отца - не виновен! Это дикая мысль! Этосовершенно дикая мысль!.. Я вам докажу и вы убедитесь мгновенно. Вы будетесмеяться, господа, сами будете хохотать над вашим подозрением!.. - Успокойтесь, Дмитрий Федорович, - напомнил следователь, как бы видиможелая победить исступленного своим спокойствием. - Прежде чем будемпродолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышатьот вас подтверждение того факта, что кажется вы не любили покойного ФедораПавловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре... Здесь по крайней мере,четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убитьего: "Не убил, воскликнули вы, но хотел убить!" - Я это воскликнул? Ох, это может быть, господа! Да, к несчастию, яхотел убить его, много раз хотел... к несчастью, к несчастию! - Хотели. Не согласитесь ли вы объяснить, какие собственно принципыруководствовали вас в такой ненависти к личности вашего родителя? - Что ж объяснять, господа! - угрюмо вскинул плечами Митя, потупясь. -Я ведь не скрывал моих чувств, весь город об этом знает, - знают все втрактире. Еще недавно в монастыре заявил в келье старца Зосимы... В тот жедень, вечером, бил и чуть не убил отца и поклялся, что опять приду и убью,при свидетелях... О, тысяча свидетелей! Весь месяц кричал, все свидетели!..Факт на лицо, факт говорит, кричит, но - чувства, господа, чувства, это уждругое. Видите, господа (нахмурился Митя), мне кажется, что про чувства выне имеете права меня спрашивать. Вы хоть и облечены, я понимаю это, но этодело мое, мое внутреннее дело, интимное, но... так как я уж не скрывал моихчувств прежде... в трактире например, и говорил всем и каждому, то... то несделаю и теперь из этого тайны. Видите, господа, я ведь понимаю, что в этомслучае на меня улики страшные: всем говорил, что его убью, а вдруг его иубили: как же не я в таком случае? Ха-ха! Я вас извиняю, господа, вполнеизвиняю. Я ведь и сам поражен до эпидермы, потому что кто ж его убил наконецв таком случае, если не я? Ведь не правда ли? Если не я, так кто же, кто же?Господа, - вдруг воскликнул он, - я хочу знать, я даже требую от вас,господа: где он убит? как он убит, чем и как? скажите мне, - быстро спросилон, обводя прокурора и следователя глазами. - Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своем кабинете, спроломленною головой, - проговорил прокурор. - Страшно это, господа! - вздрогнул вдруг Митя и, облокотившись настол, закрыл лицо правою рукой. - Мы будем продолжать, - прервал Николай Парфенович. - Итак, что жетогда руководило вас в ваших чувствах ненависти? Вы кажется заявлялипублично, что чувство ревности? - Ну да, ревность, и не одна только ревность. - Споры из-за денег? - Ну да, и из-за денег. - Кажется, спор был в трех тысячах, будто бы не доданных вам понаследству. - Какое трех! Больше, больше, - вскинулся Митя, - больше шести, большедесяти может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и быть,помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три тысячи... такчто тот пакет с тремя тысячами, который, я знал, у него под подушкой,приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным,вот что, господа, считал своим, все равно как моею собственностью... Прокурор значительно переглянулся со следователем и успел незаметномигнуть ему. - Мы к этому предмету еще возвратимся, - проговорил тотчас следователь,- вы же позволите нам теперь отметить и записать именно этот пунктик: что высчитали эти деньги, в том конверте, как бы за свою собственность. - Пишите, господа, я ведь понимаю же, что это опять-таки на меня улика,но я не боюсь улик и сам говорю на себя. Слышите, сам! Видите, господа, вы,кажется, принимаете меня совсем за иного человека, чем я есть, - прибавил онвдруг мрачно и грустно. - С вами говорит благородный человек, благороднейшеелицо, главное - этого не упускайте из виду - человек, наделавший безднуподлостей, но всегда бывший и остававшийся благороднейшим существом, каксущество, внутри, в глубине, ну, одним словом, я не умею выразиться...Именно тем-то и мучился всю жизнь, что жаждал благородства, был так-сказатьстрадальцем благородства и искателем его с фонарем, с Диогеновым фонарем, амежду тем всю жизнь делал одни только пакости, как и все мы, господа... тоесть, как я один, господа, не все, а я один, я ошибся, один, один!..Господа, у меня голова болит, - страдальчески поморщился он, - видите,господа, мне не нравилась его наружность, что-то бесчестное, похвальба ипопирание всякой святыни, насмешка и безверие, гадко, гадко? Но теперь,когда уж он умер, я думаю иначе. - Как это иначе? - Не иначе, но я жалею, что так его ненавидел. - Чувствуете раскаяние? - Нет, не то чтобы раскаяние, этого не записывайте. Сам-то я нехорош,господа, вот что, сам-то я не очень красив, а потому права не имел и егосчитать отвратительным, вот что! Это, пожалуй, запишите. Проговорив это, Митя стал вдруг чрезвычайно грустен. Уже давнопостепенно с ответами на вопросы следователя он становился все мрачнее имрачнее. И вдруг как раз в это мгновение разразилась опять неожиданнаясцена. Дело в том, что Грушеньку хоть давеча и удалили, но увели не оченьдалеко, всего только в третью комнату от той голубой комнаты, в которойпроисходил теперь допрос. Это была маленькая комнатка в одно окно, сейчас затою большою комнатой, в которой ночью танцовали и шел пир горой. Там сиделаона, а с ней пока один только Максимов, ужасно пораженный, ужасно струсившийи к ней прилепившийся, как бы ища около нее спасения. У ихней двери стоялкакой-то мужик с бляхой на груди. Грушенька плакала, и вот вдруг, когда гореуж слишком подступило к душе ее, она вскочила, всплеснула руками и,прокричав громким воплем: "горе мое, горе!" бросилась вон из комнаты к нему,к своему Мите, и так неожиданно, что ее никто не успел остановить. Митя же,заслышав вопль ее, так и задрожал, вскочил, завопил и стремглав бросился кней навстречу, как бы не помня себя. Но им опять сойтись не дали, хотя ониуже увидели друг друга. Его крепко схватили за руки: он бился, рвался,понадобилось троих или четверых, чтоб удержать его. Схватили и ее, и онвидел, как она с криком простирала к нему руки, когда ее увлекали. Когдакончилась сцена, он опомнился опять на прежнем месте, за столом, противследователя, и выкрикивал, обращаясь к ним: - Что вам в ней? Зачем вы ее мучаете? Она невинна, невинна!.. Его уговаривали прокурор и следователь. Так прошло некоторое время,минут десять; наконец в комнату поспешно вошел отлучившийся было МихаилМакарович и громко, в возбуждении, проговорил прокурору: - Она удалена, она внизу, не позволите ли мне сказать, господа, всегоодно слово этому несчастному человеку? При вас, господа, при вас! - Сделайте милость, Михаил Макарович, - ответил следователь, - внастоящем случае мы не имеем ничего сказать против. - Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, - начал, обращаясь к Мите, МихаилМакарович, и все взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почтисострадание к несчастному, - я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам ипередал хозяйским дочерям и с ней там теперь безотлучно этот старичокМаксимов, и я ее уговорил, слышь ты? - уговорил и успокоил, внушил, что тебенадо же оправдаться, так чтоб она не мешала, чтоб не нагоняла на тебя тоски,не то ты можешь смутиться и на себя неправильно показать, понимаешь? Ну,одним словом, говорил, и она поняла. Она, брат, умница, она добрая, она рукиу меня, старого, полезла было целовать, за тебя просила. Сама послала менясюда сказать тебе, чтоб ты за нее был спокоен, да и надо, голубчик, надо,чтоб я пошел и сказал ей, что ты спокоен и за нее утешен. Итак, успокойся,пойми ты это. Я пред ней виноват, она христианская душа, да, господа, этокроткая душа и ни в чем неповинная. Так как же ей сказать, ДмитрийФедорович, будешь сидеть спокоен аль нет? Добряк наговорил много лишнего, но горе Грушеньки, горе человеческое,проникло в его добрую душу, и даже слезы стояли в глазах его. Митя вскочил ибросился к нему. - Простите, господа, позвольте, о, позвольте! - вскричал он, -ангельская, ангельская вы душа, Михаил Макарович, благодарю за нее! Буду,буду спокоен, весел буду, передайте ей по безмерной доброте души вашей, чтоя весел, весел, смеяться даже начну сейчас, зная, что с ней такойангел-хранитель, как вы. Сейчас все покончу и только что освобожусь, сейчаси к ней, она увидит, пусть ждет! Господа, - оборотился он вдруг к прокуроруи следователю, - теперь всю вам душу мою открою, всю изолью, мы это мигомпокончим, весело покончим - под конец ведь будем же смеяться, будем? Но,господа, эта женщина - царица души моей! О, позвольте мне это сказать,это-то я уж вам открою... Я ведь вижу же, что я с благороднейшими людьми:это свет, это святыня моя, и если б вы только знали! Слышали ее крики: "стобой хоть на казнь!" А что я ей дал, я, нищий, голяк, за что такая любовько мне, стою ли я, неуклюжая, позорная тварь и с позорным лицом, такойлюбви, чтоб со мной ей в каторгу идти? За меня в ногах у вас давечавалялась, она, гордая и ни в чем неповинная! Как же мне не обожать ее, невопить, не стремиться к ней как сейчас? О, господа, простите! Но теперь,теперь я утешен! И он упал на стул и, закрыв обеими ладонями лицо, навзрыд заплакал. Ноэто были уже счастливые слезы. Он мигом опомнился. Старик исправник былочень доволен, да кажется и юристы тоже: они почувствовали, что допросвступит сейчас в новый фазис. Проводив исправника, Митя просто повеселел. - Ну, господа, теперь ваш, ваш вполне. И... если б только не все этимелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять про мелочи. Я ваш,господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие, - ваше ко мне и мое к вам, -иначе мы никогда не покончим. Для вас же говорю. К делу, господа, к делу, иглавное не ройтесь вы так в душе моей, не терзайте ее пустяками. аспрашивайте одно. только дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. Амелочи к чорту! Так восклицал Митя. Допрос начался вновь.