Вопрос о технике. "Мы ставим вопрос о технике и хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней. Свободным оно будет, если откроет наше Dasein для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем охватить техническое в его границах". Сущность техники Хайдеггер определяет следующим образом: всякое (техническое) произведение "выводит из потаенности в открытость". Именно это "событие произведения" греки именовали словом "алетейя". Итак, сущность техники расположена в области, где "сбывается" алетейя, где светится истина. Современная техника - тоже раскрытие потаенного. Но у нее есть специфическая - и опасная - особенность: "Царящее в современной технике раскрытие потаенности есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии...". Например, на Рейне поставлена гидроэлектростанция. Но она "не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывавший один берег с другим. Скорее река встроена в электростанцию".
Сущность техники Хайдеггер определяет через слово "постав", который означает особый "вызов" - человек сосредотачивается на "поставлении того, что выходит из потаенности, в качестве состоящего-в-наличии. Постав становится миссией человека". Но это влечет за собой крайнюю опасность, ибо втянутость в непрерывное "поставляющее производство" "толкает человека на риск отказа от своей свободной сущности".
Если Хайдеггер и видит надежду на сдерживание опасностей, исходящих от современной техники, то эта надежда связана скорее не с самим техническим деланием. Мыслитель апеллирует к тому, что словом "техне" у греков обозначались не только техника, но и изящные искусства. И поэтому Хайдеггер считает спасительным обращение вовне техники, например к искусству или к философскому размышлению. Правда, Хайдеггер высказывает эту, по-видимому, утопическую надежду без всякой уверенности. "Дано ли искусству осуществить эту высшую возможность своего существа среди крайней опасности, никто не в силах знать. Но мы вправе ужаснуться. Чему? Возможности другого: того, что повсюду утвердится неистовая техническая гонка, пока однажды, пронизав собою все техническое, существо техники не укоренится на месте события истины". Итак, Хайдеггер снова вспоминает о кардинальном понятии "ужас", над которым он размышлял еще в "Бытии и времени", в данном случае придавая ему позитивное значение в деле возможного (но возможного ли, в самом деле?) разрешения "бедственного положения" современного человечества. Ужас, надеется Хайдеггер, может повернуть мысль человека к самому бытию, к самим вещам.
Проблема вещи. Проблема языка.
После войны Хайдеггер особенно интенсивно работал над всеми этими проблемами. Вот как они воплотились, например, в докладе 1950 г. под названием "Вещь". Это настоящий гимн простым и "ладным", как сам патриархальный Крестьянский быт, вещам - благодаря им, верит Хайдеггер, "мир явится как мир, воссияет круг, из которого выпростается в ладность своей односложной простоты легкое окружение земли и неба, божеств и смертных". Философским мудрствованиям по поводу "ладности" вещей Хайдеггер как будто бы предпочитал искусство - например, изображение крестьянских башмаков на картине Ван Гога. Что не мешало ему писать многие философские тексты, воспевая, именно воспевая, непосредственность, "ладность" единения человека с бытием, призывая прислушиваться к "голосам земли" и "крови" и упрекая ложно- и сложномудрствующую философию в затемнении, выхолащивании первоструктур бытия. Будь на то воля Хайдеггера, он бы - вместе с техницизмом и сциентизмом, с массовыми культурой и религиозными верованиями - "отменил" бы и профессиональное философствование с его цеховыми "измами". Он как бы приглашает философствовать вместе с ним любого склонного к этому человека. Но разве философствовать не значит мыслить в соответствии с определенными традициями? Насчет мышления Хайдеггер согласен, однако он добавляет: "...Мышление есть мышление бытия. Мышление не возникает. Оно есть, поскольку есть бытие. Но падение мышления в науку и веру есть злая судьба бытия".
Но как тогда можно, и можно ли напасть на след "доброй судьбы" Бытия? Ответ Хайдеггера: надо припасть к чистым, бьющим из самой почвы народного духа родникам языка. Бытие "приходит к проговариванию" - рождается язык. Момент рождения таинственен. Тема языка - одна из самых главных в произведениях позднего Хайдеггера. По существу тема "Бытие и язык" - новая и важная для всей философии XX в. Здесь мы снова возвращаемся к проблеме немецких корней философии Хайдеггера. Немецкий писатель Э. Юнгер верно заметил: "Отечеством Хайдеггера была Германия с ее языком. Его родиной был лес. Там - на его тропинках и просеках - он был у себя дома. Его братом было дерево. Когда Хайдеггер учреждал свой язык, углубляясь в работу по отысканию корней, то он делал нечто большее, чем принято, выражаясь словами Ницше, "между нами - филологами"... Он схватывает слово там, где в полной своей зародышевой силе оно еще погружено в молчание, и проращивает его из лесного гумуса". Все верно, все так. Однако остается и очень существенные "но".
Онтология Хайдеггера - философская утопия. Утопия красивая. Но ведь прорваться к "ладу" простых вещей, учредить какой-то другой мир - вне традиционных и обновляемых техники, науки, культуры, философии - может, и хотелось бы, но, увы, не дано. Да и сам Хайдеггер, мечтая о непосредственном "проговаривании" бытия через язык, создает для записи слышного ему голоса бытия сложнейшую "нотную грамоту", неотрывную от вековых традиций профессионального философствования.
А теперь "но", пожалуй, самое существенное. У каждого народа есть таланты, более всего питаемые именно корнями и первоисточниками народной, национальной культуры, особо чувствительные к вообще-то чистым голосам отеческой земли, таланты, умеющие несравненно работать с родным языком. Хайдеггер - один из таких талантов Германии, явление в немецкой культуре, да и в европейском духе. Однако именно в его судьбе обернулась трагедией та опасность, которая нередко подстерегает такие таланты. Ибо не было в его философии человеческого бытия того демократического, гуманистического камертона, по которому он мог бы настраивать и свою мысль, и свое поведение. Ясперс точно отметил, что проблемы демократии никогда не интересовали Хайдеггера. Потому и не услышал Хайдеггер в 1933-м, как "голос земли и крови", вообще-то способный объединить, сблизить людей с общими корнями, стал захлебываться в истошных воплях о происках, заговорах, неполноценности других народов. Не услышал, как "голос крови" уже стал возвещать о жажде кровопролитий. А ведь как раз в такие дни, месяцы, годы, десятилетия, когда большие массы народа, нации захватывает ненависть, когда цивилизацию начинают превозмогать варварство и одичание, когда уже начинает литься "малая" кровь и пахнет очень большой кровью, - тогда люди духа и культуры проходят через труднейшее испытание на подлинную верность своему народу и своей нации. (Надо ли говорить, что и нам сегодня история посылает подобные испытания?)
Величие духа индивидов и наций основательнее и горше всего проверяется тогда, когда воинственные "голоса", предвещающие массовое кровопролитие, уже слышны. Истинные патриотизм и мудрость состоят, стало быть, в том, чтобы всеми силами бороться против опасных состояний своих наций, народа, против воинственных фюреров, против черно-коричнево-рубашечников, которые обычно плодятся на глубоких кризисах и народной боли. И еще один урок: выяснилось, что философская онтология Хайдеггера, несмотря на ее абстрактность и специальный характер, толкала мыслителя к переосмыслению традиционного гуманизма и других животрепещущих проблем культуры.
Хайдеггер о проблеме гуманизма.
В знаменитом "Письме о гуманизме" (это подготовленный для публикации в 1947 г. текст письма французскому философу Жану Бофре - в связи с появлением в 1946 г. брошюры Ж.-П. Сартра "Экзистенциализм и гуманизм") Хайдеггер прежде всего исходит из того, что существо человеческой деятельности не продумано, хотя философия много говорила именно о деятельности. Философ снова и снова возводит деятельность к бытию. "...Существо деятельности в осуществлении. Осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere - произвести. Поэтому осуществимо, собственно, только то, что есть. Но что прежде всего "есть", так это бытие... Мысль не создает и не разрабатывает это отношение. Она просто относит к бытию то, что дано ей самим бытием. От-ношение это состоит в том, что мысль дает бытию слово. Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты - обитатели этого жилища. Их сфера - обеспечение открытости бытия, насколько они дают ей слово в речи, тем самым сохраняя ее в языке". Итак, у позднего Хайдеггера языку, а не мысли и действию, "проговариванию" через язык вверяется экзистенциальная функция "хранить бытие", приобщаться к его открытости.
Хайдеггер готов признать оправданными заботы о возвращении человеку (homo) человечности (humanitas). "Однако на чем стоит человечность человека? Она покоится в его существе". А понимания человека и его сущности заметно различаются - в зависимости, полагает Хайдеггер, именно от особой метафизики. Но хотя "...всякий гуманизм остается метафизичным", кардинальный вопрос об отношении бытия к человеческому существу не ставится. Гуманизм даже мешает поставить этот вопрос. И здесь Хайдеггер на новый лад повторяет уже известные нам темы метафизики, бытия, эк-зистенции. Новое в том, что усиливается риторика некоей поэтической метафизики, говорящей о требованиях бытия. Это своего рода "метафизика света и просветов": "стояние в просвете бытия я называю эк-зистенцией человека. Только человеку присущ этот род бытия". А сущность человека, что нам уже известно из раннего Хайдеггера, "покоится в его экзистенции". Далее Хайдеггер, вслед за Гегелем и Марксом, говорит об отчуждении, именуя его "бездомностью", которая "становится судьбой мира". Это снова побуждает Хайдеггера подвергнуть критике традиционный гуманизм.
В хайдеггеровской критике традиционного гуманизма много оттенков. Хайдеггера не устраивает бездумная апология человека и его далеких от совершенства деяний. Мыслитель возражает против того чтобы образ гуманизма, возникший в определенную историческую эпоху (а ею была эпоха римской республики), бездумно прилагался к более поздним эпохам. Тем не менее во всех видах гуманизма есть, по Хайдеггеру, нечто общее: понимание человека как разумного существа, animal rationale. "Эта дефиниция человеческого существа не ошибочна. Но она обусловлена метафизикой". А традиционная метафизика, как мы теперь знаем, сама поставлена под вопрос.
Хайдеггер понимает, сколь деликатный вопрос он затрагивает, когда призывает ревизовать старый гуманизм и пробиться к новому гуманизму. "Поскольку что-то говорится против "гуманизма", люди пугаются апологии антигуманного и прославления варварской жестокости... Поскольку что-то говорится против "ценностей", люди приходят в ужас от этой философии, дерзающей пренебречь высшими благами человечества". Хайдеггер критикует, впрочем, не только определенную философию - он вообще ставит под вопрос будущее философии. Правда, он оговаривает, что искомая противоположность "гуманизму" ни в коей мере не предполагает "апологии бесчеловечности" и что "мысль, идущая наперекор "ценностям", не объявляет, что все объявляемое "ценностями" - "культура", "искусство", "наука", "человеческое достоинство", "мир" и "Бог" - никчемно". Но в чем же тогда пафос критики и "поворот" к новому "гуманизму" (при условии, что Хайдеггер в конце концов согласился бы сохранить сам этот термин)? Главное, пожалуй, состоит в следующем. "Будущая мысль - уже не философия, потому что она мыслит ближе к истокам, чем метафизика... Будущая мысль вместе с тем не сможет уже, как требовал Гегель, отбросить название "любви к мудрости" и стать самой мудростью в образе абсолютного знания. Мысль нисходит к нищете своего предваряющего существа. Мысль собирает язык в простое сказывание. Язык есть язык бытия, как облака - облака в небе. Мысль прокладывает своим сказом неприметные борозды в языке. Они еще неприметнее, чем борозды, которые крестьянин медленным шагом проводит по полю".
Итак, последнее слово хайдеггеровского философствования - не следование традиционному гуманизму или "абсолютистскому", высокомерному и элитарному философскому стилю, презирающему простые проявления человеческой жизни. "...Мысль лишь дает в своей речи слово невыговоренному смыслу бытия". Нам лишь остается "сдружиться" с "непривычностью простоты". Обернуться такой "повopoт" может новыми образами мысли, культуры - или новым безмыслием, имитацией необычного хайдеггеровского языка. Совсем не праздно то сомнение, которое высказал К. Ясперс в одной из своих заметок к текстам Хайдеггера: "Если путь ведет не к разуму, коммуникации, свободе в сообществе, - то не ведет ли он к противоположности: к изоляции, исключительности, к претензии на фюрерство, к разрушительному - а значит, и к варварству?" Спор философов выходит, таким образом, за рамки узкоспециальных вопросов. Он касается жизни и призвания, сущности человека и природы гуманизма. Спор не закончен, он продолжается.
Параллели и истоки.
Французский экзистенциализм, включающий творчество Ж.-П. Сартра, Симоны де Бовуар, А. Камю, как направление сформировался позже, чем экзистенциализм немецкий. Идеи К. Ясперса и особенно М. Хайдеггера, их интерпретация и критическое переосмысление - один из непосредственных идейных источников французского экзистенциализма. Однако экзистенциальные идеи в широком смысле этого слова во Франции получили распространение примерно в то же время, когда они вошли в моду в Германии - в 20-40-х годах. Поэтому для понимания контекста, в котором развивался французский экзистенциализм, необходимо принять в расчет по крайней мере три философских движения XX в. в самой Франции. Это: французское неогегельянство, в трактовке Гегеля выдвинувшее на первый план именно экзистенциальные мотивы; феноменологическая философия, которая во Франции также выражала - еще до французского экзистенциализма, а потом и во взаимодействии с ним - экзистенциальные идеи и умонастроения; религиозный экзистенциализм, во Франции ярко и талантливо представленный Габриелем Марселем. Два первых направления будут кратко рассмотрены далее. О Габриеле Марселе мы будем говорить в разделе, посвященном религиозной философии.
Французское неогегельянство.
Представители этого направления - Жан Валь (1888-1974), Александр Кожев (1902-1968), Жан Ипполит (1907-1968).
Специфической особенностью и немалой заслугой французских гегельянцев было, во-первых, то, что они сделали фокусом своего исследовательского интереса "Феноменологию духа" Гегеля, сложное, блестящее, во многом загадочное произведение. Во-вторых, в "феноменологии" внимание этих исследователей привлекли скорее не теоретико-познавательные, а именно экзистенциальные моменты. В-третьих, среди них особо акцентировалось "несчастное сознание". Главка о несчастном сознании из "Феноменологии духа" была охарактеризована Жаном Валем как "исток", "секрет" всей философии Гегеля.
Трагическое экзистенциальное мироощущение, которым была проникнута атмосфера европейской культуры в период между двумя мировыми войнами, Жан Валь пытался не только вычитать у Гегеля, но и связать с сутью и характером его диалектики. В гегелевских текстах французским гегельянцам удалось акцентировать действительно имеющиеся в них экзистенциальные моменты, на которые исследователи прежде почти не обращали внимания. Однако в целом была предложена не вполне свойственная самому Гегелю "трагизация" диалектики. Александр Кожев утверждал, что диалектика - во всяком случае запечатленная в "Феноменологии духа" - является "экзистенциальной диалектикой".
О Кожеве следует сказать особо. Он был выходцем из России. Свою фамилию Кожевников он изменил на французский лад. Кожев служил в министерстве торговли и считался философом-любителем. В 1934 г. он начал читать курс по философии Гегеля, который был посвящен детальной интерпретации текста "Феноменологии духа". Постоянный интерес слушателей привел к тому, что лекции вплоть до начала второй мировой войны читались ежегодно. В 1947 г. они были напечатаны в виде книги "Введение в чтение Гегеля".
Принципиальное различие между Валем и Кожёвым состояло в том, что первый особо подчеркнул религиозно-экзистенциальные мотивы в "Феноменологии духа" и других работах Гегеля, а второй усматривал в гегелевской философии пусть скрытый, но радикальный атеизм, произрастающий из "антропологической сущности" гегелевской философии. Само по себе размежевание "атеистического" экзистенциализма с религиозным было во французской философии 20- 60-х годов весьма важным пунктом дискурса.
Вместе с тем во французском экзистенциалистском гегелеведении есть общие для всех трех мыслителей черты.
1 Французские гегельянцы во многом способствовали укоренению экзистенциальных идей в духовной жизни Франции. "На службу" им была талантливо поставлена весьма оригинальная (пусть и неадекватная) трактовка текстов великого Гегеля.
2 Представители экзистенциалистского гегельянства откликнулись и на то, что во Франции 20-50-х годов весьма популярным был марксизм. Связка "Гегель - Маркс" стала одной из главных тем в работах Жана Ипполита - автора популярных в Европе сочинений "Генезис и структура "Феноменологии духа" Гегеля" (1946), "Исследования о Марксе и Гегеле" (1955). Жан Ипполит - профессор Сорбонны, а с 1955 г. - директор Высшей нормальной школы, один из влиятельнейших тогда философов Франции.
3 Заслуга французских гегельянцев - в дешифровке сложного и, на первый взгляд, абстрактного текста гегелевской "Феноменологии духа", в вычленении из него социально-исторического контекста, эмоционально-психологических переживаний автора и его современников. Так, Александр Кожев извлек из "Феноменологии духа" и развернуто представил целостную "философию революции". Ее Кожев направил на критику революции, революционных сознания и террора.
4 Французские экзистенциалисты ввели настоящую моду на осовременивание философии Гегеля, благодаря чему этот мыслитель стал своего рода партнером и собеседником при обсуждении - в студенческих аудиториях, в статьях и книгах - злободневных проблем бытия и культуры. Это было тем более важно, что влияние во Франции экзистенциалистского гегельянства пришлось на время фашизации Германии и других стран Европы, на время второй мировой войны и послевоенный период.
Имея в виду эти общие черты французского неогегельянства экзистенциального оттенка, нельзя забывать о различиях и острых спорах между его представителями. Так, концепция Ж. Ипполита (выраставшая в процессе его многолетней работы над французским переводом "Феноменологии духа", законченным перед войной, но опубликованным только в 1945 г.) была критической реакцией на кожевскую интерпретацию Гегеля. "От Ипполита, - отмечает В.Н. Кузнецов, - потребовалась известная смелость, чтобы после сенсационных лекций Кожева о гегелевской "Феноменологии духа" вновь взяться за интерпретацию этого произведения и прийти во многом к иным выводам... Прежде всего Ипполит возражает против сугубо "антропологической" И вместе с тем "атеистической" интерпретации гегелевского произвеедения. Он верно отмечает, что "в "Феноменологии духа" Гегель говорит не о человеке, а о самосознании, и современные интерпретаторы, которые прямо переводят этот термин как "человек", несколько искажают гегелевскую мысль". По сути дела Ипполит обращает внимание на затушеванный Кожёвым абсолютный идеализм Гегеля... Ипполит не согласен с теми, для кого в гегельянстве "Абсолют исчезает и остается, как говорят, лишь Гуманизм". Призывая принять в расчет логическое учение Гегеля, Ипполит замечает, что здесь гегелевский замысел определенно состоит в том, чтобы редуцировать антропологическое в пользу онто-логического".
Французское неогегельянство оказало большое влияние на философские дискуссии во Франции 20-60-х годов. В немалой степени картину дискурса определяло и феноменологическое движение, которое именно во Франции рано объединилось с экзистенциалистскими тенденциями.
Феноменологический экзистенциализм во Франции.
"Феноменологическая философия во Франции, - пишет Э.В. Орт, один из современных исследователей, - во Франции уже с 20-х годов приобретала растущее влияние. При этом принималось в расчет не только то, что в 1929 г. Гуссерль выступил в Париже, в Сорбонне со своими докладами, а в 1932 г. первым из немцев был избран членом-корреспондентом Академии моральных и политических наук. В 1930 г. Г. Гурвич опубликовал свою влиятельную книгу "Актуальные тенденции немецкой философии" (Париж), в которой поставил в центр тройку мыслителей - Гуссерля, Шелера, Хайдеггера. Важной была и появившаяся в том же году книга Эммануэля Левинаса "Теория интуиции в феноменологии Гуссерля" (Париж). В 1939г. журнал "Revue international de philosophic" посвятил Гуссерлю специальный номер... Для развития французской феноменологии характерны две черты: во-первых, ее относительно раннее профилирование в значительных и оригинальных философских личностях - таких как Ж.-П. Сартр и М. Мерло-Понти, а во-вторых, открытая миру форма философствования, не связанная идеями какой-либо школы. Это была философская интерпретация, которая может быть названа по крайней мере неортодоксальной по отношению к классической феноменологии Гуссерля и Хайдеггера. Первоначальное применение феноменологического мышления к различным вопросам и видам опыта разворачивалось и как форма постоянной самокритики феноменологии, и как ее плодотворное развитие". Французские феноменологи раньше других в Европе стали предпринимать попытки объединить гуссерлианство и хайдеггерианство. Вместе с тем экзистенциальная феноменология во Франции действительно была представлена крупными оригинальными мыслителями. В их когорте в первую очередь должен быть назван Мерло-Понти.
М. Мерло-Понти.
Морис Мерло-Понти (1908-1964) - один из самых значительных феноменологов 30-50-х годов. Еще в гимназические годы он начал интересоваться философией. В 1926-1930 гг. Мерло-Понти учился в Ecole Superieure, где познакомился с Ж. Ипполитом, Ж.-П. Сартром, С. де Бовуар. Он прослушал упомянутый курс А. Кожева. Кроме этих философов на духовное становление Мерло-Понти большое влияние оказал А. Бергсон. В 1932-1935 гг. Мерло-Понти преподавал в лицеях, в 1935-1939 гг. был репетитором в alma mater.
В эти годы он испытал глубокое воздействие феноменологии, опосредствованой прежде всего теми ее толкованиями, которые вышли из-под пера поселившихся во Франции эмигрантов из России Г. Гурвича и Э. Левинаса. Параллельно Мерло-Понти заинтересовался гештальтпсихологией, получившей развитие и во французской психологической науке. Он начал работать над кандидатской диссертацией, которая была посвящена проблеме восприятия в феноменологии и психологии. В 1935-1937 гг. Мерло-Понти принимал участие в работе группы Э. Мунье, издававшей журнал "Эспри". В эти же годы Мерло-Понти стал интересоваться марксизмом. В 1939-1940 гг. он служил в армии. В годы второй мировой войны Мерло-Понти преподавал философию в Париже. Он входил вместе с Сартром в группу движения Сопротивления "Социализм и свобода". Продолжая исследовательскую работу, Мерло-Понти опубликовал два больших и значительных произведения - "Структура поведения" (1942) и "Феноменология восприятия" (1945).
После войны Мерло-Понти, как и многие известные французские философы, был захвачен спором о соотношении марксизма и экзистенциализма. Вместе с Сартром Мерло-Понти издавал журнал "Les temps moderns", где появился ряд его политических статей, впоследствии объединенных в сборнике "Гуманизм и террор" (1948). Вторая половина 40-х и 50-е годы оказались для Мерло-Понти поворотными: тоталитаризм все более отталкивал его от марксизма и социализма.
Эти умонастроения отразились в книге "Приключения диалектики", приведшей к разрыву с Сартром и Симоной де Бовуар. Незадолго перед смертью Мерло-Понти снова начался процесс их сближения. Мерло-Понти долгое время оставался верным феноменологической философии. Но к концу 50-х годов наметилось его движение в сторону новой онтологии, что получило выражение в книге "Видимое и невидимое" (1959).
В своей "Феноменологии восприятия" Мерло-Понти исходил из того тезиса Гуссерля, что восприятие - не один среди других феноменов, но основополагающий феномен, ибо в каждом другом феномене (воспоминании, осмыслении, фантазии, восхищении и т.д.) есть какая-либо опора на восприятие. Но при этом восприятие не так-то легко обнаружить в чистом виде. Восприятие не таково, каким его изображают сторонники сенсуализма и теории ассоциаций. Восприятие необходимо "откопать" в процессе сложной работы над сознанием, напоминающей археологию. "Восстановление мира восприятия осуществляется на двух ступенях... На первой ступени образуется - по ту сторону объективного мира - феноменальное поле, в котором движутся гуманитарные науки, поскольку они освобождаются от объективистского понимания мира. На второй ступени достигают трансцендентального поля, внутри которого конституируется система мира Я-и-Другого и в котором феномен как таковой становится темой". Здесь-то и вступает в свои права феноменология. Но Мерло-Понти по существу переосмысливает Гуссерля. Речь должна идти не о трансцендентальной субъективности, которая - везде и нигде, а о том пункте, где индивидуальное сознание начинает рефлектировать на самое себя. Такую рефлексию Мерло-Понти называет радикальной рефлексией. При ее анализе, на что верно указывают исследователи, французский мыслитель не придерживался канонов "чистой феноменологии с ее антипсихологизмом и широко пользовался эмпирическим материалом психологии, физиологии, психопатологии. На этом пути Мерло-Понти также сделал важные уточнения и поправки к феноменологии Гуссерля. Он подчеркивал: хотя феноменологическая редукция и учит с недоверием относиться к "непосредственной" данности мира, но человек всегда непосредственно принадлежит миру. "Важнейший урок этой редукции есть, таким образом, невозможность полной редукции". Мерло-Понти подчеркивал особую силу, значимость восприятия: "Мир есть то, что мы воспринимаем".
Французский феноменолог охотнее всего пользовался поздними размышлениями Гуссерля, где, в частности, анализ перемещался со структур чистого сознания к человеческому телу и кинестезии тела. Телу человека придается новое значение: оно является "анонимным" носителем Я; в нем воплощается моя предыстория; оно есть "доперсональный субъект". Мерло-Понти утверждает: поскольку мое тело осуществляет процесс восприятия, то "воспринимаю не я, а нечто во мне". Человеческое тело - ни вещь и ни сознание, но неизбежное предсуществование меня самого. Как тело пред-дано моему Я, так мне пред-дан мир. В "Феноменологии восприятия" Мерло-Понти обсуждает центральные темы, заявленные Гуссерлем: cogito, я мыслю - временность (Zeitlichkeit) - свобода. При осмыслении cogito также имеет место критика гуссерлевской феноменологии и определенный отход от нее. Вопреки Декарту и Гуссерлю Мерло-Понти утверждает: от "я мыслю" неправомерно переходить к "я есть", ибо "мое бытие не сводится к сознанию, которое я имею относительно бытия; как раз наоборот, "я мыслю" находит себя включенным в трансцендентальное движение "я есть", а сознание - включенным в существование, экзистенцию". Связь между субъектом, телом и миром существует не в мышлении, коренится не в cogito; напротив, мое существование в качестве тела связано и с существованием мира".
В произведениях Мерло-Понти важную роль играют критические размышления о диалектике. "Дурная диалектика" - та, которая делает из диалектического метода учение о самом бытии: когда всерьез полагают, что связи самого бытия выражаются в конструкции высказываний, имеющих форму триады - тезиса, антитезиса и их синтеза. Диалектику нельзя превращать в доктрину. Применять диалектику как метод можно и нужно, однако с учетом того, что подлинная диалектика не имеет ничего общего с застывшими истинами, что она предполагает постоянную "самокритику истины", преодоление опасностей позитивизма и негативизма.
