Станция Старые Горы совсем заглохшая. Грузовые составы по нашей линии почти не ходят, потому что больших строек поблизости нет. Товары возят фургонами. Пассажирские поезда проскакивают два раза в сутки: утром и в три часа дня. Да и то почти пустые. Людям больше нравятся рейсовые электробусы или речные экспрессы на воздушных подушках. А на станции тихо. Только воробьи галдят в траве среди нагретых рельсов.
Через рельсы можно бежать без опаски. Разве что дежурный закричит или начальник станции.
…Старенький товарный вагон стоял в тупике за станционной водокачкой. Лебеда и «бабкины бусы» скребли макушками по ржавым колесам. Это был наш с Юркой вагон. Мы первые догадались, что он. не нужен никому, кроме нас.
Здесь мы хранили наше оружие для мушкетерских игр, фонарики, запас сухарей (на всякий случай), надутые автомобильные камеры, чтобы плавать на них, и всякое другое имущество. И конечно, удочки. Зачем их таскать домой, если от вагона до реки ближе, чем от дома?
Но сегодня мы собрались не на реку, а на старый затопленный карьер. Юрка узнал от кого-то, что прошлой весной лаборанты из Института рыбоводства выпустили в карьер мальков.
— Просто так, ненужных,— говорил он.— А теперь они вымахали вот в таких карпов. Особая порода.
В рассказы про «вот таких» карпов я не верил, карьер был у черта на рогах, тащиться туда мне вовсе не хотелось. Но Юрка и не спрашивал, хочу я или нет, сказал, что пойдем, и точка. Еще он объяснил, что рыбачить надо, пока на воде лежит тень от обрыва. К полудню она уйдет, поэтому надо прийти на карьер пораньше. Договорились встретиться у вагона в девять. Теперь я безнадежно опаздывал. Конечно, у меня уважительная причина, но все-таки…
А если разобраться, почему я боюсь? Сам не знаю. Эта привычка осталась у меня еще с той поры, когда Юрка «делал из меня человека».
…С Юркой мы познакомились в прошлом году. В нехороший для меня час. Тогда меня выставили из игры в «три мяча».
Сперва-то все было хорошо. В нашей команде все хотели быть на перекидке, никто не желал защищать зону, и капитан Вовка Елизаров сказал:
— Что делать? Давай, Копейкин, становись…
На радостях я даже простил ему «Копейкина». Натянул перчатки и приготовился отбивать «выстрелы».
Ну что, не так уж я плохо стоял сначала. И отбивал, и ловил, и прыгал, и падал. Все локти и колени поотшибал. А то, что пропустил два мяча,— так это хоть с кем бывает…
Но потом в переулке появился Юрка. Я тогда еще не знал, что он Юрка. Незнакомый парнишка, на вид— класса из пятого. В каком-то обвисшем свитере, в мешковатых штанах до пяток, в мятом беретике с хвостиком. Наши противники сразу поставили его в центр нападающей тройки. Видимо, уже знали. Вот этот нападающий и вляпал мне три очка подряд. Буквально за одну минуту.
Первый раз мяч свистнул у земли рядом с дырявым ведром, которое заменяло нам границу зоны. Я и шевельнуться не успел. Та команда радостно завопила, а наши молча смотрели, как я ищу мяч в чертополохе у дальнего забора.
Только я выкинул этот мяч из сектора, как— бэмс!— второй ударил! Издалека и поверху, по самым кончикам пальцев.
Я разве виноват, что не допрыгнул?
Третий мяч я поймал. Но какой толк? Он самый большой из трех — тугой и тяжелый, как ядро. Вместе с ним я птичкой влетел в зону…
Вовка Елизаров сказал мне даже не сердито, а так просто:
— Эх, Копейкин ты, Копейкин. Не защитник, а дырка. Иди отдохни.
Я сел у палисадника на лавку. Дышу сквозь зубы, чтобы не зареветь, Вовку Елизарова ругаю шепотом: сам бы постоял, когда в тебя так лупят… Ну и на себя злюсь, потому что до четвертого класса доучился, а все какой-то беспомощный…
Тут команды сделали перерыв. Счет пять — два не в нашу пользу. Ребята кто на траву повалился, кто к колонке побежал. На меня и не глядят. Тот, который мне три очка вкатал, тоже прошел мимо. Потом остановился в двух шагах, снял беретку, отряхнул ею штаны, оглянулся, хмыкнул и говорит мне:
— Когда на защите стоишь, нечего зевать и чесаться…
— Тебе-то какое дело!
А он спокойно так отвечает, даже угрюмо:
— Никакого мне дела… Смотри, локоть содрал. Иди домой, перевяжи…
Что ему надо? Может, виноватым себя чувствует, что из-за него я так треснулся?
— Засохнет без перевязки… Дома все равно никого нет.
Это я соврал. Тетя Вика и бабушка были дома, но я с утра с ними рассорился. Он спрашивает:
— Куда все девались? Как это мама оставила птенчика?
— Сам ты птенчик… Она к отцу уехала…— Тут у меня в горле еще сильнее заскребло.
— А отец… он где?
— В экспедиции, на скважине в Ярксоне. Тебе-то что?
Мальчишка поддернул штаны, взял меня за плечо и повел к колонке. Я не сопротивлялся. Злился на него, но шел.
Он промыл мне ссадину на локте, вздохнул почему-то, хлопнул меня мокрой ладонью по шее и пообещал:
— Ничего, жив останешься.
— Да уж как-нибудь… Ладно, спасибо.
— Не за что… Ты где живешь, существо?
Я опять ощетинился:
— Тебе это зачем?
— Провожу, чтобы не упал от потери крови.
Я отвернулся от него и домой пошел. Он— рядом. И тут, как назло, навстречу тетя Вика.
— Геля! Что за вид! Немедленно домой! Вот я напишу маме…
Глянула сердито на моего попутчика и зашагала впереди, деревянная такая. А он вздохнул и говорит:
— Несчастное ты создание… Сделать, что ли, из тебя человека?
— А я кто, по-твоему?
Он будто не услышал. Подумал и решил:
— Ладно. Завтра и начнем.
И Юрка начал. В шесть утра он явился под мое окно, стукнул в стекло и показал: выходи. Я вышел. Иначе бабушка и тетя Вика проснутся, начнется допрос: что, да куда, да зачем? Юрка увел меня на стадиончик за школой, поставил в ворота и давай обучать вратарскому искусству. Своим способом. Мяч, как бомба: бах, бах!
— Не увертывайся, Копейкин…
— Сам Копейкин! У меня имя есть!
— Научишься мячи ловить, будет тебе имя.
И так повелось каждое утро. Вытащит меня из постели чуть ли не на рассвете и давай дрессировать. То в футбольных воротах обстреливает, а то заставляет на деревянных мечах драться, будто хочет из меня древнеримского гладиатора сделать. То драные боксерские перчатки принесет — тогда уж совсем худо. А если увидит, что я испугался, командует:
— Пузом на землю — и пятнадцать отжиманий!
Не знаю, почему я ему подчинялся. Насмешек боялся, что ли? Он умел так посмотреть: щекой шевельнет, усмехнется и глядит сквозь упавшие волосы, как на прилипшего к смоле кузнечика. Будто думает: «Ах ты, букашка бедная, что с тобой делать?» Глаза желто-серые, ехидные, а волосы темные, нестриженые, все время лезут на брови из-под клоунского беретика.
Но нет, не только в насмешке дело. Если утром Юрка не приходил, я почему-то не радовался, а начинал вертеться от беспокойства: забыл он про меня, что ли?
Случилось как-то, что он не пришел три утра подряд, и я совсем извелся. Наконец отыскал его дом. Юрка лежал в постели, несчастный и сердитый. Меня впустила к нему пожилая женщина с рыжими волосами и добрым лицом. Сказала:
— Надо же ухитриться среди лета ангину схватить! Небось купаетесь до посинения… Ох, горе, горе! Ты, мальчик, посиди с ним, а я в аптеку схожу…
— Не надо мне лекарства,— буркнул Юрка.
— Как это не надо? Мать приедет, я ей что скажу?
— Приедет она, жди…— сказал Юрка, глядя в потолок.
— Это кто? — неловко спросил я, когда женщина вышла.
— Да, пожалуй, что никто… Вроде тетки. Мы с тобой одинаково живем: у тетушек.
— А… твоя мама где?
— В Нейске,— сумрачно сказал Юрка.— Личную жизнь устраивает.
Я молчал смущенно и вопросительно.
— Вышла замуж за одного редактора,— усмехнулся Юрка.— За знаменитого. Передачи «Вести с орбит» смотришь? Его работа… Мамаша ко мне все с вопросами да с намеками: «Не хочешь ли, Юрик, в интернат?» В интернате, мол, все условия, товарищей много, секции, кружки, эстетическое воспитание… В гробу я видел этот интернат.
— А отец где? — нерешительно выдавил я.
— Понятия не имею. У меня его никогда не было,— откликнулся Юрка почти весело.
— Так не бывает…
— Значит, бывает,— усмехнулся он.— А тот мужик, редактор-то, он ничего. Только я им там зачем? Вот и слинял сюда. Между прочим, это он устроил. Тетушка-то— его сестра…
Юрка вылечился через день. И пошла у нас прежняя жизнь. Иногда хорошая, интересная, а порой такая, что я его ненавидел.
Один раз я не выдержал.
Мы вдвоем купались в бухточке за старой пристанью. Юрка нырял с кормы полузатопленного лихтера и требовал, чтобы я тоже. Но до воды было метра три, с такой высоты я еще никогда не прыгал. Я топтался на горячей ржавой палубе и набирался решимости. Набрался бы и прыгнул. Может, не ласточкой, а солдатиком, но прыгнул бы. Только Юрка не дал мне собраться. Подошел да как отвесит пинка! Я и полетел. Пузом об воду! Забарахтался, захлебнулся, потому что рот не успел закрыть…
По-моему, я чуть-чуть не потонул. А он стоял на корме и смеялся, глядя, как я погибаю. И я не погиб. Видимо, потому, что разозлился до ярости. Я выбрался на берег, потом на лихтер. Юрка что-то говорил с ухмылкой, но я не слышал, у меня в ушах была вода. Слышал только, как гудел пустой лихтер, когда я шел к Юрке по наклонной палубе. Подошел и врезал кулаком по ухмыляющейся роже.
Он прижал к лицу ладони. Из-под них потекли по рукам красные струйки, и кровь стала падать с локтей на палубу.
И я вдруг увидел, что Юрка никакой не герой и не силач. Что он только чуточку побольше меня. И такой же ребристый, тонконогий и тонкорукий. Наверно, поэтому он и таскает на себе в любую жару похожий на мешок свитер и старомодные клеши. Специально, чтобы казаться взрослее и здоровее…
Но он оторвал от лица руки и глянул на меня желтo-серыми прищуренными глазами. И стало ясно, что это прежний Юрка. И что сейчас он раскатает меня по палубе в тонкий блин.
Он не раскатал. Сказал пренебрежительно:
— Даже стукнуть не можешь как следует. Если бьешь, бей по зубам. А из носа краску пустить любой младенец может.
Я сразу же опять его возненавидел. И сказал:
— Я тебя убью.
— Ну и дурак,— ответил он и вытер под носом кровь тыльной стороной ладони. — Кто тебя тогда человеком сделает? Даже нырнуть не можешь толком. Смотри, как надо…
И все пошло, как раньше. Ничего не изменилось. Изменилось потом, осенью.
Хорошая была осень, будто второе лето. Снова зацвели сирень и шиповник. И по-летнему летали бабочки над зарослями, где мы играли в мушкетеров и гвардейцев. Мы с Юркой и еще трое мальчишек были гвардейцы. На рубашках, на майках, на Юркином свитере были нашиты белые кресты. А у мушкетеров — голубые. В старину кресты нашивались на форму, чтобы спасти солдат от пуль и клинков. Но кресты ни от чего не спасали, в этом я убедился. Когда я лежал в кустах у монастырской стены, в засаде, мне на спину, повыше выреза майки, сел тяжелый шмель.
Я не могу сказать, как я их боюсь, этих шмелей всяких, пчел и ос. Наверно, у меня в нервах какой-то заскок. Если такая жужжащая тварь летает рядом, я обмираю. А если сядет…
Я вскочил и заорал. То есть… я понял, что сейчас это сделаю. Но на крошечный миг задержался. Потому что в засаде все же. А в следующую секунду Юрка сказал стальным шепотом:
— Лежи.
Он сидел надо мной метрах в двух, на кирпичном выступе за чащей сиреневых веток. Своим шепотом он пришил меня к земле, как шпагой.
И он был прав: нельзя выдавать себя. Где-то рядом носятся на конях-велосипедах мушкетеры.
Но я же не могу! Мамочка… Шмель ходит по мне мохнатыми щекочущими лапами. Он сейчас под майку заползет!
— Ле-жи. Молчи.
Ой… Гад ты, Юрка! Ты же знаешь, как я их не терплю! Ну, дотянись ты, паразит, своей шпагой, прогони!
Он сжалился. Деревянный клинок чиркнул меня по спине. Шмель взлетел, и я понял, что такое настоящее счастье.
Но счастье длилось несколько секунд. Я понравился шмелю. Он сделал новый заход и мохнатой градиной упал мне на ногу.
Ой! Ой, ой, ой, ой…
— Лежи,— долетел сверху зловещий приказ.
А мохнатый злодей шел по ноге. Время от времени он останавливался и, кажется, потирал одну о другую задние лапки. И видимо, прикидывал, как удобнее воткнуть жало.
Не надо… Юрка, скотина, ну что ты там?! Но Юрка замер: противник близко. Что делать-то? Сильно дергать ногой нельзя: разведка мушкетеров заметит. А несильно — тогда шмель ужалит!
— Ле-жи. Не двигайся…
Но я сейчас помру. Или еще что-нибудь хуже… Спасите…
Меня спасли мушкетеры. Они вынеслись прямо к нашей засаде, и я с радостным воем ринулся в бой.
Уж как я махал шпагой! Мушкетеры отлетали, будто мячики. А когда бой кончился, Юрка сорвал с куста шиповника большой цветок. Концом шпаги проковырял дырку на моей майке и воткнул в нее стебелек цветка. Сказал совсем серьезно:
— За храбрость и железную выдержку Гелий Травушкин награждается орденом Алого Шиповника.
— Ничего себе выдержка! — проворчал Витька Со-ломеин, потирая локоть.— Машется, как бешеная мельница.
— Я не про это,— сказал Юрка.
…«Орден» я спрятал в карман, а дома расправил лепестки и положил цветок в свой «Журнал наблюдений».
А Юрка с того дня стал относиться ко мне иначе. Конечно, все равно командовал и покрикивал, но уже не воспитывал специально. Ребята Юрку уважали, поэтому и на меня перестали смотреть как на полного размазню и неудачника. Иногда еще называли Копейкиным, но это по привычке.
В школе Юрка учился на класс старше меня, но после уроков мы всегда играли вместе. И осенью, и зимой, и весной. Маме Юрка нравился, только она почему-то вздыхала, глядя на него. А тетя Вика поднимала брови и поджимала губы, когда Юрка приходил к нам во двор и гладил Дуплекса, поджидая меня. В дом он заходил редко, потому что тетю Вику тоже не жаловал. Впрочем, держался он с ней очень вежливо.
Тетя Вика говорила:
— Странный мальчик. Что-то в нем есть, но этот ужасный вид... В прежние времена таких детей называли беспризорниками. Имей в виду, Геля, раз ты с ним дружишь, значит, должен на него положительно влиять.
Но как я мог влиять на Юрку?
