А кто тогда будет цензором?

- Начнем с того, что цензура у нас есть. Каждый раз, когда наши горе-демократы говорят, что не надо никакой цензуры – они хотят сказать, что цензорами будут лично они. Когда они говорят, что журналистика должна быть независимой – они подразумевают, что это они будут делать свою газету и диктовать свои условия. Нет более жестких цензоров, чем наши демократы.

Вот несколько заметок из 19 века:

«Самодовольный либерализм наш в те дни был всесилен: ни ум, ни талант, ни богатое сердце не давали того, что всякий тупица имел в жизни, в печати, если на лбу его светилась медная бляха с надписью "я либерал". Вот эта-то несправедливость, что люди расцениваются не "по душам", а прямо "по кастовым признакам" таких-то убеждений, подняла, и на много лет подняла, всю мою силу моего негодования против нее: как мы волнуемся же против привилегированных высших учебных заведений, откуда выходя и без знания и без сердца, люди уже по одной своей заштампованности получают сразу "9 классный чин" должности. Таким образом источником моего анти-либерального настроения было общее христианское чувство и вместе демократическое (=все люди равны по душам, и добряк-консерватор выше прижимистого либерала)» (Василий Розанов)[18].

Вот стихотворение Бориса Алмазова «Социалисты», написанное в 1871 году:

Была та смутная пора,

Когда Россия молодая,

В трескучих фразах утопая,

Кричала Герцену ура!

В те дни неведомая сила,

Как аравийский ураган,

Вдруг подняла и закрутила

Умы тяжелых россиян;

Все пробудилось, все восстало

И все куда-то понеслось -

Куда, зачем - само не знало, -

Но все вперед,

Во что б ни стало,

Спросонок пер ленивый росс.

Чиновники, семинаристы,

Кадеты, дамы,гимназисты.

Квартальные, профессора,

Грудные дети, фельдшера.

Просвирни, даже генералы -

Всё поступило в либералы,

Бывало, если гимназиста,

Лет эдак в девять прогрессиста,

Слегка начальство посечет,

Уж он на власти гневом пышет,

На суд журнальный их зовет

И в «Колокол» доносы пишет,

И благодушный Огарев

На целый мир подъемлет рёв.

Бывало, кто без уваженья

Смел о разврате говорить,

ему не жить —

«Он враг прогресса, просвещенья»,

Все дружным хором закричат:

Он враг младого поколенья!"

Начальник не дерзал дышать

И ощущал благоговенье,

Неловкость и священный страх

При либеральных писарях

Из молодого поколенья,

И штрафовать их не дерзал

За упущенья, беспорядки,

И по гуманности прощал

Им пьянство, леность, даже взятки!

Когда ж решался сдуру он,

Отсталый вспомнивши закон

И мнимый долг свой исполняя,

Из службы выгнать негодяя, —

То открывалось невзначай,

Что удаленный негодяй

Был не простой, обыкновенный

Мерзавец добрых старых дней,

Но жрец доктрины современной

— Мерзавец — проводник идей;

Что был он в Лондоне известен,

И был хоть на руку нечист,

Но был в душе глубоко честен,

Как всякий истый коммунист,

— Тогда «общественное мненье»

Вдруг поднимало страшный вой:

«Где ж наш прогресс, где просвещенье,

Когда погиб за убежденья

Наш гражданин передовой!»

 

В ХХ веке Николай Лосский точно сказал о Бердяеве, что тот "был просто одержим мракобесием свободы"[19]. А в 1935 г. в Париже диспут по поводу софиологии закончился тем, что Борис Вышеславцев просто избил Максима Ковалевского, одного из единомышленников В. Лосского и оппонента о. Сергия Булгакова[20].

Вообще сторонники “открытого христианства” парадоксальным образом творят вполне закрытый его вариант. Декларируемая открытость к опыту “западных братьев” совмещается с поразительной глухотой к опыту собственно православному, к отрезанности от реального церковного мира. Об открытости и терпимости отца Георгия Кочеткова можно судить хотя бы по его неоднократным высказываниям о том, что он спокойно будет причащаться вместе с экуменически настроенным католиком, но взаимное причащение с православным фундаменталистом считал бы невозможным[21]. И здесь приходится напомнить, что Апостольские правила (своего рода конституция Церкви) предупреждают (в 8-м правиле), что священник, отказавшийся от причастия с другим православным священником, и не приведший канонически убедительных оснований для такого своего поступка, сам должен быть лишен сана. Вообще нельзя не заметить, что экуменические настроения русских филокатоликов питаются не столько тягой к тому свету, что они видят в опыте западных христиан, сколько неприязнью к реальному православному миру, в котором они живут. Это известное искушение любви к дальним, питаемой прежде всего осуждением ближних...

«Мракобесие свободы» – черта, присущая и тем московским демократическим приходам, где служат духовные потомки отца Александра Меня. На словах они за многообразие мнений и свободу дискуссий в Церкви. Но о тех, кто смеет не видеть в трудах о. Александра эталон православного мыслителя, выражаются языком большевистской пропаганды – «Что бы ни шипели в его адрес завистники и ненавистники…»[22]. Мои книги они никогда не пускают к себе – я не из их гнезда[23]. Также и в прессе - есть определенные телепередачи, где я никогда не смогу появиться. Там совершенно четкая установка: найдите другого батюшку, тупенького какого-нибудь или там косноязычного, чтобы создал соответствующий имидж Православию.

В 1999 году молоденькая журналистка из газеты «Сегодня» взяла у меня интервью о Пасхе. Материал должен был появиться в Великую Субботу. Утром в пятницу отправляю ей по электронной почте правленый текст интервью. В середине той же пятницы она звонит мне и говорит, что все хорошо, материал пошел. Утром в субботу раскрываю газету. Интервью нет. Но мой текст есть. Он объединен в статью, а под статьей стоит фамилия журналистки. Мое имя не упоминается. Звоню ей. Девушка чуть не в слезах говорит: понимаете, в последнюю минуту редактору позвонил Гусинский и потребовал, чтобы Вашего имени в нашей газете не было…

По мне же - пусть цензура будет открытой, гласной, как было в царские времена, когда в каждой книге указывалось имя цензора, который и нес ответственность за эту цензуру как перед начальством, так и перед читателями и перед автором[24].

В условиях же, когда цензуры нет, а дурь на книжных прилавках есть, часто приходится идти на личные неприятности и говорить резкие вещи об уже растиражированных чьих-то суевериях.