Пред-наука и любовь к мудрости

При изучении исторических свидетельств о древнегреческих мудрецах исследователи сталкиваются и с такой противоположностью: кто были они — "ученые" или "философы"?

Оба слова не случайно взяты в кавычки: говорить о греческих мыслителях, в особенности о первых, например о Фалесе Милетском, именно как об ученых и философах можно лишь с большой натяжкой. Какие научные знания приписываются Фалесу? Как уже говорилось, ему приписывается (Цицероном и другими авторами) предсказание солнечного затмения. Но, во-первых, многие сомневаются, что Фалес действительно смог такое предсказать. Другие авторы допускают, что Фалес мог предсказать затмение, но считают это предсказание скорее не научным, а практическим. Ведь и до него некоторые люди предсказывали затмения, наблюдая известную повторяемость явлений, делая некоторые практические астрономические расчеты. Правда, Фалесу Милетскому приписывают (Диоген Лаэртий и др.) серьезные астрономические труды: «О солнцевороте», «О равноденствии» (1; 100). Ни одной строчки из них, однако, до нас не дошло в подлинниках. Есть только переложения. Но существование подобных астрономических трудов у Фалеев вполне вероятно. (К тому времени полупрактические, полунаучные сведения астрономического характера были уже довольно обширны.) В них, например, могла идти речь о применении астрономических знаний к морскому делу. Вполне возможно, что Фалес написал некую «Морскую астрологию», обобщив опыт мореплавателя и купца, который он накопил, путешествуя на Восток, в частности в Египет.

Известно, что первые греческие мудрецы ездили за знаниями в Египет. Не вызывает сомнения восточное происхождение греческого свода астрономических знаний. Историки, доксографы (Плутарх, Иосиф Флавий, Ямвлих), более поздние исследователи документально подтвердили это (11; 108). Но что нового внесли греки в эти знания, в особенности астрономические? Ведь и финикийцы, и египтяне уже достаточно широко применяли имеющийся у них свод астрономических знаний и к мореплаванию, и к земледелию, и к другим областям человеческой практики. Вполне возможно, что Фалес, путешествуя, попал и в Финикию (есть даже предположения, что Фалес был финикийцем по происхождению, хотя большинство исследователей все-таки сходятся на том, что он был милетец). Из финикийской и египетской астрономии в те столетия уже было известно, как ориентироваться в море по звездам. Научившись всему этому у финикийцев, греки существенно упростили и усовершенствовали, ориентирование движения кораблей по звездам. Сосредоточение мысли Фалеса на теме моря и звезд исследователи не без оснований возводят именно к практике мореплавания, где знания или имели практический, эмпирический характер, или приобретали вид преднаучных фантазий.

В связи с астрономией накапливались и иные знания, появились новые проблемы и темы. Например, уже у финикийцев, египтян и греков произошло изменение календаря. Раньше был в ходу лунный календарь, но постепенно наметился переход от лунного года, от лунного цикла на солнечный цикл, на так называемый солнечный год. Как раз в эпоху Фалеса Греция вместе с другими ближайшими к ней регионами цивилизации перешла уже и к близкому современному делению года на месяцы, дни, т.е. перешла к солнечному календарю. И часто накопление такого рода знаний связывается с именем Фалеса. Вот свидетельство Апулея: „Фалес Милетский, несомненно самый выдающийся из тех знаменитых семи мудрецов (он ведь и геометрии у греков первый открыватель, и природы точнейший испытатель, и светил опытнейший наблюдатель), малыми линиями открыл величайшие вещи: круговороты времен года, ветров дуновения, звезд движения... громов дивные громыхания, планет (sidera) извилистые пути, Солнца годичные повороты... а также [объяснил] нарождающейся Луны прибывание, стареющей — убывание, затмевающейся — преграды. Мало того, уже на склоне старческих лет он придумал божественный расчет [= пропорцию, ratio], относящийся к Солнцу, [вычислив] сколько раз своей величиной [= диаметром] Солнце меряет ту окружность, которую пробегает..." (19; 112-113). Это свидетельство, скорее всего, приписывает легендарному Фалесу свод знаний, накопленный в ту отдаленную эпоху разными людьми.

Вполне возможно, однако, что в астрономических сочинениях Фалеса уже по-новому обсуждался вопрос о светилах и планетах. Он давно занимал греков, да и не только их. Модель космоса формировалась постепенно, но ко времени Фалеса, очевидно, Космос уже был разделен на семь кругов. В эпоху Фалеса в астрономических знаниях фигурировали те планеты, которые впоследствии получили названия Луны, Солнца, Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна. Астрономические сведения практического плана и толка уже соединялись с более абстрактными рассуждениями о планетах. Например, обсуждался вопрос, какой формы планеты. Казалось бы, понаблюдав за Солнцем или за Луной, можно было легко ответить на этот вопрос: раз видится диск, значит, мы видим заполненную чем-то телесным окружность. Следовательно, можно предположить, что планеты имеют форму шара. Аналогичными могли быть представления о Земле: рассуждая о шарообразной форме других, видимых глазу планет, оправданно заключить, что и Земля имеет форму шара. И мысль о том, что Земля шарообразна, высказывали некоторые греческие ученые и философы. Но идея о шарообразности Земли в то время, как ни странно, вовсе не была самой популярной. Она обсуждалась лишь как одна из возможных версий.

Чтобы понять причины подобного состояния философских идей о космосе, стоит внимательнее присмотреться к характеру астрономических знаний Фалеса и его последователей Анаксимандра и Анаксимена и осмыслить весьма тонкое для древности относительное отличие астрономии как делающей самые первые шаги науки от астрономии как свода чисто практического знания. Когда мореплаватель ориентируется по некоему созвездию, по расположению планет, ему, вообще говоря, не нужно ничего другого, кроме некоторых практических сведений. Для того, скажем, чтобы плыть в Эгейском море, лучше всего Малую Медведицу держать справа или слева по курсу, в зависимости от того, в какую сторону плывешь. Почему именно так, мореплавателю знать не столь важно. Ему также нет необходимости вникать в вопросы о том, какова форма звезд, по которым он ориентируется, планет, которые он наблюдает.

Когда мифология задавалась вопросами: почему, как устроены космос и его тела, то от творцов мифов никто не требовал доказательств. Например, если они утверждали: Земля — огромное тело, имеющее форму шара, то создатель мифа мог бы для доказательства сослаться на что угодно — на предание, на богов. А вот первый греческий мудрец, делая какие-то астрономические заключения, уже должен был представить соображения, доказательства конкретного характера или теоретического абстрактного порядка. Как можно было в то время доказать шарообразность Земли? Лишь использовав для этого какие-то теоретические соображения, и некоторые философы пробовали это сделать. Но какие то были "доказательства"? Главным образом эстетические. Так, пифагорейцы считали, что шарообразная форма наиболее совершенна. Круглое тело считалось пластичным, красивым. Поэтому нашей Земле — по законам гармонии и совершенства — лучше всего быть шаром. Но ведь, если рассуждать абстрактно, планета, которую мы видим круглой, не обязательно имеет форму шара. Вполне логично предположить, что к нам обращен каким-то своим донышком некий цилиндр. И предположение о том, что Земля и другие планеты имеют форму цилиндра, этого весьма популярного у античных исследователей геометрического тела, — одно из самых распространенных в философии того периода.

Эмпирически ясные доказательства шарообразности Земли, вообще говоря, люди получили, когда смогли совершить кругосветное путешествие или когда полетели в космос, никак не раньше. Правда, теоретические доказательства шарообразности Земли, а также вращения Земли вокруг Солнца были получены еще до кругосветных путешествий, тем более космических полетов. Но во времена древних мудрецов они были невозможны. Не было и не могло быть тогда эмпирически достоверных доказательств относительно космоса и планет. О космосе можно было только рассуждать абстрактно, только фантазировать. Потому так тесно связанное с практикой астрономическое знание сделалось областью свободной фантазии.

Философии было важно и удобно опереться на астрономический материал: здесь брала свое естественное начало органичная и для древней мысли, и для философии вообще идея космоса, целостного, единого мира, универсума. Вначале эта идея могла быть только плодом полумифологической, полуфилософской фантазии. Понятно, что астрономия в античности так и не стала наукой в современном смысле этого слова: почти все астрономические знания оказались более или менее фантастическими. Земля в представлении древних мудрецов-астрономов по форме уподобляется куску деревянного цилиндра, который плавает в океане. Так думал о Земле Фалес, во всяком случае такая мысль ему приписывалась. Фантазия? Да. Но существенно, что создается знание, отличное и от практических сведений астрономии, и от космогонии мифологического типа. В чем же его отличие? Прежде всего в том, что философ-астроном предлагал "образ фантазии", на который надо было осмелиться: он выдвигал некоторую парадоксальную, необычную идею. То был полет мысли, выход за пределы непосредственного, практически данного, созерцаемого.

Здесь следует особо сказать о физике. "Фюсис" по-гречески означает "природа". Вокруг этого понятия концентрируются размышления над природой. Впервые начинаются они не в философии. Такие понятийные "единицы" мышления, как "космос", "земля", "небо", присущи сознанию всех думающих людей. Целостность неба — это реальность. Космос — и окружающий нас видимый мир природы, и рисуемая воображением невидимая целостность. И потому люди начинают размышлять над такими целостностями, еще находясь в плену мифологического сознания. Слово "фюсис", "природа", происходит от греческого глагола φυω, который означает "рождаю" (φυομαι — „рождаюсь"). Значит, само слово говорит о том, что греки обращают внимание на подвижное, развивающееся, рождающееся, на некоторое созидательное единство, каким и является природа. И в соединении с теми мыслительными новшествами, о которых шла речь раньше, это дает существенный результат.

Природу теперь предполагается объяснять из нее самой. Значит, не ссылками на богов, "живущих" в самой вещи или вынесенных за ее пределы. И важно, что в древнегреческой науке и философии природа как целое становится объектом размышления раньше, чем люди начинают научно исследовать отдельные тела. Физика рождается, таким образом, прежде всего как космология, космогония, как учение о космосе, разумеется, в античном его понимании. По этой причине астрономия довольно быстро становится частью философского размышления, частью рассуждения о мире, о природе в целом. Природа вообще, как таковая, как единство — вот что интересует сначала мифологию, а потом уже и пред- и собственно философию. Но на вопрос о единстве природы, о природе как целом философия отвечает уже иным, чем мифология, образом. Тут намечается единство философии и зарождающейся науки: в обоих случаях предполагается предоставление доказательств. В самом деле, если то, о чем знание говорит, довольно часто не очевидно, то нужны доказательства. И вот понятие "фюсис"-"природа" начинает расслаиваться. С одной стороны, под ним имеют в виду все то, что есть, что рождается, возникает, существует. Естественный, рождающийся и возникающий мир, взятый в его целостности, — это то, что и мы с вами тоже понимаем под природой. С другой стороны, греки словом "природа" ("фюсис") обозначают и то, что мы назвали бы "сущностью", но для чего также подчас используем слово "природа" (в значении: суть чего-либо). "Фюсис", природа во втором смысле — то, что не очевидно, что нужно выявить, найти, что не совпадает с нашим непосредственным опытом относительно природы. Такое разделение путей мысли — одно из самых важных для рождения науки.

Специфику возникающей древнегреческой науки лучше всего рассмотреть на примере математики. Греки совершили в математике кардинальный поворот: они старались сформулировать задачу и ее решение самым общим образом — без отнесения к особой области деятельности. Так произошел интеллектуальный рывок от того, что Платон называл "логистикой", т.е. от конкретной, прикладной (в современной терминологии) математики — искусства счета — к математике абстрактной. Но этим дело не исчерпывалось. Важно, что греки также и в математической науке, и, быть может, прежде всего в ней, перешли к доказательствам. Сначала не было осознано, для чего нужны доказательства, — ведь они велись по отношению к знаниям, которые и египтянам, и грекам представлялись само собой разумеющимися. Но такое доказывание оказалось очень нужным интеллектуальным процессом: мыслительная деятельность доказательства брала разгон как раз на очевидном — ясном и близком. Люди упражнялись в том, чтобы, не отрываясь от очевидного, сделать его бесспорным, неопровержимым. Методы доказательства очевидного (о чем И. Кант говорит в «Критике чистого разума»), видимо, так занимали греков, что о людях, перешедших к доказательствам (поначалу — доказательствам очевидного), сохранилась память как о величайших изобретателях. Наверное, одним из таких людей и был Фалес.

Скорее всего, на Востоке уже было известно, что углы при основании равнобедренного треугольника равны. Фалесу же приписывалось (Проклом, Евдемом) именно доказательство теоремы (20; 113). Позже Пифагор доказывал свою знаменитую теорему, развертывая уже целую систему доказательств. Как утверждают историки науки, речь опять-таки шла о теореме, которую знали и которой практически оперировали египтяне.

Относительно математических занятий первых милетских философов можно с полным основанием утверждать, что как математики они выходят на путь абстрактных обобщающих построений, опирающихся на доказательства. Это — существенные новшества в корпусе знаний античности. И, быть может, решительный шаг к освобождению от конкретности, к превращению математики во всеобщее знание и обусловил громадный прогресс самой математики. Если спорно, была ли древняя астрономия наукой (и большинство склоняется к тому, что не была), если спорят о том, можно ли считать наукой древнюю физику (тут многие историки науки полагают, что у Аристотеля, например, уже присутствует первоначальная система научных физических знаний, хотя у первых философов физика еще не была научной), то почти нет споров о научности древнегреческой математики. С первых своих шагов и до того состояния, которое в III в. до н.э. сообщил ей Евклид, математика стремительно превращалась в развитую и даже относительно законченную науку. Не случайно геометрией Евклида пользовались на протяжении всего последующего развития человечества, и она (разумеется, в обогащенном виде) была единственной научной геометрией до XIX в., пока не возникла геометрия Лобачевского-Римана. На протяжении целых столетий древнегреческие философы почти все были математиками. И лозунг-символ, который, по преданию, объявит главным принципом своей Академии Платон, звучал, как известно, так: „Не геометр да не войдет".

То, что древнегреческие философы были математиками, можно показать на примере Пифагора, Демокрита, самого Платона. При этом нельзя упускать из виду, что в рамках философии все больше развивалось также и особое математическое размышление — о количественных характеристиках мира. А наряду с ним Начинало формироваться, складываясь в обширную — более конкретную — область мысли, специальное математическое знание. Евклид уже лишь в небольшой мере философ: он главным образом математик, систематизатор античной математики. Правда, такое разделение и относительное отделение от философии больше захватывает математику, нежели другие области знания. Физику, например, которую считают наукой о телах, об их движении, античная философия гораздо дольше сохраняет под своим крылом. Но это можно сказать и о биологии, объединяющей знания об организмах.

Какого типа были биологические знания в Древней Греции? Среди них все большую роль приобретали знания описательные. Почти каждый из людей, одержимых страстью добывать новые знания, объяснять мир, в то время много путешествовал. И, попадая в другие земли, "биологи" часто стремились описать, что это за страны, как там живут люди, какие произрастают растения и какие водятся животные. Одним словом, недооценивать роль первоначальных описаний в рождении науки и философии древности было бы совершенно неверно.

Поначалу в описаниях было много фантастичного, ибо не всегда рассказывалось о виденном своими глазами, да и виденное не описывалось сколько-нибудь точно. Но со временем спрос на все более точные, объективные, как теперь говорят, описания возрастал. Ко времени Аристотеля были описаны уже сотни различных растении и животных. Собрав, систематизировав эти описания, поставив вопросы о том, что такое живое, что такое организм, Аристотель и стал одним из виднейших философов-биологов древности. Целые книги Стагирита заполнены описаниями животных, растений, их классификациями. Знание это накапливалось постепенно. Философы не только располагали таким знанием, осваивали его, но нередко были его создателями.

Другой вид описательных знаний — географические сведения: описывались страны, города, моря, составлялись карты, планы. Позже возник комплекс более или менее точных географических знаний-. Но, начав почти что с нуля, как бы узаконив такой вид мыслительных изысканий, философы стали предпринимать попытки перейти от описания к установлению связей, к обнаружению сущности, к ответу на вопрос "почему?". В те времена отвечать на подобные вопросы было очень трудно.

Тем не менее древнегреческая философия (она же физика) отнюдь не уклоняется от таких вопросов; они просматриваются уже у милетских философов. Предположительно их поставил Фалес:

Но, бесспорно, они есть у Анаксимандра и у Анаксимена. Вопросы примерно таковы. Почему твердое тело способно вдруг или по прошествии времени распадаться? Почему одно тело расширяется, другое сжимается, становится больше или меньше? Почему вообще меняется состояние тела? Это вопросы и общие, и достаточно определенные, конкретные. Так, проблема сжатия или расширения тела постепенно становится одной из главных в физике. Но ведь первоначально такого рода проблемами озадачили человеческий разум именно философы.

К этой же группе вопросов примыкает следующий: тело двигалось, потом оно остановилось — почему? Как это произошло? И что такое движение? Чем движение отличается от отсутствия движения, от покоя? Для того чтобы ответить на подобные "общеконкретные" вопросы, надо было — в перспективе — осмыслить физические, материальные тела и в их относительной обособленности, и в их связи друг с другом. Сначала отдельное тело, тела являлись перед человеческой мыслью в их целостности и в их упорядоченной подчиненности миру как единству. Все это попало в поле зрения людей раньше, чем мыслители пришли к выводу, что тело можно "раздробить на части" не только физическим образом. Час физики как точной науки тогда еще не наступил. Но вопросы для нее были поставлены. Однако ответы на них долгое время давались не с точки зрения физики в собственном смысле, а с позиций философии.

Почему тело рождается и умирает? В этом вопросе для первых греческих мудрецов было не так важно, идет ли речь о человеческом теле или любом природном теле. Они ставили подобные вопросы в связь с более общей проблемой рождения и гибели. Так, проблемы будущей физики были первоначально восприняты как вопросы - точнее, как единый вопрос - самого широкого, именно философского плана: где то основание, то самое общее и то самое главное, благодаря чему все рождается и все уничтожается? Каково то, из чего все происходит и во что все "разрешается"? Что есть основание единства мира, все-порождающее и все-объемлющее?

Для грека мысль о рождении, возникновении — именно "все- общая"; она отнесена и к природе, и к человеку, и к этическому, нравственному в человеческой жизни и человеческой мысли. Для античной мысли и тело природы, и человек рождаются и погибают в силу единой необходимости. Причем для грека-философа необходимость — уже не Бог, а некая объективная сила, от которой нельзя уйти. Это что-то вроде судьбы, но не божественной, а внутриприродной. Рождение и гибель с их первоистоками, первопричинами — самая широкая, все единящая тема философии. И мысль грека легко, органично соединяла в ней и природу, и человека, и социальную жизнь.

Главное здесь — именно то, что грек-философ одновременно и физик, и космолог, и этик. Он ищет единого ответа на все "почему" и "из чего". Он разыскивает одно первоначало, сославшись на которое можно как бы разом осветить все проблемы, решить все задачи, касающиеся рождения, жизни, гибели, движения, изменения. И общекосмическое первоначало отыскивается не где-нибудь, а в самой природе. Кто первым ввел само слово "архе"? Об этом шли и до сих пор идут споры. Теофраст (по свидетельству Симпликия) приписывает первенство во введении терминологического новшества Анаксимандру. Другие это суждение оспаривают. Но, во всяком случае, слово это часто и уверенно употребляет Аристотель, который не случайно, а вполне обоснованно обозначил им как единым термином самую главную область поисков, а также проблемы понятия, с которыми уже пред-философия вошла в мир культуры как со своими специфическими интеллектуальными формообразованиями. Вслед за Анаксимандром (?) или Аристотелем и мы далее будем применять термин "первоначало" к развитию ранней греческой философии.

Литература:
Мотрошилова Н.В. Пред-наука и любовь к мудрости./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.34-41