Основные темы и проблемы экзистенциалистской философии. 29 страница

 

Работы и идеи Фуко второй половины 70 - 80-х годов.

Первый том "Истории сексуальности" вышел в свет в декабре 1976 г., когда еще не успели стихнуть шум и споры вокруг предыдущей книги Фуко - "Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы" (1975). Эти две книги близки не только по времени своего выхода в свет. Они знаменуют очередной "разрыв" в творчестве Фуко и, в этом смысле, - появление "нового" Фуко. Если в предыдущих книгах анализ Фуко фокусировался на "сказанных вещах", на дискурсе как отдельной и автономной реальности, как особой практике, то теперь дискурс рассматривается как востребуемый и получающий свое место внутри той или иной отличной от него самого практики (судебной, медицинской, педагогической и т.д.). Отвечая (после одной из своих лекций в Токийском университете в 1978 г.) на реплику одного из слушателей, заметившего, что объектом анализа у Фуко становится теперь не только сказанное, но также и сделанное в какой-то момент истории, Фуко подчеркивает: он начинал как историк науки и одним из первых вставших перед ним вопросов, был вопрос: может ли существовать такая история науки, которая рассматривала бы "возникновение, развитие и организацию науки не столько исходя из ее внутренних рациональных структур, сколько отправляясь от внешних элементов, послуживших ей опорой". Так, в "Истории безумия" наряду с "внутренним анализом научных дискурсов" - анализом того, как развивалась психиатрия, какие она затрагивала темы и какие изучала объекты, какими понятиями пользовалась и т.д., - есть и анализ внешних условий: "...я попытался, - говорит Фуко, - ухватить историческую почву, на которой все это произошло, а именно: практики заточения, изменение социальных и экономических условий в XVII в. Анализ же в "Словах и вещах" - это по преимуществу анализ сказанных вещей, правил образования сказанных вещей". Анализ внешних условий существования, функционирования и развития дискурсов оказался при этом как бы за скобками. Это отмечали критики Фуко. "Но я и сам это осознавал, - говорит он, - просто объяснения, которые в то время предлагались, к которым меня склоняли (и упрекали меня, если я их не использовал), - эти объяснения меня не удовлетворяли". Не "производственные отношения" или "идеологию господствующего класса", но "отношения власти внутри общества" Фуко предлагает теперь рассматривать в качестве "точки внешнего укоренения организации и развития знания".

 

Так в горизонте мысли Фуко кристаллизуется тема власти. Она звучит уже в "Порядке дискурса". И это не умозрительный поиск нового объяснительного принципа, но осмысление нового периода в жизни Фуко, периода, который, по его собственным словам, открылся "потрясением 1968 года". Фуко в то время заведовал кафедрой философии в Тунисском университете и стал очевидцем сильных студенческих волнений, которые в Тунисе начались раньше, чем во Франции и вообще в Европе, и завершились арестами, процессами и суровыми приговорами. Фуко, пользуясь своим положением, оказывал студентам прямую помощь (материальную, организационную) и в конечном счете стал persona non grata в этой стране. С этого момента Фуко - в центре всего, что происходит в политической и социальной жизни, он - всюду, где происходят столкновения с властью и силами порядка, причем не только во Франции. Даже простое перечисление того, что было им сделано и организовано, в чем он принял непосредственное участие, заняло бы не одну страницу. Так, осенью 1968 г., после "майской революции" и в ответ на нее, был создан новый - экспериментальный - университет в Винсене. Фуко принял предложение возглавить кафедру философии, которую он же и должен был сформировать. Одновременно Фуко создал первую во Франции кафедру психоанализа, куда он пригласил в основном психоаналитиков лакановского направления.

 

В 1975 г. Фуко принял участие в весьма смелой акции протеста против смертного приговора одиннадцати испанцам, которые боролись с режимом Франко. Текст петиции был подписан виднейшими представителями французской интеллигенции (среди которых были Сартр, Арагон и многие другие), опубликован в прессе, но, кроме того, зачитан в самом Мадриде во время пресс-конференции. Пресс-конференцию разгоняют, десант выдворяют из Испании, приговор приводится в исполнение. У акции этой были, однако, очевидные последствия. По всей Европе прокатилась волна демонстраций в поддержку испанской оппозиции; резко изменилась и официальная позиция Франции.

 

Но, пожалуй, главным "детищем" Фуко этого периода стала "Группа информации о тюрьмах", образованная по его инициативе в начале 1971 г. и самораспустившаяся в декабре 1972 г. Группа ставила перед собой задачу собрать и сделать достоянием гласности информацию о положении заключенных в тюрьмах, равно как и обеспечить доступ этой информации в тюрьмы.

 

Деятельность Группы была столь успешной, что по ее образцу создавались другие объединения подобного рода: Группа информации о здравоохранении, Группа информации о психиатрических больницах, Группа информации и поддержки рабочих-иммигрантов. Деятельность же Группы Фуко прекратилась в конце 1972 г., когда была создана первая во Франции организация заключенных (Инициативный комитет), начавшая издавать свой собственный печатный орган. В определенном смысле исходная задача Группы была тем самым решена, и Фуко отходит в сторону.

 

Жиль Делёз - сам активный член Группы - отмечал в одном интервью, что опыт работы в ней был для Фуко чрезвычайно важным. Этот опыт стал для него катализатором и пробным камнем нового понимания ангажированности интеллектуалов. В центр ставится действие, исходящее не из общих принципов и вечных ценностей, а из анализа и "диагностики" (термин Фуко) ситуации, - действие конкретное и нацеленное на борьбу с "недопустимым".

 

Итак, книга "Надзирать и наказывать" была написана в буквальном смысле слова по горячим следам политических битв и столкновений. С 1971 по 1975 г. Фуко читал в Коллеж де Франс курсы лекций с выразительными названиями: "Теории и институты уголовного права", "Наказующее общество", "Психиатрическая власть" и "А-нормальные". На те же годы во Франции приходится апогей борьбы с авторитарностью на всех уровнях, а стало быть, и борьбы за разоблачение и ниспровержение всех и всяческих авторитетов, и в первую очередь - авторитета власти (Отец, Учитель, Священник, Бюрократ - все они выступают как ее олицетворения).

 

И такого же рода ожидания были и по отношению к его "Воле к знанию": ждали книгу, тоже вписанную в логику борьбы, только теперь уже на другом фронте. Не будем забывать, что конец 70-х - это пик "сексуальной революции" на Западе.

 

Ожидания не оправдались. Книга Фуко камня на камне не оставила от понимания власти как репрессивной силы, подавляющей все и вся, включая и сексуальность. "Наше общество, - скажет он в интервью после выхода книги, - это общество не "репрессии" секса, а его "экспрессии"".

 

План шеститомной "Истории сексуальности", намеченный Фуко, предполагал, помимо "Воли к знанию", публикацию еще пяти томов, а также книги, не входящей в эту серию: "Le pouvoir de la verite". Сбыться ему было не суждено. Почему? Об этом Фуко часто говорил в последние годы своей жизни: в интервью и беседах, в лекциях - в Коллеж де Франс и в университетах разных стран, в самом Введении к "Использованию удовольствий".

 

Первоначальный замысел "Истории сексуальности" складывался на пересечении нескольких линий. Прежде всего, это критика общепринятого представления о том, что секс на христианском Западе долгое время рассматривался как нечто греховное и подавлялся, не имел "права голоса" и стал "выходить на свободу" лишь с конца XIX в., главным образом благодаря психоанализу. Фуко же прослеживает зарождение и трансформацию феномена "признания", начиная с исповеди и покаяния в христианстве и кончая развитыми формами признания, которые сложились в рамках судебной, психиатрической, медицинской, педагогической и других практик. Место психоанализа, настаивает Фуко, - в этом ряду. В той мере, в какой признание служит специальным устройством, призванным, кроме прочего, вызывать и подпитывать постоянное говорение о сексе, постоянное к нему внимание и интерес. Линия рассмотрения признания как особой техники "производства дискурсов" о сексе и линия "археологии психоанализа", говоря словами Фуко из "Воли к знанию", сходятся в этой точке, точно так же, как сами признание и психоанализ пересекаются в точке, где, собственно, и складывается "диспозитив сексуальности". Понятие "диспозитив", как пояснял сам Фуко, означает "стратегии силовых отношений, которые и поддерживают различные типы знаний, и поддерживаются ими".

 

История диспозитива сексуальности как линия критики и направление атаки нацелена не столько против психоанализа и психоаналитиков, сколько против всевозможных "движений за сексуальное освобождение" (за освобождение женщин, движение гомосексуалистов, движение фрейдо-марксистов и многие другие). Весьма двусмысленно, снова и снова предостерегает нас Фуко, искать освобождения в том, что связано с сексуальностью, - стоит только отдать себе отчет в том, что "сам этот объект "сексуальность" на самом деле служит инструментом, и давно сформировавшимся, который составлял тысячелетний диспозитив подчинения". Итак, вместо того чтобы быть подавляемой, "сексуальность", как инструмент контроля и подчинения, "производится" соответствующим диспозитивом, и потому бороться за ее "освобождение" - означает просто-напросто участвовать в игре образующих этот диспозитив сил.

 

С темой секса и дискурса о сексе, таким образом, оказывается сопряженной тема власти. "Здесь мы касаемся более общей проблемы, - говорит Фуко в интервью "Запад и истина секса" от 5 ноября 1976 г., т.е. до выхода "Воли к знанию", - проблемы, которую следовало бы рассматривать как контрапункт к этой истории сексуальности, - проблемы власти. Говоря о власти, мы спонтанно представляем ее себе как закон и запрет, как запрещение и подавление, и оказываемся весьма безоружными, когда речь идет о том, чтобы проследить ее в ее позитивных механизмах и эффектах. Некая юридическая модель довлеет над анализами власти, предоставляя абсолютную привилегию форме закона. Следовало бы написать историю сексуальности, которая упорядочивалась бы не идеей власти-подчинения, власти-цензуры, но - идеей власти-побуждения, власти-знания; следовало бы попытаться выявить такой режим принуждения, удовольствия и дискурса, который был бы не запрещающим, но конститутивным для такой сложной области, каковой и является сексуальность".

 

Новая "аналитика власти", согласно Фуко, должна включать, во-первых, противопоставление "технического и позитивного" понимания власти - "юридическому и негативному", а во-вторых - различение двух форм власти: той, что связана преимущественно с государством и его аппаратами (система правосудия, армия и т.д.), и той, что - располагаясь на ином уровне и представляя собой особого рода сеть властных отношений, которые реализуют себя по самым разным каналам, - оказывается относительно независимой от государственной власти. (В одной из бесед 1975 г. Фуко отмечает, что наличие этих двух форм власти обнаружилось при анализе феноменов фашизма и сталинизма.) Это - тот уровень анализа, который в литературе о Фуко будут именовать потом "микрофизикой" власти.

 

За этими темами и направлениями анализа стоит, как о том не раз говорит сам Фуко, вопрос, который по сути задает горизонт для всего остального. Это вопрос об отношении секса и истины. "Вопрос, который традиционно задается, звучит так: почему это Запад так долго выставлял секс виновным? Я бы хотел поставить совершенно другой вопрос: почему это Запад непрестанно спрашивал себя об истине секса и требовал, чтобы каждый для себя ее формулировал? Почему это он с таким упорством хотел, чтобы наше отношение к самим себе проходило через эту истину?". Этот вопрос лейтмотивом проходит через всю "Волю к знанию": "Какая-то скользкая дорожка привела нас - за несколько веков - к тому, чтобы вопрос о том, что мы такое суть, адресовать сексу". Путь, которым предполагал идти Фуко в своем поиске ответа на этот вопрос, должен был пролегать через анализ "христианской проблемы плоти" и "всех механизмов, которые индуцировали дискурс истины о сексе и организовали вокруг него смешанный режим удовольствия и власти". Второй том "Истории сексуальности" первоначально должен был называться "Плоть и тело" - именно так, поскольку сами понятия "сексуальность" и "секс" появляются - как на том настаивает Фуко - весьма поздно: соответственно в XVIII и XIX в. Фуко штудирует обширную христианскую литературу, в частности, руководства по исповеди для исповедников. Поначалу его интересует период с Х по XVIII в.; затем его внимание все больше перемещается к первым векам христианства. Он рассматривает процедуры исповедывания души (examen de 1'ame) и процедуры признания, которые в рамках таинства покаяния в раннем христианстве назывались "актом истины". Этому были посвящены лекции Фуко 1979-1980 г. в Коллеж де Франс. Вопрос формулируется теперь так: "Каким образом сложился такой тип правления людьми, когда надлежит не просто повиноваться, но обнаруживать - высказывая это - то, что ты есть?"

 

Мысль Фуко отныне все более и более перемещается от "аналитики власти" к "генеалогии субъекта" и форм субъективации. "Правление" берется теперь "в широком смысле: как техники и процедуры, предназначенные направлять поведение людей. Правление детьми, правление душами или совестью, правление домом, государством или самим собой".

 

Замысел "Истории сексуальности" претерпевает радикальные изменения. Второй том, который теперь называется "Признания плоти" ("Les aveux de la chair"), но все еще отвечает прежнему замыслу - речь в нем идет о генеалогии вожделения и "человека желания", о практике исповеди и духовного руководства как она сложилась после Тридентского собора, - был впоследствии уничтожен. На рубеже 70-80-х годов возникнет другой проект. В русле этого нового проекта Фуко пишет сначала книгу, которая имеет прежнее название - "Признания плоти", однако оказывается совершенно иной, новой по содержанию: в ней анализируется понятие Я, а также рассматриваются на материале раннего христианства разного рода "техники себя", т.е. техники, через которые субъект конституирует себя в качестве такового.

 

Затем уже было написано "Использование удовольствий", где хронологические рамки анализа сдвинуты к поздней античности. "Я спросил себя, чем была технология себя до христианства - откуда, собственно, и происходит христианская технология себя - и какого рода сексуальная мораль преобладала в античной культуре". Предполагалась еще и третья книга, не попавшая, однако, в состав серии: "Забота о себе" ("Le Souci de soi"), которая должна была разрабатывать идею Я уже безотносительно к проблематике плоти и сексуальности; предполагалось, в частности, включить в нее комментарии к платоновскому "Алкивиаду", где, как говорит Фуко, "впервые встречается размышление о понятии epimeleia heautou или "заботы о самом себе"". Но и это еще не все. Окончательный вариант снова перетасовывает содержание и названия книг. "Использование удовольствий" охватывает теперь период классической античности, "Забота о себе", включенная в состав серии, рассматривает ту же проблематику, но по отношению к греческим и римским авторам первых двух веков нашей эры, и, наконец, "Признания плоти" имеют дело с "опытом плоти первых веков христианства и той ролью, которую здесь сыграли герменевтика и очистительная дешифровка желания" (авторская вклейка в третьем томе "Истории сексуальности"). Последний том этого, последнего варианта до сих пор не опубликован, хотя он был написан раньше двух других. Будучи уже тяжело больным, Фуко успел выполнить окончательную правку и отредактировать только два тома. Он собирался закончить доработку третьего тома вскоре - "месяца через два" - после выхода в свет первых двух. Однако к моменту их публикации (июнь 1984 г.) Фуко оказался в больнице. 25 июня его не стало. Третий том попал, таким образом, под запрет на публикацию всего того, что не было самим Фуко - или с его разрешения - опубликовано при жизни, - так философ распорядился в своем завещании.

 

Внутри этого нового пространства мысли "опыт "понимается теперь как историческое образование, которое конституируется на пересечении существующих в каждой культуре "областей знания, типов нормативности и форм субъективности". Это слова из Введения к "Использованию удовольствий". А в соответствующем месте из первого варианта Введения Фуко говорит, что видел свою задачу в том, чтобы проанализировать сексуальность "как исторически своеобразную форму опыта", что означает необходимость понять, каким образом в западных обществах конституировался этот "сложный опыт, где связываются некоторое поле познания (с различными понятиями, теориями, дисциплинами), некоторая совокупность правил (различающих разрешенное и запрещенное, естественное и монстрообразное, нормальное и патологическое, пристойное и то, что таковым не является, и так далее), модус отношения индивида к самому себе (через который он может признать себя в качестве сексуального субъекта - среди прочих)".

 

Тезис об историчности форм опыта - тот центр, вокруг которого стягиваются важнейшие темы и мысли "позднего" Фуко. Это и то, что открыло возможность для постановки совершенно новой философской задачи: критического анализа "онтологии настоящего"; это и тот топос, где оказывается возможной свобода, свободное действие; но это точно так же и возможность для Фуко определить свое место относительно философской традиции.

 

Выражением "онтология настоящего" Фуко стал пользоваться в последние годы жизни. Он и раньше говорил о необходимости "диагносцировать настоящее", задаче "анализировать наше собственное настоящее", но прежде это не было центральной точкой его самоосмысления как философа, точкой, через которую вновь и вновь - каждый раз по-разному - он пытается "протянуть" в будущее все основные линии своего творчества. "Существуют, - говорит Фуко в беседе 1983г. "По поводу генеалогии этики", - три возможных области генеалогий. Во-первых, историческая онтология нас самих в наших отношениях к истине, истине, которая позволяет нам конституировать себя в качестве субъектов познания; далее, историческая онтология нас самих в наших отношениях к полю власти, где мы конституируем себя в качестве субъектов действия на других; наконец, историческая онтология наших отношений к морали, которая позволяет нам конституировать себя в качестве этических субъектов. Возможны, стало быть, три оси для генеалогии. Все три присутствовали, пусть и несколько неясным образом, в "Истории безумия". Я рассмотрел ось истины в "Рождении клиники" и в "Археологии знания". Я развернул ось власти в "Надзирать и наказывать", а моральную ось - в "Истории сексуальности"". Так сам Фуко резюмировал основные идеи и проблемы своей сложной творческой эволюции.

 

 

La difference. Грамматология.

Жак Деррида (род. в 1930 г.) - один из наиболее известных в современном мире французских философов. Он учился в Ecole normal superiere. В 1960-1964 гг. преподавал в Сорбонне в качестве ассистента С. Башляр, П. Рикера, Ж. Валя. В 1967 г. вышли в свет сразу три книги, принесшие Жаку Деррида международную известность - "Голос и явление", "Письмо и различие", "О грамматологии", а также ряд важных статей ("Форма и желание речи", "Лингвистика Руссо"). В том же году на заседании Французского философского общества Деррида сделал вызвавший широкий резонанс доклад, озаглавленный словомнеографизмом (т.е. словом, обычное написание которого несколько изменено): "La difference". Это слово-термин по тому смыслу, который ему придает Ж. Деррида, стоит как бы на пограничье между двумя распространенными во французском языке словами: difference - различие и differe - отложить. (Трудность для устной речи состоит в том, что differance и difference по слуху во французском языке не различаются.) Смысл differance вряд ли можно передать одним словом. Это одновременно и устанавливание различия ("различание"), и отсрочка, откладывание. "В соответствии с этимологией латинского корня Деррида выделяет два основных значения термина "различение". Первое предполагает Промедление во времени, сбор времени и сил для операции, предполагающей отсрочку, отлагание, запас, словом, "овременение" или, точнее" "временное становление пространства" и пространственное становление времени" (эта первая трактовка напоминает нам о большом влиянии на концепцию Деррида понятийной системы Гуссерля). Второе значение более привычно: "различать" - значит не быть тождественным, быть инаким, отличным, другим".

 

Деррида подчеркивает: классическая философия грешила тем, что ставила во главу угла понятия тождества, единства, целостности, тотальности, подчиняя им понятия многого, различного. Между тем подлинное философствование, не упуская из виду тему единства, должно сконцентрироваться на теме различий, точнее, "различании". Нельзя допускать сведения одного явления или состояния к другому, уравнивания или сглаживания оттенков их несходства, различия, противостояния. Деррида также часто употребляет в качестве философского понятия слово differend (спор), имея в виду конструктивные спор, дискуссию, дискурс, где именно различия выступают на первый план и где высоко ценится способность человека мыслить вместе с оппонентом, понимать и принимать во внимание его особую позицию. Правда, Деррида уверен, что другой человек со всеми его различиями и отличиями остается для каждого из нас недоступным, непроницаемым.

 

Внутри "философии различания" Жака Деррида на первое место выдвигаются проблема и понятие "письма" (ecriture). Философскую дисциплину, особым образом исследующую письмо, Деррида называл "грамматологиеи". Понятие письма в грамматологии приобретает специфическое значение. Прежде всего она основывается на полемике с традиционной знаковой теорией письма, согласно которой слова и тексты являются совокупностью знаков, целиком замещающих вещи или иные содержания. Поэтому знак был, изначальным и главным предметом анализа. В противовес этой концепции Деррида утверждает: письмо - след, указывающий на присутствие какого-либо содержания, которое требует дальнейшего раскрытия и способно к раскрытию - подобно тому как следы колес, ведущих к деревенскому дому, говорят нам о технике, которую использует крестьянин. В грамматологии Деррида хотел показать, как следует расшифровать различные виды "следов", заключенных в письме. Примером может служить обращение к текстам Жан-Жака Руссо. Они толкуются как своеобразное замещение устной речи, высказанного слова, как содержательное дополнение к нему. Так, в "Исповеди" Руссо текст, согласно Деррида, должен стать опорным пунктом для раскрытия чего-то другого, а именно жизни Руссо, развития, личного мира этого человека. Прибегая.к подобным истолкованиям, Деррида разработал "логику дополнительности", или замещения, главная идея которой: изначальное никогда не дано; надо искать нечто, что его замещает, дополняет.

 

Деррида стремится пробиться сквозь толщи традиционного понимания письма как письменности в глубины некоего первичного "архиписьма". "Архиписьмо, первописьмо дает возможность "графии" как таковой, т.е. любой записи в пространстве и времени - будь то звуковой, собственно графической, кинематографической, хореографической и проч. Письмо есть двусмысленное присутствие-отсутствие сле-да, это различение как овременение и опространствливание, это исходная возможность всех тех различении и дихотомических разграничений, которые прежняя "онто-тео-телео-логоцентрическая эпоха считала изначальными и самоподразумеваемыми". Эта эпоха "отталкивает письмо" и "отдает предпочтение речи, слову, логосу, понимаемым как нечто наполненное, как присутствующую в себе и для себя полноту, наличествование". На уровне грамматологии расхождение Деррида с традиционной метафизикой, как и со знаковой теорией письма выливается в попытку французского мыслителя спуститься с высот разума, "вторичной письменности" и т.д. в "первичный", архаичный мир "реальности письма как первоначальной жестовой телесной практики", к дофонетическим системам письма (например, к иероглифике). Вместе с тем Деррида пытается вырваться из плена европоцентризма и апологии современности ("Деррида объединяет их в понятии этноцентризма"), проявляя пристальный интерес к неевропейским культурам.

 

Под прицел критики попадает также свойственный европейской культурной и философской традиции "центризм", или "центрация", как особый принцип. Прежняя эпоха, согласно Деррида, осуществляла анализ, разложение на элементы исключительно с целью ужасающе серьезного поиска принципа всех принципов, центра всех центров, что выражалось в приверженности понятиям "центр", "столп", "опора", "основание" и т.д. Без этого считался немыслимым какой бы то ни было порядок мира. Уже структурализм сумел показать, что порядок, структурность как раз возможно помыслить без центра и центрированности. "С этого момента пришлось осознать, что центра не существует, что у него нет естественного места, а есть лишь некоторая функция, нечто вроде не-места, в котором до бесконечности разыгрываются замещения знаков". Все это делает возможной "игру" различных знаков и их единства, констелляций.

 

Рассмотренная борьба грамматологии против принципа "центрации" есть лишь один из моментов в предпринятой Деррида "деконструкции" прежней метафизики.

 

"Деконструкция" метафизики.

Итак, в процессе обоснования грамматологии Деррида пришел к резкому размежеванию с традиционной философией, с ее метафизикой. В этом отношении французский философ опирался на начатую М. Хайдеггером "деструкцию", т.е. разрушение метафизики. Вместе с тем Деррида осуществил оригинальную "деконструкцию", т.е. критическое преобразование, перетолкование метафизического мышления.

 

Разъяснения Деррида9 относительно смысла "декострукции" философии, метафизики выдвигают на первый план следующие мыслительные процедуры и результаты. 1. Деконструируется всё - и системы, и методы, и философская критика типа кантовской. Поэтому деконструкция - не метод какого-либо рода, не операция, не анализ. Пока это чисто негативные определения, но они, согласно Деррида, должны показать предварительный, открытый характер деконструкции, не претендующий ни на какие законченные результаты философии, метафизики. 2. Деконструкция привлекает особое внимание к тем сторонам метафизики, которые ранее считались маловажными, маргинальными, периферийными. 3. Деконструкция создает своего рода строительные леса для будущего метафизики и гуманитарных наук, стимулирует чисто гуманитарные поиски и изобретения. 4. Деконструкция снимает запреты, порожденные жесткостью традиционной культуры и философии. Но и это она делает "мягко", не развязывая шумные битвы и конфликты.

 

Отношение Деррида к традиционной западноевропейской философии действительно является противоречивым, амбивалентным. С одной стороны, оно перерастает в резкую критику фундаментальных оснований, опор предшествующей философии, которые суммируются в понятии "логоцентризм". "Логоцентризм - замыкание мышления на себя самого как порядок присутствия перед самим собою, апелляция к разуму как к инстанции закона, удерживаемой вне игры, свободной от дисперсии, над которой она властвует". С другой стороны, Деррида далек от попыток устранить, отвергнуть, перечеркнуть логицистскую метафизическую традицию, ибо существует сильная генетическая зависимость концепции Деррида от деконструирцемой европейской метафизики. В чем конкретно состоит критика логицентризма у Деррида и где, собственно, находит он логицистскую традицию? Логоцентризм он обнаруживает во всей традиции истории философии от Платона до Ницше, Фрейда, Гуссерля, Хайдеггера; даже структуралисты попадают в лагерь логоцентризма. "Логоцентризм, - пояснял Деррида в своем московском интервью 1990 г., - это европейское, западное мыслительное образование, связанное с философией, метафизикой, наукой, языком и зависящее от логоса. Это - генеалогия логоса. Это не только способ помещения логоса и его переводов (разума, дискурса и т.д.) в центре всего, но и способ определения самого логоса в качестве концентрирующей, собирающей силы". И добавлял, отводя упреки в попытке ниспровержения метафизики логоцентризма как таковой: "...Деконструкция логоцентризма - дело... медленное и сложное, и, конечно же, нельзя просто говорить: "Долой!" Я этого никогда не говорю, я люблю язык, люблю логоцентризм. Если я и хочу восстановить обучение философии как институт во Франции, то ради преподавания метафизики. Я знаю, что метафизика нам нужна, я никогда не говорил, что ее нужно просто выбросить в мусорный ящик...". Согласно образу, использованному самим Деррида, все "в общей архитектуре" его концепции зависит все же от деконструкции логоцентризма. Главное, против чего направлена критика логоцентризма, состоит в претензиях европейской метафизики на универсальность, всеобщность, всемирность. "Я бы не сказал, что логоцентризм - универсальная структура. Это европейская структура, которая волей обстоятельств превратилась во всемирную или стремилась ею стать путем весьма парадоксальным, что мы сейчас и испытываем на себе и к тому же очень остро".