Глава 27. После того как «Пекод» попал в затяжной утренний штиль, мы решили пообедать

 

После того как «Пекод» попал в затяжной утренний штиль, мы решили пообедать.

Мы сидели в одном дублинском ресторане, и с нами двое репортеров из Лондона.

Только что подали первое, и не успел я взяться за ложку, как Джон, оценив глубину своей тарелки, сделал следующее замечание:

— Знаете, как мне ни печально признавать, но я отнюдь не считаю, что наш молодой сценарист вкладывает всю свою душу в сценарий «Моби Дика».

Я остолбенел.

Двое репортеров посмотрели на Джона, а потом на меня и стали ждать. Джон продолжал говорить, не отрывая взгляд от своего супа:

— Нет, я в самом деле не думаю, что наш друг всем сердцем и душой переживает за этот важный проект.

Моя ложка выпала из пальцев и осталась лежать на скатерти. Я не мог поднять глаз. Сердце заколотилось, и я почувствовал, что в любое мгновение готов сорваться с места и сбежать из‑за стола. Вместо этого я сидел, уставившись в тарелку, а тем временем суп убрали и принесли мясо, унесли мясо и налили вина, которого я не пригубил, пока все это время Джон болтал с репортерами, ни разу не взглянув на меня.

После обеда я вышел из ресторана как слепой и проводил Джона в мой гостиничный номер в «Ройял Гиберниан». Когда мы вошли, я остановился, пошатываясь, и смотрел на Джона, опасаясь, что грохнусь в обморок.

Джон долго вопросительно смотрел на меня и наконец сказал:

— Что‑то не так, малыш?

— Не так, Джон? Не так! — разбушевался я. — Ты сам понял, что ты нес сегодня за обедом?

— А что, малыш?

— Черт бы тебя побрал, — сказал я. — Ни с кем на свете мне не хотелось работать больше, чем с тобой. Из всех романов на свете больше всего мне хотелось сделать переложение «Моби Дика». Я всем сердцем, душой и потрохами вкалываю день‑деньской, в поте лица своего и со всей любовью, а теперь ты за обедом! Ты вообще понимаешь, что говоришь?!

Джон вытаращил глаза и разинул рот:

— Ну что ты, сынок, это была шутка. Не больше. Шутка, конечно. Всего лишь шутка!

— Шутка! — орал я, зажмурившись, и слезы брызнули у меня из глаз.

Джон решительно шагнул вперед, взял меня за плечи и слегка встряхнул, потом склонил мою голову себе на плечо и дал мне выплакаться.

— Боже мой, — повторял он. — Это был просто розыгрыш. Неужели ты не понял? Розыгрыш.

Мне потребовалась целая минута, чтобы перестать плакать. Мы поговорили немного, и Джон ушел, велев мне приехать с заключительными отрывками в Килкок сегодня вечером к ужину, поболтать и посидеть за поздним виски.

Когда он ушел, я долго сидел за машинкой, раскачиваясь из стороны в сторону, не в силах смотреть на бумагу. А затем вместо того, чтобы напечатать: «Моби Дик», страница 79, сцена 30, эпизод 2, я накатал нечто совсем иное.

Очень медленно, в раздумье, я выстукивал слова: «БАНШИ». Рассказ.

Следующие два часа я строчил без остановки.

 

Это была одна из тех ночей, когда, возвращаясь из Дублина, едешь по Ирландии мимо сонных городков, и тебе попадается мгла, и встречается туман, уносимый дождем, чтобы превратиться в текучую тишину. Вся местность замерла и продрогла в ожидании. То была ночь, когда случаются диковинные встречи на пустынных перекрестках, затянутых тугими волокнами призрачной паутины, а за сто миль — ни единого паука. Вдалеке на лугу скрипели ворота, в окна дробно стучался ломкий лунный свет.

Как здесь говорят, для банши лучшей погоды не придумаешь. Я чуял, я знал это. Мое такси проехало через последние ворота, и я прибыл в «Кортаун‑хаус», расположенный так далеко от Дублина, что, если бы этот город вымер в ночи, никто б и не узнал.

Я расплатился с водителем и смотрел, как такси разворачивается, чтобы вернуться в живой город, оставляя меня наедине с двадцатью страницами сценария в кармане и с моим работодателем, дожидающимся меня в доме. Я стоял в полночной тишине, вдыхая Ирландию и выдыхая мокрые угольные шахты моей души.

Затем я постучался.

Дверь распахнулась настежь почти мгновенно. За ней стоял Джон, протягивая мне шерри и втаскивая меня внутрь.

— Хорошо, малыш. Сбрасывай пальто. Давай сценарий. Почти готов, да? Это ты так говоришь. Ты меня заинтриговал. В доме никого. Семейство в Париже. Мы вдоволь начитаемся, разделаем в пух и прах твои сцены, раздавим бутылочку, можешь оставаться спать до двух и… что это было?

Дверь все еще была открыта. Джон шагнул, наклонил голову, закрыл глаза, прислушался.

По лугам шелестел ветер. В облаках слышался такой звук, словно кто‑то заправляет покрывало на большущей кровати.

Я прислушался.

Раздался еле слышный стон и всхлип, откуда‑то из черных нолей.

Все еще с закрытыми глазами, Джон прошептал:

— Ты знаешь, что это, малыш?

— Что?

— Потом скажу. Заходи.

Когда дверь захлопнулась, он — величавый владелец опустевшего имения — повернулся и зашагал впереди в своей охотничьей куртке, тренировочных рейтузах, начищенных полусапожках; его волосы, как всегда, были растрепаны ветром, во время плавания вверх‑вниз по течению, с незнакомками в неожиданных постелях.

Устроившись у библиотечного камина, он одарил меня своей ослепительной улыбкой, вспыхнувшей как сполох маяка и исчезнувшей, пока он угощал меня вторым шерри в обмен на сценарий, который ему пришлось вырывать у меня из рук.

— Ну, посмотрим, чем разродился мой гений, мой левый желудочек, моя правая рука. Сиди. Пей. Смотри.

Он стоял на каменных плитах близ очага и грел спину, листая рукопись, зная, что я пью свой шерри слишком быстро, жмурясь каждый раз, когда оброненная им страница, кувыркаясь, летела на ковер. Закончив читать, он отправил в полет последний лист, прикурил сигару и выпустил дымок. Уставился в потолок, заставляя меня ждать.

— Сукин ты сын, — сказал он наконец, выдыхая. — Хорошо написано. Черт бы тебя побрал, малыш. Здорово!

Мой скелет так и обрушился внутри. Я не ожидал такой сокрушительной похвалы под дых.

— Конечно, кое‑что нужно подсократить!

Мой скелет встал на место.

— Конечно, — сказал я.

Он нагнулся, чтобы собрать страницы, как большой прыгучий шимпанзе, и обернулся. Я почувствовал, что ему хочется швырнуть их в огонь. Он смотрел на пламя, сжав листы.

— Когда‑нибудь, малыш, — сказал он тихо, — ты должен научить меня писать.

Теперь я успокоился, принимая неизбежное, исполненный истинного восхищения.

— Однажды, — сказал я, смеясь, — ты должен научить меня режиссуре.

— Сынок, нашим фильмом станет Чудовище. Вот это компания.

Я встал и подошел чокнуться с ним стаканами.

— Мы еще та компания! — Он сменил тон. — Как жена, дети?

— Приехали и ждут меня на Сицилии, где тепло.

— Мы отправим тебя к ним, на встречу с солнцем, без промедления! Я…

Джон картинно замер, вытянув голову, и прислушался.

— Э, да что тут творится… — прошептал он.

Я обернулся и ждал.

На этот раз за стенами большого дома раздался тончайший чистейший протяжный звук, словно кто‑то провел ногтем по краске или кто‑то скользит по сухому стволу дерева. Затем послышался чей‑то слабый стон и нечто похожее на рыдание.

Джон подался вперед, замерев в нарочитой позе, как статуя в театральной пантомиме, разинув рот, словно впуская эти звуки во внутреннее ухо. Его глаза теперь расширились до размеров куриного яйца с выражением деланной тревоги.

— Сказать, что это за звук, малыш? Банши!

— Что? — вскричал я.

— Банши! — сказал он. — Духи старух, которые появляются на дорогах за час до чьей‑то смерти. Вот что это за звуки! — Он поднял жалюзи и посмотрел в окно. — Ш‑ш! Может, они… по наши души!

— Да брось ты, Джон! — тихо усмехнулся я.

— Нет, малыш, нет. — Он вперился в темноту, смакуя свою мелодраму. — Я живу здесь два года. Смерть повсюду. Банши всегда знает! Так на чем же мы остановились?

Джон вот так запросто разрушил чары, вернулся к очагу и уставился на сценарий, словно на новую головоломку.

— Ты когда‑нибудь задумывался, малыш, насколько Чудовище похоже на меня? Герой бороздит моря, распахивает женщин налево и направо, мчится без передышки вокруг света? Может, именно поэтому я взялся за это дело. Ты когда‑нибудь спрашивал себя, сколько у меня было женщин? Сотни! Я…

Он умолк, погрузившись в строки моего текста. Его щеки зарделись, и он сказал:

— Блестяще!

Я ждал в неопределенности.

— Нет, не это! — Он отшвырнул рукопись и схватил номер лондонской «Таймс» с каминной полки. — Вот это! Замечательный обзор твоего нового сборника рассказов!

— Что? — вскочил я.

— Спокойно, малыш. Я прочту тебе отличную рецензию! Ты будешь в восторге. Потрясающе!

Сердце мое дало течь и пошло ко дну. Я чуял, что готовится еще один подвох или, что хуже, правда, замаскированная под розыгрыш.

— Слушай!

Джон взял «Таймс» и стал читать, словно Ахав священную книгу.

— «Эти рассказы, вполне возможно, станут огромным достижением американской литературы»… — Джон прервался и бросил на меня невинный взгляд. — Как тебе это нравится, малыш?

— Продолжай, Джон, — сказал я замогильным голосом. И залпом осушил свой шерри. Обреченный, я почуял, как крушится моя воля.

— «Но здесь, в Лондоне, — пропел Джон, — мы гораздо требовательнее к нашим рассказчикам сказок. Силясь перенять идеи Киплинга, стиль Моэма и остроумие Ивлина Во, он захлебывается где‑то посредине Атлантики. Это никчемная писанина, в основном — жалкое подобие великолепных писателей. Шли бы вы домой, молодой человек!»

Я вскочил и побежал, но Джон исподтишка бросил «Таймс» в огонь, в котором газета затрепыхалась как умирающая птица и быстро сгинула в пламени и реве искр.

Выведенный из равновесия, глядя вниз, я готов был в отчаянии выхватить проклятую газету из камина, но в конце концов испытал облегчение, когда она испепелилась.

Довольный, Джон изучал мое лицо. Оно полыхало, зубы скрежетали. Рука стукнула о каминную полку холодным каменным кулаком.

Слезы брызнули из глаз, потому что мои страждущие губы были не в состоянии разразиться словами.

— Что с тобой, малыш? — Джон уставился на меня с неподдельным любопытством, как обезьяна, придвигающаяся к больной товарке по клетке. — Тебе плохо?

— Джон, ради всего святого! — взорвался я. — Зачем ты это сделал!

Я топнул по огню, развалив поленья и вызвав бурю искр в трубе.

— Послушай, малыш, я не думал…

— Плевать мне, что ты думал! — бушевал я, оборачиваясь, чтобы взглянуть на него заплаканными глазами. — Лучше скажи, что с тобой?

— Да ничего, малыш. Это был хороший обзор, замечательный! Я только прибавил пару строк от себя, чтобы тебя поддразнить!

— Этого я уже не узнаю! — закричал я. — Посмотри!

Я нанес окончательный разметающий удар по пеплу.

— Можешь купить себе этот номер завтра утром в Дублине, малыш. Увидишь, они тебя обожают. Просто я не хотел, чтобы ты зазнавался. Розыгрыш окончен. Разве мало, сынок, что ты только что написал самые лучшие сцены, когда‑либо написанные тобой за всю жизнь, для твоего действительно замечательного сценария? — Джон положил руку мне на плечо.

В этом весь Джон: сначала врежет под ребра, потом выльет на тебя ушат дикого душистого меду.

— Знаешь, в чем твоя проблема, сынок? — Он вложил в мои трясущиеся пальцы еще один стакан шерри. — А?

— В чем? — разинул я рот, как плаксивый ребенок, готовый опять смеяться. — В чем?

— Дело в том, малыш… — Лицо Джона засияло. Как гипнотизер Свенгали, он впился своими глазами в мои. — Ты не любишь меня вот нистолечко, ни полстолечко!

— Брось, Джон…

— Нет, малыш, я вполне серьезно. Боже, сынок, да я готов ради тебя на убийство. Ты величайший из ныне живущих писателей, и я люблю тебя сердцем и душой. Поэтому я подумал: ничего страшного, если я буду немного подтрунивать над тобой. Теперь я понимаю, что ошибался…

— Нет, Джон, — запротестовал я, возненавидев себя, потому что теперь Джон заставлял извиняться меня. — Ничего страшного.

— Мне жаль, малыш, очень жаль…

— Заткнись! — хохотнул я. — Я все еще люблю тебя. Я…

— Вот это другое дело! Теперь… — Джон оглянулся по сторонам, и перетасовал страницы сценария, словно шулер. — Давай посвятим часок сокращению твоего блестящего, восхитительного сценария и…

В третий раз за ночь тональность и оттенок его настроения изменились.

— Тс‑с! — цыкнул он. Глаза скосились, его колыхнуло посреди комнаты, как мертвеца под водой. — Ты слышишь, малыш?

Дом вздрогнул от ветра. Длинный ноготь скрипел по окну мансарды. Со скорбным шепотом облако обмывало луну.

— Это они, банши. — Джон кивнул, потупив взгляд в ожидании. Он резко поднял глаза. — Малыш? Выйди, посмотри.

— Еще чего.

— Нет, выйди, — настаивал Джон. — Это ночь заблуждений, малыш. Ты сомневаешься во мне, сомневаешься в этом. Возьми мое пальто в коридоре. Ну же, быстрей!

Он широко распахнул дверцу стенного шкафа в коридоре, сорвал свое замечательное твидовое пальто, источавшее аромат табака и отменного виски. Зажав в обезьяньих лапах, он держал его, как тореадор мулету.

— Ха, торо! Ха!

— Джон, — вздохнул я устало.

— Струсил, малыш, в штаны наложил? Ты… Тут в четвертый раз из‑за стылой входной двери мы оба услышали стенания, плач, угасающий ропот.

— Оно ждет, малыш! — торжествующе сказал Джон. — Выходи. Сыграй за команду!

Я стоял в пальто, вдыхая табачные и алкогольные запахи, пока Джон с королевским достоинством застегивал пуговицы, затем он взял меня за уши и поцеловал в лоб.

— Я буду на трибуне, малыш, подбадривать тебя. Я бы пошел с тобой, но банши — народец застенчивый. Благословляю, и если не вернешься… знай, я любил тебя, как сына!

И вдруг Джон бросился между мною и хлеставшим ледяным лунным светом.

— Не ходи туда, малыш. Я передумал! Если ты погибнешь…

— Джон. — Я оттолкнул его руки. — Ты же хочешь, чтоб я туда пошел. Ты, наверное, подговорил свою девицу из конюшни, чтобы она издавала всякие звуки тебе на потеху…

— Нет! — закричал он с деланным пафосом оскорбленного, как это он умеет, закатывая глаза и схватив меня за плечи. — Клянусь!

— Джон, — сказал я, наполовину разозленный, наполовину заинтригованный, — до встречи.

Я выскочил за дверь и тотчас об этом пожалел. Джон захлопнул дверь и запер на замок. Уж не смеется ли он? Спустя секунду я увидел силуэт Джона в окне библиотеки, со стаканом шерри. Он вглядывался в ночное театральное представление, режиссером и веселым зрителем которого он был в одном лице.

Я молча ругнулся, втянул плечи в цезареву мантию и, невзирая на два десятка кинжальных ударов, нанесенных мне ветром, потопал по посыпанной гравием дорожке.

На все уйдет десять быстротечных минут, думал я. Заставлю Джона поволноваться, выверну его шутку наизнанку, вернусь, пошатываясь, в разодранной окровавленной рубашке и насочиняю всяких небылиц. Да, черт возьми, вот это будет розыгрыш…

Я остановился.

Потому что в рощице, чуть пониже, мне показалось, я увидел, как нечто, напоминающее большого бумажного змея, всколыхнулось и унеслось прочь сквозь ограду.

Облака проплывали под почти полной луной и нагоняли на меня островки тьмы.

Затем все повторилось, словно целый куст цветов внезапно сорвался и метелью улетел вдоль бесцветной тропинки. В тот же миг раздалось чистейшее рыдание, пронзительный стон, напоминающий скрип двери.

Я вздрогнул, отпрянул и взглянул на дом.

И увидел, конечно же, Джона, потягивающего шерри в тепле и покое, с физиономией, оскаленной, как тыква, в День всех Святых.

— О‑о… — простонал где‑то чей‑то голос. — Боже…

Только тогда я заметил женщину.

Она стояла, припав к дереву, одетая в длинное платье, залитое лунным светом, поверх него была накинута достававшая до колен тяжелая шерстяная шаль, которая словно жила своей жизнью, развевалась, колыхалась и морщилась от непогоды.

Похоже, она не видела меня, а если и видела, не обращала внимания. Я не мог напугать ее. Ничто на свете не способно было напугать ее снова. Ее сверлящий неотвратимый взгляд был прикован к дому, к окну, библиотеке, к силуэту человека в окне.

Ее лицо было словно вылеплено из снега, высечено из белого прохладного мрамора, из которого сложены самые изысканные ирландки. Длинная лебединая шея, пышные, хоть и подрагивающие, губы и зеленые глаза, исполненные мягким свечением. Так прекрасны были эти глаза и ее профиль на фоне раскачивающихся ветвей дерева, что во мне что‑то встрепенулось, сжалось и умерло. Я ощутил ту убийственную боль, которую испытывают мужчины, когда красота проходит мимо, чтобы исчезнуть навсегда. Хочется закричать: «Постой! Я люблю тебя!». Но она молчит. И лето, воплощенное в ней, безвозвратно уходит.

Но теперь заговорила красавица, пристально смотревшая в окно того далекого дома.

— Он там? — спросила она.

— Что? — услышал я свой голос.

— Это он? — поинтересовалась она. — Чудовище, — сказала она в тихой ярости. — Зверь, собственной персоной.

— Я не…

— Животное, — продолжала она, — о двух ногах. Он остается, а другие уходят. Все уходят. Он потирает руки о плоть. Девушки служат ему салфетками. Женщины — полночным ужином. Он их держит штабелями в винных погребах, знает, какая какого года, но не знает имен. Боже праведный, это он?

Я посмотрел туда же, куда она, на тень в окне, далеко за крокетной лужайкой.

И представил своего режиссера в Париже, Риме, Нью‑Йорке, в Голливуде; волны, потоки женщин, по которым ходил Джон, отпечатывая следы своих ног на их коже, — темный Христос, шагающий по теплому морю. Пиршество из женщин, отплясывающих на столах, ожидающих аплодисментов, и Джон, уходя, говорит: «Дай мне взаймы пятерку. Этот нищий у дверей разрывает мое сердце».

Я посмотрел на молодую женщину, черные волосы которой трепал ночной ветер, и спросил:

— Кто бы это должен быть?

— Он, — ответил она. — Тот, кто здесь живет, кто любил меня, а теперь не любит. — Она закрыла глаза, из них закапали слезы.

— Он здесь больше не живет, — сказал я.

— Нет, живет! — вскинулась она на меня, словно собиралась ударить или плюнуть. — Почему ты мне лжешь?

— Послушай. — Я смотрел на свежий, но какой‑то состарившийся снег ее лица. — Это было в другое время.

— Нет. Есть только сейчас! — Она словно собиралась броситься к дому. — И я все еще люблю его, так сильно, что готова убить за это и погубить себя в конце концов!

— Как его имя? — Я преградил ей дорогу. — Имя?

— Джо, конечно, Джой. Джозеф!

Она зашевелилась. Я поднял руки и покачал головой.

— Теперь здесь живет Джонни. Джон.

— Врешь! Я чую, что он здесь. Имя изменилось, но это он. Смотри! Ощути!

Она выставила руки, прикоснувшись к ветру, дувшему к дому. И я повернулся и ощутил ветер вместе с ней, и настал другой год, время в промежутке. Так сказал ветер, и подтвердили ночь и свет в большом окне, где стояла тень.

— Это он!

— Мой друг, — сказал я мягко.

— Никому не друг, никогда!

Я попытался всмотреться в ее глаза и думал:

«Боже, неужели так было всегда, вечно один и тот же человек в доме, сорок, восемьдесят, сто лет назад! Не тот же самый, но все они темные близнецы, и эта заблудшая девушка на дороге с руками из снега вместо любви, с морозом в сердце вместо покоя, и ничего не поделаешь, только ее шепот и причитания, скорбь, стоны и плач, стихающие на рассвете, чтобы начаться вновь с восходом луны».

— Там мой друг, — сказал я снова.

— Если это правда, — злобно прошипела она, — тогда ты мой враг!

Я посмотрел на дорогу, где ветер гнал пыль через кладбищенские ворота.

— Уходи, откуда пришла, — сказал я.

Она взглянула на ту же дорогу и пыль, и ее голос поник.

— Значит, не будет мне покоя? — скорбела она. — Что же, я буду бродить из года в год и не будет возмездия?

— Если тот человек действительно твой Джо, — сказал я, — твой Джозеф, что бы ты хотела, чтоб я сделал?

— Пришли его ко мне, — сказала она спокойно.

— Что ты с ним сделаешь?

— Возлягу с ним, — пробормотала она, — и никогда больше не встану. Удержу его, как камень в холодной реке.

— А‑а, — сказал я и кивнул.

— Ну так ты скажешь ему, чтобы он пришел?

— Нет. Ибо он не твой. Очень похож. Почти один к одному. И закусывает девушками, и рот вытирает их шелками. В один век его зовут так, в другой — этак.

— И никогда никого не любил?

— Он бросается этим словом, как рыбак, забрасывающий сети в море, — сказал я.

— Ах, а я в них попадаюсь! — И тут она так застонала, что тень в большом доме на лужайке подошла к окну. — Я останусь тут до конца ночи, — сказала она. — Конечно же, он почует, что я здесь, его сердце растает, и не важно, как его зовут или насколько прогоркла его душа. Какой сейчас год? Сколько я уже прождала?

— Не скажу, — ответил я. — От этого у тебя разобьется сердце.

Она повернулась и посмотрела уже на меня.

— Так ты один из порядочных, благородных людей, которые никогда не лгут, не причиняют боли, не прячутся? Боже, почему я не встретила тебя первым!

Поднялся ветер, его вой усилился в ее горле. Где‑то далеко в спящем городе ударили часы.

— Мне пора идти, — сказал я. Я сделал вдох. — Могу ли я подарить тебе покой?

— Нет, — сказала она, — ведь не ты же меня погубил.

— Понимаю, — сказал я.

— Ничего ты не понимаешь. Но пытаешься. Премного благодарна тебе за это. Иди домой. А то умрешь.

— А ты?

— Ха‑а! — хохотнула она. — Я уже давно померла. Второй раз не умирают. Иди!

Я с радостью пошел. Я уже досыта отведал и промозглой ночи, и белой луны, пресытился древностью и ею. Ветер подгонял меня в спину вверх по поросшему травой холму. У двери я обернулся. Она была еще там, на млечном пути, ее шаль раскинула крылья на ветру, одна рука была поднята.

— Поторопись, — прошептала она, а может, мне померещилось. — Скажи ему, что он тут нужен!

Я забарабанил в дверь, ввалился в дом и растянулся на полу в коридоре, сердце колотилось, отражение в большом коридорном зеркале походило на удар бесцветной молнии.

Джон в библиотеке потягивал очередной шерри. Он налил и мне.

— Когда‑нибудь, — сказал он, — ты научишься не принимать все, что я говорю, безоговорочно на веру. Боже, посмотри на себя! Ледышка. Выпей. А это вдогонку!

Я выпил. Джон налил. Я выпил.

— Так это была шутка?

— А что же еще? — рассмеялся Джон. Потом перестал.

Снаружи опять раздалось протяжное стенание. Словно луна поскреблась о крышу когтем скорби.

— А вот и твоя банши, — сказал я, разглядывая свой стакан, не в силах пошевелиться.

— Да, да, конечно, малыш, угу, — сказал Джон. — Пей, малыш, а я прочитаю тебе еще раз замечательный обзор твоей книги в лондонской «Таймс».

— Ты сжег ее, Джон.

— Конечно, малыш, но я помню ее, как сегодня утром. Пей.

— Джон, — сказал я, глядя на огонь, на камин, где пепел сожженной бумаги сдувало горячее дыхание. — Этот обзор действительно существует… существовал?

— Боже мой, ну конечно. Вообще‑то… — Тут он замолчал и притворился, будто что‑то соображает. — В «Таймсе» знали, как я тебя люблю, малыш, и попросили написать обзор твоей книги. — Джон протянул длинную руку, чтобы налить себе еще. — Я написал. Под вымышленным именем, разумеется. Ну разве это не мило с моей стороны? Но я должен был быть объективным, малыш. Вот и написал, что действительно считаю удачей, а что не считаю. Я критиковал точно так же, как если бы ты принес мне паршиво написанный эпизод сценария, а я велел его тебе переписать. Ну как, разве мой поступок не был чертовски сногсшибательно неподражаем?

Он придвинулся ко мне. Взял меня за подбородок, приподнял его и долгим слащавым взглядом посмотрел мне в глаза.

— Ты не огорчен?

— Нет, — сказал я, но голос у меня дрогнул.

— Ну и хорошо, раз не огорчен. Извини. Шутка, малыш. Всего лишь шутка.

И он по‑дружески ткнул меня в плечо. Каким бы легким ни был этот тычок, мне показалось, что это кузнечный молот.

— Надеюсь, ты не придумал эту шутку, статья действительно существует, — сказал я.

— Я тоже надеюсь, малыш. Ты плохо выглядишь. Я…

Ветер носился вокруг дома. Окна прогибались и потрескивали.

И вдруг я сказал безо всякой причины:

— А банши‑то там.

— Это был розыгрыш, малыш. Тебе следует быть со мной начеку.

— Нет, — сказал я, выглядывая из окна. — Банши там.

Джон засмеялся:

— Ты видел ее, да?

— Молодая красивая женщина в шали холодной ночью. Молодая женщина с черными волосами, большими зелеными глазами, белоснежной кожей и гордым финикийским носом. Никого тебе не напоминает из твоих знакомых, Джон?

— Их тысячи, — засмеялся Джон уже потише, взвешивая свою шутку. — Черт…

— Она ждет тебя, — сказал я. — В начале дорожки.

Джон посмотрел неопределенно на окно.

— Эти вот звуки мы и слышим, — сказал я. — Она описала тебя, или кого‑то похожего на тебя. Назвала тебя Джоем, Джо, Джозефом. Но я‑то знаю, что это ты.

Джон задумался.

— Молодая, говоришь. Красивая. И сейчас стоит прямо там?

— Самая красивая, какую мне только приходилось видеть.

— Без ножа?

— Безоружна.

Джон вздохнул:

— Ну, думаю, мне надо пойти и поболтать с ней, а, как ты думаешь?

— Она ждет.

Он двинулся к двери.

— Надень пальто. Холодно, — сказал я.

Он натягивал пальто, когда я услышал доносившийся снаружи звук, очень отчетливый на этот раз. Рыдания, стоны, потом снова рыдания.

— Боже, — сказал Джон, держа пальцы на ручке двери, не желая показывать, что побаивается. — Она действительно там.

Он заставил себя повернуть ручку и открыть дверь. Со вздохом ворвался ветер и принес еще один слабый стон.

Джон стоял на холодном ветру, вглядываясь в длинную тропинку в темноте.

— Постой! — закричал я в последний момент.

Он остановился.

— Одного я тебе не поведал, — сказал я. — Она там. И ходит, но… она мертва.

— Я не боюсь, — сказал Джон.

— Да, не боишься, — сказал я. — Но я боюсь. Ты больше не вернешься. Хоть я тебя и возненавидел. Я не могу тебя отпустить. Закрой дверь, Джон.

Опять стон, опять рыдания.

— Закрой дверь.

Я дотянулся, чтобы спихнуть его пальцы с дверной ручки, но он держал ее цепко, задрав голову, посмотрел на меня и вздохнул.

— Ты действительно отличный парень. Почти как я. Беру тебя в свой следующий фильм. Ты станешь звездой.

Затем он повернулся, ступил в ночной холод и тихо прикрыл за собой дверь.

Я ждал, пока не услышал его шаги по гравию, потом запер дверь и поспешил в дом, выключая свет. Проходя мимо библиотеки, я услышал, как ветер скорбно завывает в трубе и разбрасывает черный пепел лондонской «Таймс» по камину.

Я долго стоял, уставившись на пепел, затем встряхнулся, побежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки, распахнул дверь в мою башенную комнату, захлопнул, разделся и зарылся в одеяла. Тут ударили часы, где‑то далеко, в глухой ночи.

Моя комната была так высоко затеряна в доме и в небе, что не важно, кто или что стучалось, или билось, или колотилось в дверь там, внизу, с шепотом, затем с мольбой и воем:

Кто услышит?

 

Я приехал в «Кортаун‑хаус» с опозданием.

Когда Джон открыл дверь, я протянул ему короткий рассказ, но не стал заходить.

— Что случилось, малыш? — спросил Джон.

— Прочитай это.

— Похоже на рассказ. Где сценарий?

— Потом. Сначала рассказ. И кстати, не разбрасывай его, страницу за страницей, по полу, когда будешь ходить по дому, читая.

Джон склонил голову набок:

— С какой стати я буду это делать, сынок?

— Боже, просто не делай и все.

Он ушел, оставив меня захлопывать дверь. В коридоре я увидел, как он переворачивает страницы, кивая. В библиотеке я услышал его бормотание:

— Да, похоже, пора кончать с розыгрышами в обеденное время. Довольно розыгрышей.