…Они будто одно целое. Хозяин и собака. У обоих – задумчивые карие глаза, подернутые влажной печалью. Передвигаются на расстоянии друг от друга: она опережает, он догоняет. Длинноухая псина носится по набережной, беспрестанно принюхиваясь. Хозяин поминутно выкрикивает: «Фу, Айдынлыг!» – по-русски, хотя сам похож на турка. Белокожий брюнет с темной щетиной, лет 25. Крупный, высокий. Айдынлыг не слушается – украдкой лижет мертвую чайку, пробует прихватить с собой… Подбежавший хозяин осторожно шлепает собаку свернутым «Сабахом»[107] по заду – та бросает чайку, спешит, виляя хвостом, навстречу новым приключениям.
У парня звонит мобильный, разговаривает на турецком. Произносит имя «Зейнеп» – сестра или невеста?…
Сегодня я пришла к Босфору рано утром. Оставила письмо на столе у консьержа, спрятала волосы под кепку и шагнула в свежий утренний воздух. Осень наступает: дует прохладный ветерок, в воздухе пахнет особенно – увядающим летом, и листья утрачивают сочно-зеленый цвет. Озан, как и я, обожает осень. Однако я встречаю ее на воле, а он – в золотой клетке. Несправедливость и страдание всегда идут рука об руку…
Босфор улыбается, увидав меня. По-дружески обнимает: «Не вешай нос. Лучше запасись терпением». – «Легко сказать, родной. Откуда же его взять?» Босфор поворачивается к тому самому парню с собакой: «Он когда-то говорил так же. Но все проходит. Даже то, что кажется вечным…» Теперь собака стоит рядом с хозяином, держит в зубах мячик и настойчиво заглядывает в глаза. Парень отказывается играть. Что-то строчит в блокноте. Щурится правым глазом. Курит – затягивается редко, но жадно.
Эта парочку я часто вижу здесь утром. Они словно отрезаны от внешнего мира – как будто и набережная, и Босфор, и мосты с минаретами служат им только декорацией в какой-то персональной драме. Или мне это только кажется?… Я сажусь на свободную скамейку. На набережной мало людей: я, парень с псом, две толстушки европейской наружности, совершающие утреннюю пробежку… Открываю Дневник. Листаю исписанные страницы: как интересно, оказывается, почти все записи одного размера, Словно пишу в строгих рамках самостоятельного формата… Ко мне подбегает Айдынлыг, обнюхивает колени. Такие серьезные, искренние глаза… Всегда хотела собаку Айдынлыг кладет морду мне на колени, оставляет на льняных брюках пятна слюней. Я осторожно поглаживаю ее лоб, прикасаюсь ладонью к холодному носу. Ее хозяин, увлеченный своей писаниной, вдруг замечает отсутствие собаки и спешит к нам. Наверное, думает, я вот-вот завизжу от страха. Подбегает, запыхавшись, с порозовевшими щеками: «Не бойтесь, она не кусается. Ну-ка ко мне! Простите…» Я поднимаю голову: «Я не боюсь собак. Она у вас такая смешная… Вы присаживайтесь, не стойте – лучше скажите, у вас часы есть? Я телефон дома забыла». – «Конечно. Сейчас ровно восемь». Разговорились…
…Труп в тростниковых зарослях. Лицо размыто. Пытаюсь рассмотреть его: голова будто в шлеме из мутного облака. Солнце вгрызается в поры кожи. Запах горячей земли под ногами. Агрессивно жужжат неизвестные насекомые. Страшно. Убитый явно совсем юный. Он лежит в крови, обнаженный. Коричневые соски, волосатый лобок, мускулистое тело. В груди зияют три отверстия, из них еще течет густая кровь. Кому понадобилось убивать мальчишку? Почему он голый? И как я здесь оказалась? Вокруг меня бескрайнее тростниковое поле. Кричу: «Эй! Здесь кто-нибудь есть?!» В тишине на щеку садится какой-то жук. Брр… Поднимаю голову – на небе нет облаков, одна голубая бездна и прожигающее насквозь солнце, от которого горячее марево в воздухе. Ужасно хочется пить. Воды в этом забытом Богом месте нет совсем. Выход у меня один – выпить кровь мертвого юноши. Кружится голова. Биение сердце замедлилось. Я сажусь на землю и тянусь к бездыханному телу. Выбора нет. Надо, надо… Взгляд застывает на правом колене. Боже мой, у Озана такой же шрам! Неужели это мой мальчик?! Почему я не могу разглядеть лицо? Кричу. От напряжения в голове лопаются вены. Глаза застилает кровью…
Просыпаюсь в слезах. Хаяль, спящая на соседней подушке, вздрагивает. Это всего лишь сон, Алекса! Успокойся. На дисплее мобильного 00:40. «1 непрочитанное сообщение». Открываю: «О. получил твое письмо. Нам надо поговорить срочно. Г.»
* * *
…У хозяина Айдынлыг красивые пальцы с крепкими, коротко остриженными ногтями. Большие чувственные губы. Глаза лишены заряжающего оптимизма – в них романтическая печаль… Он большой, и в его присутствии мне становится спокойнее. С ним хочется откровенничать. Он притягивает меня не как мужчина – как большое удобное кресло у зажженного камина. Покой и созерцательность… Я не допускаю возможности даже мимолетного романа между нами. Я люблю Озана. Да и с чего мне смотреть на хозяина Айдынлыг как на сексуальный объект? Мы, женщины, такие. Если мужчина заинтересовал нас как личность, далее он привлекает нас как партнер… Он присаживается рядышком. Взгляд устремлен куда-то вперед, к шпилю Галатской башни. Я тоже молчу. Айдынлыг прилегла у скамейки, наблюдая за гонимым ветром листом.
«Мегаполисы с годами грубеют и расширяются, обездушиваются прогрессом. А в Стамбуле такого нет: его облик меняется, но атмосфера прежняя, вы заметили?» – и он трогает ладонью щеку, будто проверяет, не пора ли побриться. «Заметила. Ритм времени не меняет этот город, а прежние контрасты сохраняются…» – я отвечаю на русском и радуюсь своему невинному розыгрышу. Удивляется: «А вы из России?» – «Да, А не похоже?» – «Я бы скорее подумал, что из Чехии или Израиля…». Он курит необычно, левым уголком губ. С мужественной изящностью выпускает ровную струйку дыма. «Я с первого дня здесь не называю этот город Стамбулом». – «Да?… Интересно. Я называю Стамбул городом контрастов». – «А я называю kalbin şehri».[108] «Поэтично!».
«Стамбул так запал вам в душу?» – «Он не запал. Он – частичка моей души…» Набережная заполняется людьми: три девчушки катаются на велосипедах, молодящаяся старушка с нарисованным лицом выгуливает пекинеса. Очень смуглый мальчишка с синим пластмассовым ведром проходит рядом, выкрикивая: «Su! Su!»[109] Продает холодную воду в пол-литровых бутылках. Разные люди большого города… Что так интересует меня в этом парне? Что заставило заговорить с ним? В одном я уверена: мы еще подружимся. Может быть, наша дружба не выйдет за пределы набережной, это не важно. Главное – с ним уютно.
…Мы знакомы несколько часов, а мне уже хочется поведать ему обо всем. Наверное, таковы последствия долгого одиночества. Нужно разделить боль с кем-нибудь… Я не стану утаивать прошлого и настоящего. Мне кажется, он поймет. Не зря же нас свел Босфор… «Скажите, о чем вы писали в блокноте?» Улыбается: «Разве это важно?» Я смущаюсь собственной бестактности. «Нет, конечно. Просто у меня тоже привычка писать в компании Босфора… Но я веду дневник… А давайте на ты?» Представляется. «Очень приятно. Алекса. Сокращенное от Александры». Протягиваю руку. Пожимает. «Видишь ли, я журналист. Постоянно что-то пишу. Вот сегодня делал наброски для очередной зарисовки, выкладываю их потом в своем виртуальном дневнике». – «0! Интересно было бы почитать. Ты дашь мне адрес? Я нарочно загляну в интернет-кафе…» Чешет затылок. «Обязательно. Но, думаю, тебе не понравится – слишком сопливо получается». Смеюсь: «Я не верю. Человек с такими глазами, как у тебя, может писать только душевно – никак не сопливо». Тут наш разговор прерывается: Айдынлыг, заметив кошку, срывается с места. Мы вскакиваем и бросаемся в погоню за шаловливой псиной…
…Спокойное счастье входит в мое сердце, когда мы вместе: я, мой ребеночек, он и Айдынлыг. С ними я будто обретаю семью, где меня любят и я люблю. Непривычное, уютное, ароматное счастье. Не хватает только Озана… Как бы ни жив человек, ему все равно требуется семья – осознаю с годами. Семью не заменишь ни деньгами, ни карьерой, ни друзьями. Семья – как элемент пазла: найдешь недостающий кусочек, и картинка жизни сложится…
Третий день просыпаюсь рано утром. Быстро собираюсь, закидываю в сумку что-нибудь вкусненькое и спешу туда. Лечу к набережной, окрыленная. Оказывается, во мне еще живет та Александра – девушка из необъятной Москвы, различающая очертания зверюшек в пушистых облаках… Три дня для дружбы – пустяковый срок. Говорят, дружба, как и любовь, должна пройти испытание временем. Но мы болтаем так, будто знаем друг друга сто лет. Я знаю его вкусы чуть не лучше, чем свои. Я угадываю желания Айдынлыг так, будто воспитала ее с щенячьего возраста. Он любит черный шоколад с миндалем, верит в силу мысли, предпочитает брюнеток, обожает спагетти с баклажановым соусом, восхищается Джандан Эрчетин,[110] с ума сходит по фильму «Времена года», ненавидит ментоловые сигареты. Она любит многочасовые прогулки у моря, не жалует сухой корм, высоко ценит ошейники из мягкой красной кожи, предпочитает охотиться за кошками, игнорирует беспардонных ротвейлеров и питает слабость к элегантным лабрадорам…
Он называет меня «бронированной леди». «Ты молодец! Выжила, не опустила руки. Вытерпела столько сложностей здесь, сохранив любовь к городу…» – «Да ладно… Тебя послушаешь, я прямо героиня… Пойми, у меня просто не было другого выхода. Я вынуждена была выжить здесь – в любом другом месте, уверена, загнулась бы». Он аккуратно снимает ресничку с моей щеки, просит загадать желание. «Никогда не потерять веру в счастье!» – произношу вслух. «Саш, загадывать желание нужно про себя». – «А я хочу вслух! Рядом с тобой все мечты кажутся исполнимыми…»
Он не называет меня, как все, Алексой. Для него я Саша. В первый же день нашего знакомства на обложке блокнота, в котором я делаю ежедневные записи, написала жирным фломастером «Дневник С.» – самой понравилось… Он знает о моей любви к Озану. Узнав о последних событиях, искренне заволновался: «Может, попытаемся освободить твоего любимого?» Я отказалась от помощи, не хочу вмешивать никого. Он – хороший друг, предложил помощь человеку, которого знает каких-то 72 часа.
Я бы не стала… Между нами необычная дружба. С эпицентром на набережной. С минимумом слов. С условными границами… Я очень благодарна Аллаху, он снова научил меня любви и дружбе.
…Обходит стороной тему прошлого. Для него не существует той Алексы, рядовой русской проститутки Стамбула. Не стыдится: просто-напросто не хочет знать того, что принесло мне много боли. «Я знаю нынешнюю Сашу. Не важно, чем занималась Алекса в прошлом. Среди нас нет святых». Еще он готов говорить обо мне часами – и о моем малыше, о том, каким именем его назову, турецким или русским… Я спросила про его отношение к проституткам и с облегчением выслушала спокойный ответ: «Каждый имеет право выбора. Каждый делает свой выбор. У каждого, в конце концов, своя жизнь». Он признался, что у него был секс с проституткой – в юности, когда всего хотелось попробовать. Смеется; «Это даже сексом назвать трудно, я был настолько неопытен… Да и проститутка попалась не из инициативных. Но у нее, к слову говоря, было восхитительное тело…» С ним легко говорить на любую тему.
«У тебя хороший турецкий, говоришь без акцента. В компьютере вроде немного разбираешься. Ты бы могла наборщицей работать – в издательстве или в редакции газеты. Жаль, с документами проблема. Но можно на дому печатать. У меня есть знакомый писатель, он принципиально не пользуется компьютером. Пишет от руки, а потом отдает рукопись на набор… Я поговорю с ним о тебе». Достаю из сумки два персика, протягиваю ему один. «А компьютер где взять?» – «У меня есть один, старенький. Для набора текстов сгодится. А я избавлюсь от раритета». Откусывает персик, сок течет по его подбородку. Айдынлыг тут же подбегает к нам, виляет хвостом, просит угостить. Но вместо персика прожорливая красотка получает собачье печенье с колбасной отдушкой, «Я без печенья на прогулку с Айдой не выхожу. Она – жутко меркантильная дама. Бесплатно ни одну команду не выполнит. Мячик поиграть принесет и то требует вознаграждения», – смеется он.
Я закрываю глаза. Вдыхаю свежий морской воздух. Еще каких-то пару дней назад сомневалась, что смогу построить нормальную жизнь. А теперь так хорошо и спокойно. Неужели сказки случаются в реальности?…
Он показал мне фотографии в мобильном: телефонная память заполнена изображениями милой брюнетки со сладкими ямочками на щеках. Зейнеп. Гордится. Любит. Восхищается. Мне понравился их совместный снимок в какой-то кафешке: сидят за маленьким круглым столиком. Один пузатый бокал клубничного коктейля с горкой взбитых сливок, две полосатые трубочки и два солнечных лица, прижатых друг к другу. В глазах безумная любовь. Улыбки излучают очарование обоюдного чувства. Они даже внешне похожи, как брат с сестрой…
Он искал свою половинку долго. Неоднократно обжигаясь, болезненно спотыкаясь, наступая на всевозможные грабли.
Искал сердцем, доверяя силе притяжения. Какая-то гадалка предсказала ему, что его встретит ее в одном из ортакёевских магазинов, и спустя несколько месяцев они столкнулись в «Мигросе». Он смеется: «Люди встречают любовь в каких-нибудь романтических местах: в тенистых парках, на берегу моря, в уютных ресторанчиках. А я нашел любовь в овощном отделе супермаркета. И талисманом нашей любви стал обычный пучок салата. Романтично, правда?…»
Я слушаю их невероятную историю знакомства, уясняя для себя формулу обретения любви: «Если хочешь найти половинку, то просто верь». В моем случае любовь нашла меня сама – значит, за меня верил Озан… Он признается, что их любовь до сих пор подвергается испытаниям: «Я не могу постоянно находиться в Турции – слишком многое связывает с родным Баку. У меня там работа и здесь работа. У меня там друзья и здесь друзья. Разрываюсь между двумя странами, и каждый мой отъезд для нас испытание. Думаешь, легко не видеться неделями, месяцами? В Баку я часто впадаю в депрессию, сердце разрывается от тоски. Но мы, конечно, справимся. Надеюсь, скоро перееду сюда окончательно…»
Он убежден, что ему повезло с будущей женой: Зейнеп самодостаточна, не заражена ревностью, доверяет любимому. «Казалось бы, Зейнеп должна ревновать – у меня столько друзей, подруг, контактов… Все наоборот: я умираю от ревности, тогда как она совершенно спокойна. Созваниваемся как минимум три раза в день, плюс встречаемся по вечерам, если я нахожусь в Стамбуле. Она никогда не спросит, где был и с кем. Я же требую отчета. Это не отсутствие доверия – скорее, боюсь потерять человека, которого искал всю жизнь. Впрочем, я стараюсь сдерживаться, чтобы не донимать Зейнеп своей ревностью…»
Я слушаю моего Друга, мысленно листая нашу с Озаном историю любви. Мой мальчик ревнив. Наверное, именно поэтому он вырвал меня из прошлой жизни. И спас. Во мне же чувство ревности никогда не возникало – может, сказывается разница в возрасте? Одно знаю точно: я до боли скучаю по Озану…
Друг верит в силу любви, преодолевающую любые препятствия: «Саш, разница в возрасте, конечно, тоже препятствие. Ну, это как теория на практике. Основа одна, действия разные. Вы будете вместе, если сможете уберечь свою любовь. Это как подкидывать дрова в костер – огонь готов потухнуть, но ты снова и снова разжигаешь его». Внимательно слушаю. Он моложе, зато мудрее меня. «Ты такой рассудительный. Не планируешь ли книги писать?» Улыбается: «Спасибо, родная. Я стараюсь мыслить трезво, вот и все… А книгу пишу. Правда, она на книгу не похожа. Описываю утраченное время: свой приезд в Стамбул, дружбу с Босфором, обретение Айдынлыг, встречу с Зейнеп…» Меня посещает идея: «Думаю, когда-нибудь я подарю тебе свой Дневник, который веду уже достаточно долго. Я описываю все, что испытываю, в подробностях. Может, ты напишешь по нему книгу? Хотя кому будет интересно нытье русской проститутки?!» – «Не говори ерунды. Дневник свой никому не отдавай. Даже мне. Продолжай писать. Когда-нибудь в старости ты прочтешь написанное как увлекательный роман. Вспомнишь и переосмыслишь». – «Вряд ли захочется вспоминать…» Он сжимает мою руку в своей ладони. Смотрит в глаза. «Почему же? Вспомнишь Озана, меня, Айдьшлыг… Соглашайся!» Он смеется и настроен оптимистично: «Уверен, у тебя с твоим мальчиком еще может все получиться. Конечно, если он этого тоже захочет. Но в любом случае и без него ты сможешь жить дальше – ты же «бронированная леди». Ты сильная. Просто опасайся родни Озана, они могут тебе подпортить жизнь. Скрывайся, пока страсти не улягутся».
Я все еще держу Друга за руку. Когда он говорит, все так упрощается. А может, все и на самом деле совсем не сложно?
Скоро он уезжает на две недели – свадьба у двоюродной сестры, юбилей отца, нужно присутствовать… В Стамбул он всегда возвращается радостным, уезжает грустным. Тяжело ему мотаться из одной страны в другую, менять часовые пояса, переводить стрелки «Сейко» на два часа вперед или назад.[111] Устало рассказывает: «Многих работников стамбульского и бакинского аэропортов я знаю по именам. Здороваемся, поздравляем друг друга с праздниками. Раньше многие думали, я занимаюсь челночным бизнесом: всегда покидаю Стамбул с кучей подарков… Веришь, Саша, я устал от билетов, регистрации, взлетов, посадок. Хочется поселиться в одном месте. Уезжать раз в году, летом, в отпуск».
Я наблюдаю за чайками над Босфором. «Завидую. По-белому… У тебя есть возможность выбирать. Когда в Стамбуле холодно, можешь уехать в Египет. Когда в Баку жарко, можешь на денек сорваться в Питер – мой любимый город после Стамбула… Ты, как птица, свободен оказаться там, где хочешь». Он гладит меня по голове как старший брат: «Мы ценим что-то лишь после того, как его теряем. Наверное, все люди, по сути, неблагодарные… Саш, не поддавайся пессимизму. Ты тоже свободна. Твоя свобода немного иная, чем-то похожа на свободу стамбульских чаек. Они не покидают Босфор, потому что преданы проливу. Да и зачем им улетать, если они понимают, что их счастье здесь. И ты его почти нашла. Поверь мне, так везет не многим…»
Я достаю из сумки небольшой зеленый термос с чаем, пластмассовые стаканчики. Открываю коробку свежего пишмание.[112] «Давай-ка лучше чайку попьем, с чабрецом. Ты пьешь такой?» – «А почему нет? Я как раз сегодня не успел выпить кофе. Наливай. Тем более тут и десерт напрашивается…» Бежевые сахарно-пряные нити тают во рту От чрезмерной сладости спасает горячий чай… Я буду скучать по Другу и Айдынлыг – так привыкла каждое утро встречать с ними. Обучать непослушную Аиду командам, расчесывать ее специальной щеткой, целовать в холодный нос. Беседовать с Другом о будущем, слушать забавные истории из его журналистской жизни, дышать с ним вместе вечной свежестью Босфора. Привыкла прощаться с ними, зная, что завтра опять встречу их… Он пишет мне на последней страничке Дневника свой стамбульский и бакинский адреса, диктует городской номер в Баку. «Саш, ты звони в любое время. Или скинь эсэмэску, и я перезвоню сам… Честно говоря, уезжаю не со спокойной душой. Будь осторожна здесь. Дождись, пока страсти улягутся… Десять дней пролетят быстро; а если получится, я приеду раньше». Целую Друга в щеку: «Ты не волнуйся. Теперь мне есть ради кого беречь себя – ради Озана, моего ребеночка, тебя и Айдынлыг… Езжай с Богом и возвращайся скорее». Обнимаемся, Я тереблю Айдынлыг за мордочку и не смотрю в глаза ни ей, ни ему. Это почему-то стало так трудно…
* * *
«Алекса, извини за поздний ответ. Вина во мне, признаюсь честно. Я не знал, что написать… Все минувшие дни старался осмыслить то, что ты мне сообщила…Не знаю, получилось ли… В любом случае решил не тянуть и написать ответ… Я люблю тебя, Алекса. Больше жизни. Хочу быть с тобой больше всего на свете. Мечтаю просыпаться и видеть тебя рядом. По-твоему, как я могу отреагировать на новость о твоей беременности? Я счастлив. Ведь этот ребенок – плод нашей любви, он станет частичкой нас… Если родится мальчик, я научу его играть в футбол. И он станет известней Бэкхема. Если родится девочка, я научу ее готовить самый лучший имамбайылды в Турции… Сложно писать. Извелся. Я хочу побыть с тобой с глазу на глаз, в тишине… Сегодня говорил с отцом. Планирует отправить меня в Англию – насильно. Учиться в каком-то из тамошних университетов. Разгорелся скандал, Я сказал, что ненавижу их с матерью. В первый раз в жизни он избил меня… Сестра узнала о ребенке. Она говорит, что ты должна пойти на аборт, мол, моя семья не даст нам спокойно жить. Поругался и с ней. Не волнуйся, любимая, из квартиры она не выгонит, я не допущу… Сбегу отсюда на днях. Есть план. Через считанные дни мы будем вместе, потерпи… К тебе просьба: не слушай Гюльшен, если она посоветует аборт. Ни в коем случае. Мы вырастим ребенка общими силами… Я люблю тебя, Алекса. Тебя и нашего ребенка. Береги себя. Целую. Твой Озан».
Звонки повторяются с периодичностью в два часа. «Gizli numara».[113] Мое «efendim»[114] остается без ответа. На том конце провода пустое молчание – без устрашающего дыхания, любых звуков, проникающего напряжения. Прислушиваюсь. Гробовая тишина. Такого не бывает, когда звонят с мобильного: всегда слышны помехи, пусть и незначительные. Злюсь. Нажимаю отбой.
Через 120 минут очередной звонок. Опять молчание. Кто-то издевается надо мной? Выключить мобильный я не могу, вдруг позвонит Озан или Друг из Баку… Набираю 500 – службу поддержки AVEA.[115]
Прошу девушку-оператора проследить звонки и определить номер. «Вы сначала обратитесь в полицию с соответствующей жалобой. Они, в свою очередь, обратятся к нам. Тогда мы официально предоставим им распечатку поступающих звонков. Номера, дату, время…»
В ярости бросаю трубку на диван. Через секунду раздается звонок. «Gizli numara». Отвечаю: «Подонок, перестань звонить ко мне! Смелости не хватает заговорить?» Резкий отбой. Вот это да. До этого отсоединялась исключительно я… Звонки не прекращаются вторые сутки. Наверняка поступают из Интернета. Чьих это рук дело? С какой целью? Кто-то из семейки моего мальчика? Вряд ли звонят родители Озана, они не станут играть в такие игрушки. Сразу перейдут к действиям…Но мне все равно страшно подходить к сотовому Трель мобильного наводит страх. Переключила на режим вибрации. Схожу с ума…
Осень вступает в свои права. Стена из густо-серых туч заслонила озябшее солнце. В Стамбуле второй день льют дожди.
То-то радость для правительства, удрученного проблемой нехватки воды. Аллах услышал молитвы турок – наградил осадками. Я не выхожу из дома. По утрам сижу на балконе, вспоминаю прогулки минувших дней. На соседнем стуле – подросший базилик. Оба принимаем воздушные ванны. Очень хочется пойти на набережную, где Айдынлыг временно выгуливает Зейнеп. Нет, лучше воздержусь. Опасаюсь реакции невесты Друга… В вечернее время я прячусь дома. Вплотную задвигаю шторы, запираю крепко дверь. Завариваю кофе, смотрю телевизор. Нужно отвлечься. Время от времени выглядываю в дверной глазок. Страшно. Кажется, будто на лестничной площадке затаился убийца с мобильным в руках. Алекса, успокойся!!! Поменьше триллеров и забудь о звонках. Может, это какой-нибудь озабоченный подросток страдает… Сейчас вот закончу писать, пойду почищу аквариум Хаяль. Совсем я забросила бедную малышку… Черт, вибрирует телефон… «Gizli numara»… Опять… О Боже…
* * *
…Я не принюхиваюсь к запахам в салоне автомобиля. Не приглядываюсь к ее внешнему виду или к застывшей спине ее шофера. Не вникаю в суть сказанных ею слов. Оглохла. Взгляд примерз к каплям дождя, стекающим по затемненному окну машины. Одна только мысль: я буду защищать ребенка, сердечко которого бьется рядом с моим сердцем. Я отгорожу сына от наступающих тварей. Они мечтают о смерти моего малыша. Они подталкивают меня убить ребенка. Собственно для этого Польшей вызвала меня на разговор…
Черная машина притормозила рядом, когда я шла к маркету. Дверь открылась. Польшей. Отодвинулась на левую сторону заднего сиденья: «Садись». Зачем я села? Она завела разговор издалека – на тему возрастов, любви, разлуки. Начала романтично, закончила жестко: «Я договорилась со знакомым врачом. Завтра он ждет тебя. Все оплачено». Я прикинулась дурочкой: «Польшей, какая же ты нетерпеливая тетя! Пол еще рано определять…» И тут она взбесилась. «Алекса, ты ищешь проблемы?! Избавься от ребенка, пока не поздно. Живи спокойно. Мой брат – тебе не пара. У него молоко на губах не обсохло, а ты…» Я молчу, стараюсь изобразить на лице безразличие. Внутри – ураган. С удовольствием плюнула бы в лицо сестре Озана, хлопнула бы дверью, выскочив наружу и навсегда забыв их всех. Но я не могу так поступить. Зависима от Польшей. Мне нужно жилье. «Гюльшен, я готова воевать с твоей родней ради моего малыша. Он мне дороже всех. Дороже твоего брата. Дороже себя самой. Забудьте все об аборте… В любом случае спасибо за беспокойство. Я могу идти?» Она вытаскивает сигарету – шофер мгновенно подсовывает зажигалку. Гюльшен некрасиво выпускает дым через нос: «Пусть будет так… Ты скоро пожалеешь. Не говори, что я тебя не предупреждала…» – «Гюльшен, я не могу понять – ты угрожаешь от своего имени или от имени своей семьи?» Она нажимает на кнопку, приспускает окно. Дождь не утихает. Щелчком выбрасывает в окно недокуренную сигарету. Извлекает из сумки бордовый флакон «Эскада» и неспешно обрызгивает себя. «Милочка, если бы я решила тебе угрожать, то для начала прогнала бы из квартиры… Честно скажу – ты мне симпатична. Кроме того, я очень люблю брата. Не хочу, чтобы он страдал». Я киваю. Открываю дверь. Выхожу… В магазин идти расхотелось. Раскрываю зонтик. Дождь – не просто небесная вода. Я думаю, дождь – это всегда какой-то знак…
…В толпе прохожих мне мерещатся знакомые лица. Джемаль, Зия, Левент… Те, кого меньше всего хочу встретить. На днях по дороге домой прошла мимо полноватого мужчины с разросшейся бородкой. Он угрюмо посмотрел на меня. Я отвернулась. На мгновение показалось, что передо мной Джемаль. Украдкой взглянула снова: нет, на моего бывшего сутенера не похож… Почему прошлое меня не отпускает? Хожу по малолюдным улицам – из-за страха встретить кого-то из той жизни. Кажется, за мной следуют тени прошлого. Хихикают над Алексой, шепчутся, обсуждают мои поступки.
Я не стесняюсь прошлого, я просто боюсь. Беременность одарила меня не только сентиментальностью, но и разъедающей тревогой. Беспокоюсь не за себя – за малыша. Что бы я ни делала, все равно парусник оптимизма разбивается о скалы реальности. Я одна в многомиллионном городе. Рядом нет ни Озана, ни Друга. Хорошо хоть Босфор есть… Будто сижу на бомбе замедленного действия. Еще чуть-чуть и произойдет взрыв. Паникую, хотя конкретной причины для переживаний нет. Есть только десятки малоприятных обстоятельств, объединившихся в одну большую причину. В некогда умиротворяющем Ортакёе я вижу теперь вражеское логово. Вижу угрозу во всем – в скрипе двери, в шуме на лестничной площадке, в бегающих глазах продавца в местном магазине. Я убегаю ото всех. Прячусь дома. Спокойствие нахожу в закрытом пространстве.
Что со мной творится? Расшатались нервы? Бунтует интуиция? Глупые предчувствия? Надо созвониться с врачом, пусть назначит успокоительное. С завтрашнего дня перехожу на мятный чай. Вычитала в «Еllе», что он здорово помогает при нервных расстройствах… Жду возращения Озана. Уверена, он скоро постучится в дверь. И мы забудем этот кошмар, снова будем любить друг друга, готовить восточные вкусности. Снова будем жить общей надеждой. Двоим легче, чем одному. Озан появится – и мои страхи рассеются. Ортакёй вновь станет нашим райским островком… Сейчас как никогда нуждаюсь в любви моего мальчика, сейчас как никогда наплевать на наши различия. С нетерпением ждем нашего малыша – самый главный символ нашей любви. Он важнее всех возрастов, статусов, происхождений.
…Теперь, когда на Стамбул опускается ночь, я мечусь, как напуганная ящерица. Я ненавижу ночь. В светлое время суток комфортнее: ясно видишь окружающих, легче заметить врагов, вычислить их в общем потоке. Я яростно защищаюсь от безжалостного мира… Звонки по-прежнему не прекращаются. Правда, изменилась периодичность. Реже беспокоит днем. Чаще звонит ночью. Сволочь, унюхал мой страх перед темнотой. Продолжается безжизненное молчание. Номер, как всегда, скрытый… Нападающий не должен уловить панику жертвы, иначе его азарт разыграется. Напоминала себе об этом, когда вслушивалась в молчание на линии. Но вчера не сдержалась: закричала, обматерила, прокляла. На том конце провода нажали отбой. Испугался он или не переносит женские слезы?…
Страх усиливается, когда держишь его в себе. С кем мне поделиться, кроме Босфора? Он-то, бедняга, слушает, вникает, поддерживает… Сегодня набрала Другу. Подсчитала время, позвонив в пять вечера по бакинскому времени. Он поднял трубку. Теплые нотки в голосе Друга мгновенно согрели мое истомленное переживаниями сердце. Я начала неоригинально: «Привет! Как дела?» Узнал сразу и обрадовался: «Саш! Ну ты так чувствуешь… Вот сейчас одевался на свадьбу и подумал – как вернусь с гулянки, сразу наберу «бронированной леди». Знаю ведь, что ты поздно ложишься… Рад слышать. Скучаю…» – «…по Стамбулу?» – «…да по тебе, зараза!» Я не выдержала, зарыдала. Выплакивала накопившуюся боль. Он слушал, время от времени произносил: «Будь сильной, Саш. Ради ребенка». Слезы опустошили меня. Мне показалось, что мы снова на набережной. Рядом резвится Айдынлыг. Перед нами раскинулся Босфор в компании любопытных подружек-чаек…
После этого разговора я успокоилась. Воодушевилась. Он приедет на три дня раньше – отец отказался праздновать юбилей на широкую ногу. Будет широкая вечеринка в ресторане и все. «Честно говоря, обрадовался – вернусь в Стамбул пораньше. Соскучился по Зейнеп, тебе, Айдынлыг. По Босфору. Передавай ему большой привет и не вешай нос, слышишь?» Я не рассказала Другу о пугающих звонках. Зачем портить настроение перед свадьбой сестры? Приедет, расскажу…
Консьерж постучался рано утром, я только проснулась. Сидела в пижаме на кровати. Кормила Хаяль листиком салата. Услышав стук, ринулась в прихожую – чуть не поскользнулась на бегу. Вовремя уцепилась за дверную раму. Заглянула в глазок. Надеялась увидеть Озана… Вместо него передо дверью стоял лопоухий и лупоглазый консьерж. Жутко раздражает. Он всегда пристально наблюдает за мной, но почти не разговаривает. Молчит, глазеет, ехидно улыбается, обнажая кривые зубы. Интересно, какой у него голос? Он ведь произносил несколько фраз, передавая письмо от Озана. Кажется, скрипуче-писклявый…
Разочарованная, открываю дверь. Он заглядывает в квартиру. Интересуется жизнью новой жительницы дома. А вот фиг ты увидишь что-то! Я стремительно шагаю на лестничную площадку, захлопываю за собой дверь: «Слушаю вас». Говорю жестко, хотя сама трясусь от страха. Вдруг консьерж – маньяк?! «Доброе утро… Вот…На ваше имя в 8 утра… письмо… принесли», – протягивает мне белый конверт. На нем ручкой написано: «Sen tercihini yaptin, orospu».[116] Меня прошибает пот, в глазах темнеет. «Кто принес?!» – «Один высокий парень, красивый…» – «Какого возраста?» – «Не знаю… Не знаю… Т-тридцать. Может б-быть…» Консьерж заикается, его большой лоб покрывается капельками пота. Нервничает или врет?… Я запихиваю конверт в карман пижамы, захожу в квартиру. Сползаю по двери на пол. Страшно.
Что там внутри? Письмо? От кого оно может быть, с такой-то надписью? Бенал? Джемаль? Левент? Польшей?…или Озан?!. Разрываю конверт. Исписанный лист бумаги. Знакомый почерк. Читаю. Текст на турецком. «…Я волновалась, любимый. Беспокоилась. В голову лезли всякие мысли. Главное, ты жив, здоров. Остальное преодолеем. Согласен?… Озан, я была у врача. Я беременна. Ношу под сердцем твоего…» – черт, это же мое письмо. Посылала его через Польшей больше двух недель назад. Кто отправил его обратно? Письмо выкрали у моего мальчика? Наверняка уже вся чертова семейка в курсе моей беременности… Выхожу на балкон. Не хватает воздуха. Падаю на стул. Подозрений сотни. Интуиция подсказывает, что к этому причастна Польшей. Неужели это ее рук дело? Она же на днях признавалась в симпатии ко мне, советовала беречься… Эх, Алекса, наивная душа… Хватить верить людям… А может, это проделки Бенал? Может быть, Озан сбежал, вот она и взбесилась… Позвоню Польшей. Выясню все. Надоело теряться в догадках…
* * *
…Маленький парк напротив дома. Через дорогу. Она слегка раскачивается на качелях и смотрит на мой балкон остекленевшим взглядом. На ней легкое пальтишко цвета вареной сгущенки. Взъерошенные волосы. На ногах светло-коричневые колготки, черные босоножки. Странная женщина лет сорока. Третий день появляется в парке в дневное время. Когда я выхожу на балкон, наши взгляды встречаются. Мне становится не по себе. Что-то пугает в ее глазах. Они словно высохшие… В первый день я не обратила на нее внимания – подумала, какая-нибудь сумасшедшая. Однако позавчера на улице увидела эту женщину мирно болтающей по сотовому. Внятная речь. Вкрадчивый голос. Отличный турецкий. Я как раз проходила рядом, когда она оживленно объяснялась по телефону, спрятавшись в переулке. И подслушала. Она что-то кому-то обещала, умоляя немного потерпеть. Не рискнула подойти к ней – а что сказать? «Зачем вы пялитесь на мой балкон?» Или «Почему вы ходите в дождливую погоду в босоножках?» Сейчас жалею, что тогда не подошла. Вот она опять смотрит на меня. Машет рукой… Да что происходит?!
…Вместо нее отвечает кто-то манерный. Вроде парень. Представляется менеджером. Прошу позвать Польшей. «А кто беспокоит?» Беспокоит! Решила сдерзить: «Звонит мама ее будущего племянника…Алекса». Минутное молчание. Слышу хриплый женский голос, кажется, Польшей. Снова заговаривает менеджер: «Гюльшен-ханым не может с вами поговорить. Находится на студии, записывается. Я все ей передам. Она вам перезвонит, если сочтет нужным. Всего хорошего!» Сестра Озана явно не захотела со мной говорить. Почему? Из-за того, что я отказалась от аборта, или из-за присланного письма? Честно говоря, я особенно не переживаю – сейчас важнее возвращение Озана. Когда он появится, нам нужно бежать отсюда. Оставаться в Ортакёе слишком рискованно.
Думаю, Польшей сообщит (если уже не сообщила) родителям о моем местонахождении. Нагрянут, заберут Озана, сдадут меня полиции… Так. Нельзя терять время. Пора собирать вещи, Попытаюсь вместить все необходимое в одну спортивную сумку, больше взять не смогу. Придется оставить базилик, жаль. Нет. Так поступать с символом нашей любви нельзя. Унесу растение без горшка, потом пересажу… Но куда мы пойдем с моим мальчиком? Где найдем квартиру? Надеюсь, у Озана найдутся знакомые. Надеюсь, помогут… Изводит один вопрос: что делать, если Озан не появится? Тогда мне придется бежать одной? Выхода нет… Дневник продолжаю вести. Иначе задохнусь от переживаний…
…Она стояла недалеко от входа в подъезд. Ждала, пока я выйду на улицу. Почему не попросила консьержа вызвать меня? Сегодня она выглядела жалкой. Цвет плаща потемнел, мокрые волосы слиплись, по лицу текут капли воды – со вчерашней ночи моросит дождь. В такую плачущую погоду я не вышла бы из дому, если бы не лекарства, прописанные гинекологом. Ведь мне предстоит переезд. Кто знает, смогу ли я в ближайшее время найти необходимые таблетки…
Только я вышла из подъезда, как женщина из парка резко сдвинулась с места. Не поздоровалась. Взяла за руку, зашагала рядом, прячась под зонтиком. Я спокойно продолжала идти, не обращая внимания на странную попутчицу. Сейчас она что-то мне сообщит. В конце концов я должна узнать, зачем она меня преследует. До аптеки семь-восемь минут ходьбы. Она бормочет: «Тебе угрожает опасность… Беги… Беги, слышишь?» Крепче сжимает руку. Напряжение передается и мне. Молчу – пусть выскажется до конца. Улицы пустые. Мокрые машины спешат в разных направлениях. «…Время пошло… Оно истекает… Спаси себя, разбей часы… Пожертвуй сердцем… Пожертвуй сердцем!» Ее голос изменился, стал более властным, глубоким. «Не жди… Не верь… Отпусти… Ворон улетел туда, где жар-птицам не место… Не лети за ним…» Что за чушь она несет? Куда бежать? Какой ворон улетел? Я останавливаюсь около того самого парка. Поворачиваю голову. Смотрю на нее. Отхожу на шаг. Она смотрит куда-то вперед, бубнит себе под нос. Прислушиваюсь. «…Время проходит… Мало времени… Пора бежать… Сердце не спасти… Все решено… Александра, спасайся…» Дрожь пробегает по телу. Откуда она узнала мое имя? От кого нужно спасаться? Я хватаю женщину за плечи, слегка встряхиваю. Зонтик падает из рук. Сейчас она мне все расскажет. Я ору: «Кто ты? Кто тебя подослал?» Шум усилившегося дождя заглушает мой голос. Она продолжает бубнить. «Слышишь меня?! Эй, слышишь?!» Внезапно она успокаивается. Глаза оживают. Голос смягчается. И заговаривает на русском языке: «Лида прислала. Твоя мать».
Я обмираю. Кружится голова. Тошнит. Ее послала мама? Не может быть. В шоке сажусь на скамейку. И вдруг замечаю на ногах у женщины старые туфли красного цвета. В голове оживает история Друга об ортакёевской ясновидящей из потустороннего мира. Поднимаю голову. Женщина испарилась. Ее нигде нет! Лишь на мокрой земле валяется пара красных туфель…
…Послезавтра покидаю Ортакёй. Утром, как проснусь, вызову такси, сдам консьержу ключи. Попрощаюсь с незабываемым видом из окна, со старыми киноафишами на стенах, с ванильной атмосферой полюбившейся квартиры. Дальше здесь опасно находиться. Конец одному из волшебных периодов жизни… Планировала съехать уже завтра, но передумала. Во мне живет надежда, что Озан вот-вот появится. Целыми днями прислушиваюсь к шуму на лестничной площадке. Жду моего мальчика. Может, я все еще смотрю на мир сквозь розовые очки? Может быть. Верю в нашу любовь…
Подожду его последние 24 часа, а потом уеду. Иначе поступить не могу, забочусь о безопасности малыша. Мобильный будет включен. Надеюсь, он позвонит, как только окажется на свободе… Первые пару недель поживу в каком-нибудь недорогом отеле, подальше отсюда. В азиатской части Стамбула. Выбрала Кадыкёй, там спокойно. Завтра съезжу в этот район на пароме или на автобусе, поищу гостиницу подешевле… После переезда в Кадыкёй отправлюсь на поиски работы. Иначе скоро останусь без куруша… Не знаю, как дальше сложится жизнь…
Меньше чем через неделю приедет Друг. Наверное, он поможет мне устроиться. Начну работать, сниму квартирку. Пусть Хаяль тоже переедет в новый аквариум. Еще наполню кухонный шкафчик специями, куплю керамические кружки необычных расцветок, выберу для сыночка желто-зеленую коляску-трансформер. Я буду счастливой. Я верю в это… Вещи уже собрала. Базилик решила не бросать – увезу растение в горшочке. Пусть наполняет мои будни своим ароматом: вычитала на днях, что беременным полезен базилик – уменьшает вероятность преждевременных родов.
Звонить Другу сейчас не стану. Перееду в Кадыкёй, оттуда и позвоню. Что касается Польшей, то ей, как и Джемалю, я напишу небольшое письмецо. Поблагодарю, пожелаю успехов в творчестве… Ладно, пойду спать. Завтра тяжелый день. Буду искать гостиницу, а потом прогуляюсь по Искеле мейданы. Послушаю вечерний азан, доносящийся из двухминаретной ортакёевской мечети. Обязательно поужинаю в маленьком рыбном ресторанчике. Тяжело прощаться…
…Я плаваю в красном море. На поверхности оно алое. Будто нырнула в коктейль из молодой крови, соленой воды и пресных водорослей. На мне черное шифоновое платье, у меня стрижка «под мальчика», а в животе зияет черная дыра. Не понимаю, как она появилась. Боли нет. Прикасаюсь рукой к обнажившимся внутренностям – все органы словно высохли. Странно. Смотрю на пальцы. Они такие же белые. Не запачканы кровью… Такое чувство, будто в животе что-то было и вышло из меня через развязавшийся пупок. Вспоминаю. Может, я была беременной? Нет, не была. Может, я похудела, избавившись от килограммов лишнего жира? Нет, не то. Я никогда не была толстой… Забываю о животе, когда замечаю проплывающих дельфинов. Обожаю! Самые искренние, душевные создания. Хочу подплыть к ним ближе, но что-то отталкивает. Приглядываюсь. Становится страшно – дельфины иссиня-черные. Они совсем не добродушные, а злобные и агрессивные. Боюсь приблизиться…
В панике оглядываюсь вокруг, Все окружающее сливается в один черно-синий туман. Я не хочу здесь находиться. Как я вообще оказалась в этом красном море? Где синева Босфора? Почему дельфины так обозлены? Где их чарующе голубой цвет? Всплываю на поверхность с надеждой увидеть родной Стамбул, но там все изменилось. Исчезли подвесной мост над Босфором, десятки мечетей с устремленными ввысь минаретами, живописные набережные, переполненные любопытными туристами… Куда делся мой Стамбул? Вместо него сейчас одинокие руины, заросшие потемневшим мхом. Я зову на помощь. Никто не откликается. Вокруг – ни единой живой души. Плыву к берегу. Ищу глазами Долмабахче.[117] Величественный дворец тоже исчез, как и магнолии, украшающие его сады. Слезы застилают глаза. По мере приближения к берегу я замечаю наполовину затонувшие паромы, некогда служившие жителям города контрастов. Сил видеть этот кошмар больше нет. Я погружаюсь на глубину и кричу изо всех сил от тоски по Стамбулу. Рот, пищевод, желудок, легкие наполняются морской водой. Не задыхаюсь. Неужели я так же мертва, как тот город наверху? Бью себя до крови, щипаю до синяков, засовываю руку в черную дыру живота. Надо нащупать сердце – проверить, бьется ли оно. Рука не дотягивается. Я хочу умереть, чтобы не жить так. Но как убить себя, если я уже мертва?…
…Комната без окон. Стены покрашены красной масляной краской. Под ногами ковер алого цвета. Я – одна. Голая. С той же дырой в животе. Как здесь очутилась, не знаю. Комната почти пустая, только в центре стоит голубая колыбель, накрытая бежевым платком. Слышу сопение ребенка. Он (или она?) спит. Я стараюсь не шуметь – тихо сажусь на корточки, обхватываю колени руками. Ужасно холодно. Дыханием согреваю руки, массирую заледеневшие ноги. Как ребенок спит в таком холоде? Спокойно дышит, не капризничает. Как будто отсыпается на всю грядущую жизнь. Мне хочется подойти, вытащить малыша из колыбели. Прижать к себе, Согреться теплом друг друга. Но я не хочу тревожить его. Так сладко спит… Стараюсь заснуть и от холода не могу сомкнуть глаза. Мозг вовсю работает, придумывает варианты исхода. Инстинкт самосохранения. Я должна покинуть комнату… Ненавижу красный цвет – такой тревожный, резкий, бунтующий. Я предпочитаю спокойные – бежевый, голубой, кремовый… Хочу вспомнить прошлое. Кто я такая? Где жила, с кем? Помню, что последние годы находилась в Стамбуле. А до этого? Как очутилась в красной комнате? Чей ребенок спит в колыбели? Перелистываю страницы книги прошлого. Чистые, белые. Ни одного слова. Зато на обложке надпись жирным фломастером. «Дневник С.» Что такое эта С? Светлана, Селим, Сергей, Седа? Не знаю…
Встаю на ноги. Стучу кулаками об стены. Безрезультатно. Вдруг ребенок начинает хныкать. Я разбудила или он проснулся от холода? Спустя минуту уже истошно кричит. Я теряюсь. Кажется, нужно покачать малыша на руках, но стена непонятного страха вырастает между мной и колыбелью. Никогда не держала грудного ребенка. А вдруг уроню? Наконец нахожу в себе силы подойти к колыбельке. Из-за волнения забываю о холоде. Поднимаю платок. Шок. Ребенка нет. Кроватка пустая. Кто же тогда плакал? Я кутаюсь в платок. Прижимаюсь к колыбели телом, чтобы согреться. Внезапно в области живота теплеет. Но что это? Я смотрю вниз, из моего влагалища течет кровь. По ногам. Две тоненькие струйки. Появляется боль в пояснице. Я падаю. Умираю?… Зову Аллаха. Молю о помощи. Открываю глаза. Хочу увидеть коридор солнечного света. Он должен появиться откуда-то сверху. Но не появляется. Какая же я дура! Такое бывает в фильмах, но не в реальности. Мне нужна помощь. Ради Бога…
…Сижу перед телевизором. Блеклые краски. Кто-то чересчур убавил цвет. Наблюдаю за действием на экране: небрежная съемка, кажется, любительской камерой. В центре кадра симпатичный смуглый мальчишка лет 18–20. Горящие карие глаза, добрая улыбка, почти незаметная черная родинка на правой щеке. Улыбается в камеру, посылает воздушный поцелуй. Я не могу отвести взгляд: очень знакомое лицо, которое, кажется, запечатлено на многих фотографиях моей памяти. Очень родные губы, которые, кажется, не раз блуждали по моему телу. Смотрю на его пальцы. Длинные, чувственные. Во мне пробуждается дурманящее желание. Медленно кладу руку на грудь, чтобы никто не заметил. Сжимаю между двумя пальцами выпуклый сосок. Свожу ноги. Хочется громко дышать. Хочется выгнуться. Нельзя. За мной наблюдают. Кто и откуда? Я не знаю…
Перевожу взгляд на тумбочку под телевизором, чтобы отвлечься. Через пару минут приятное оцепенение проходит. Мальчишка по-прежнему в кадре. У него мягкий волнующий голос. Отменный турецкий. Камера отдаляется от него, теперь он виден в полный рост. Свободная льняная майка навыпуск. Широкие плечи. Спущенные на бедра джинсы. Сейчас в руках он держит что-то завернутое в розовое одеяло. На уголке вышито «My lovely baby».[118] Младенец. Вот из одеяла выглядывают беленькая головка в чепчике, маленькие ручки, чуть кривоватые ножки в малиновых пинетках с завязочками. Внутри меня оживает боль. Мальчишка подносит малыша к камере. Крупный план. Это же мой ребеночек! Я его так долго искала. Я его так долго ждала. Встаю с железного стула, падаю на колени перед телевизором. Прикасаюсь рукой к экрану. Глажу щечки малыша. Хочу взять на руки. Между нами толстое стекло. Бью кулаками по экрану телевизора. Я должна вернуть своего ребенка. Ребенок не должен оставаться у того мальчишки. Он еще слишком юн, он не сможет правильно ухаживать за младенцем. Он не будет просыпаться по ночам, когда у сынишки будут резаться зубки. «Отдай мне его! Отдай…» – шепчу я. Мальчишка не слышит. Отходит от камеры, счастливо улыбаясь. Направляется к двери. Черт, он уходит! О боже, кто-нибудь, задержите его! Сильнее бью по экрану. Рыдаю. Мальчишка тем временем скрывается за дверью. Всё. Комната пуста. Наконец-то экран покрывается трещинами. Вспышка. Искры. Телевизор отключается. Я задыхаюсь. Из меня все еще течет кровь. Почему Аллах наказывает меня такой мучительно-долгой смертью?…
* * *
…Воняет лекарствами. С трудом раскрываю глаза. Белый потолок без люстры. Ноющая боль внизу живота. Силы иссякли. Где я нахожусь? Осторожно двигаю головой. Стараюсь рассмотреть окружающую обстановку. Большое закрытое окно. Сквозь жалюзи пробивается солнечный свет. В комнате все белое. Других цветов нет. Даже ручка двери светлая. Рядом с моей кроватью стоит табурет, на нем сидит ухоженная девушка. Блондинка в сиреневом платье. Она читает книгу. «Орландо» Вирджинии Вулф. Сосредоточена на романе и не заметила моего пробуждения. Внезапно тишину в комнате разрезает заливистая мелодия. Звонит чей-то мобильник. Уж точно не мой. А вообще есть ли он у меня? Блондинка откладывает книгу. Я закрываю глаза. Она отвечает на звонок на турецком. Значит, я нахожусь в Турции. Надеюсь, любимому городу вернули прежний облик. Или может, руины мне приснились? Пусть реальность окажется сном… «Нет, мама… Перестань во всем винить меня… Нет, я ее не прятала… И ключи не давала… Мам, прекрати… Надоели твои упреки… Кроме себя никого не любишь… Я тебе всем обязана? Нет уж. Вот здесь поосторожнее… Знаешь, в нем твоя проблема? Ты не можешь жить своей жизнью… И хватит все решать за Озана…» В ярости захлопывает крышку сотового. Книга падает на пол. Несколько минут молчит. Потом, судя по звукам, достает пачку сигарет. Чиркает зажигалкой. Резко встает и выходит из комнаты. Видимо, здесь запрещено курить. Значит, я в больнице. По какой причине? Кто эта девушка? Кто-то стер мою память. Кто-то нажал на кнопку erase all,[119] чтобы я забыла обо всем. Голова совершенно пуста. Открываю глаза. Напрягаюсь. Я должна вспомнить хоть что-нибудь из своей жизни. Уверена в одном: я приехала в Стамбул из какой-то дальней страны. И еще помню забавные пинетки на ногах кого-то ребенка. Всё. В настоящем сохранились два кусочка от ткани прошлого…
Блондинка возвращается не одна. Слышу мужской голос: «В принципе состояние удовлетворительное. Здесь больше психологические травмы, нежели физические. Сейчас она выходит из комы. Не знаю, в каком состоянии она проснется. Будем ждать…» Девушка просит врача соблюдать анонимность. «Не волнуйтесь. Вы же знаете, как руководство нашей клиники относится к вам и к вашей семье». Врач выходит. Спустя несколько минут уходит блондинка. Я остаюсь одна. Не могу уснуть. Я все обязательно вспомню…
…Я жива. Мой ребенок умер во мне. От ударов чужих рук, ног. Крошечное сердечко остановилось там же, где забилось впервые. Я хотела умереть вместе с ним. Передумала на краю пропасти, осознала бессмысленность поступка. Ведь мой сыночек попал в рай. Туда, куда меня не пустят. Я-то когда-нибудь окажусь в аду…
…Я жива. Чтобы осознать смысл жизни, нужно столкнуться со смертью лицом к лицу. Столкнуться и воротиться обратно. Я узнала смерть, вернулась к жизни и поняла, что жизнь не обладает смыслом. Жизнь – как длинное бесконечное шоссе. Цели придумывают люди. Нужно же им чем-то объяснить свое существование. Хотя тут и объяснять нечего: нужно просто жить. Идти по тому самому шоссе мимо целей, смыслов, постижений. Все банально. Люди привыкли усложнять…
…Я жива. У меня нет желания мстить, надежды и веры. Нет желания искать справедливости. Так комфортнее. Без веры. Без боли. Без радости, грусти. Я не верю в людей. Разочаровалась без побочного эффекта – ненависти… Меня спасло от смерти порождение того же человека, который заказал нашу смерть – мою и сына, Польшей примчалась сразу после звонка консьержа, обнаружившего меня недалеко от ортакёевского дома. Она подобрала меня – избитую, окровавленную, с мертвым ребенком внутри – и отвезла в больницу. Все оплатила, выходила, поставила на ноги. Разрешила пожить в своем маленьком домике в Диярбакыре.[120] О нем не знает никто, кроме Гюльшен. Здесь она изредка отдыхает от ритма мегаполиса… Когда мы беседовали в последний раз, я сказала ей «спасибо», а она промолчала. Попрощалась, повесив трубку. Как-то в больнице Гюльшен призналась, что ей стыдно за мать, брата, отца: «Я всегда была гадким утенком в семье. А сейчас, поверь мне, горжусь этим»…
…Я жива. Об Озане не вспоминаю. Любовь умерла вместе с моим ребенком. Гюльшен тоже о брате не заговаривает, лишь однажды обмолвилась, что он уехал на учебу в Европу. Как выяснилось, никто его не заставлял. Он улетел в тот вечер, когда Алексу избивали три парня, подосланные Бенал. Им не нужна была моя смерть. Им нужна была смерть моего ребенка…
…Я жива. Нет планов, замыслов, стремлений. Живу в уютном каменном домике без телефона. У меня маленький огород: выращиваю баклажаны, виноград, помидоры, арбузы. Завела кошку. Точнее, она сама пришла – развалилась у порога, заснула. Я назвала ее Мястам. Кстати, она прекрасно поладила с Хаяль. Теперь нас трое… Повезло мне и с соседкой – пожилая вдова Сузан-абла, живущая в соседнем домике, научила меня жить в деревне. Сажать, выращивать, консервировать. Вечера мы проводим вместе. Завариваем чай, открываем баночку арбузного варенья, курим крепкий табак. Я о себе ничего не рассказываю. Она ничего не спрашивает. Разговоры исключительно о настоящем…
…Я жива. Полтора месяца назад устроилась на работу в местное почтовое отделение. Благодаря Сузан-абле. Она договорилась со знакомой-начальницей, чтобы та взяла меня без оформления документов. У меня легкая работа – разношу письма. Платят мало, но на оплату коммунальных услуг и немного на еду хватает. Каждый день, исключая выходные, в 8 утра я иду за корреспонденцией. Приношу людям хорошие или плохие вести. До обеда завершаю раздачу. Сама никаких вестей не жду…
…Я жива. Не скучаю по Стамбулу, хотя по-прежнему его люблю. Больше всего тоскую по Босфору. Иногда слышу крики босфорских чаек, это никак не объяснить. Наверное, между мной и Босфором сохранилась волшебная связь… Я не вернусь в город контрастов. Слишком много воспоминаний, А если вдруг и вернусь, то просто-напросто не смогу сориентироваться. Хотя прошло всего пять месяцев после моего отъезда, я уже не помню ни улиц, ни районов Стамбула. Может, заставила себя забыть?…
…Я жива. Отпустила прошлое и не заметила как. Защитная реакция психики? Если бы не отпустила, то погибла бы под его обломками. Теперь во мне пустота. Чувства высохли, эмоции раскрошились, обиды потрескались. Ничего не чувствую. Из-за внутренней пустоты мне постоянно холодно, руки мерзнут даже в теплую погоду.
…Я жива. Но перестала видеть сны. Они ушли вместе с прошлым. Мои сны сейчас – это реальность. Чтобы увидеть сон, не нужно засыпать, стоит оглядеться вокруг… Скучаю по снам, хочу увидеть в них сыночка, услышать биение маленького сердечка. Аллах бережет. Знает, что если во сне увижу своего малыша, то не захочу просыпаться…
…Я жива. Дописываю последнюю страницу Дневника. Вернулась к нему два дня назад. Решила поставить окончательную точку. Предыдущие две записи сделала со слезами на глазах. Хотела вспомнить пережитое в больнице. Вспомнить, чтобы отпустить. Отпускаю… Завтра утром отправлю Дневник Другу, в Стамбул. Подарю ему все, я же обещала. Может, когда-нибудь из моих записей он сделает книгу. Только к Другу у меня одна просьба. Если эта книга будет, то пусть она закончится следующими словами:
