Ночь длинных ножей.
Точнее, одного — гильотины.
«Если б я только знал», — как говорили герои приключенческих романов.
Когда все было кончено, мне напомнили об Илие, стоящем на сходнях, или — как я покупаю карманного Мелвилла в книжном магазине на Беверли‑Хиллз и слышу, как та странная женщина пророчит беду:
— Не отправляйтесь в это путешествие.
И мой наивный ответ:
— Он никогда не встречал никого подобного мне. Может, в этом разница.
Да. Конечно. Вся разница в том, что понадобилось чуть больше времени, чтобы подготовить кабанью голову для молота, бритву для горла и крюк для подвешивания.
Ленин подобных мне простофиль называл «полезные идиоты».
Взять хотя бы образ Чаплина. Помните? Он переходит улицу, мимо проезжает грузовик с бревнами и роняет сигнальный красный флаг. Чаплин его подбирает и бежит за грузовиком предупредить, что они обронили флаг. Тотчас же из‑за угла выбегает толпа большевиков, невидимая Чаплину, а он стоит и размахивает флагом вслед грузовику. Появляются полицейские. Тут же скручивают Чаплина, топчут красный флаг, а его колошматят перед тем, как бросить в каталажку. Толпа, естественно, разбегается. Вот так‑то…
Я в Дублине. Размахиваю красным флагом перед Джоном. Или я на площади Согласия, куда съезжаются колымаги из Бастилии, предлагаю помощь ребятам на подмостках гильотины. Только когда я стою наверху, понимаю, куда попал. Паника. Я оказываюсь внизу, в двух экземплярах.
Такова жизнь наивных или тех, кто разыгрывает из себя невинного. Как однажды кто‑то сказал мне: «Давай не будем чересчур наивными, ладно?»
Жаль, что я не прислушался к этому совету и не последовал ему однажды ночью в китайском ресторане, затерянном в туманах и дождях Дублина.
Это был один из тех вечеров, когда пророк Илия не помешал мне — как и я не помешал самому себе — слишком много выпить и наговорить Джейку Викерсу, его парижанке и еще трем‑четырем гостям из Нью‑Йорка и Голливуда.
То был один из тех вечеров, когда казалось: что бы ты ни делал, все безупречно. Один из вечеров, когда все сказанное тобой блестяще, отточенно, предельно остроумно, когда любое вставленное слово взрывает все вокруг, когда окружающие хватаются за бока от хохота, дожидаясь твоего следующего выстрела, и ты не заставляешь себя ждать, пока все не окунутся в теплую ванну веселья и вот‑вот грохнутся на пол, корчась от твоей гениальности, накаленного до предела несусветного юмора.
Я сидел и слушал, как мой язык болтает, прицеливается и стреляет, и был ужасно доволен своим комическим даром. Все смотрели на меня и на мой язык, подмоченный алкоголем. Даже на Джона действовали мои дикие вылазки в область дружеского издевательства и осмеяния. У меня были припасены перлы для каждого сотрапезника, и, подобно специалистам по почерку, иногда встречающимися в жизни, которые по нашей линии волос, бровям, подергиванию ушей, выпуклости ноздрей и кривизне зубов узнают больше, чем написано в наших горациевых звездах или на грифельной доске. Если мы не выдаем себя своим почерком, одеждой или запахом алкоголя, наше дыхание выдает нас, или малейший кивок, или покачивание головы, когда специалист по почерку вынюхивает, чем мы полоскали рот или выйдет ли из нас гений. Итак, выстроив своих друзей у стенки, я расстреливал остротами их привычки, позерство, претензии, возлюбленных, творческие достижения, недостаток вкуса, непунктуальность, ненаблюдательность. Я надеялся, что все делается мягко и в дальнейшем обойдется без шрамов и ссадин. Так что я сверлил дыры в масках и личинах, насыпал туда серу и поджигал. После взрыва оставались чумазые физиономии, но обходилось без оторванных пальцев. В какой‑то момент Джейк возопил:
— Остановите его, кто‑нибудь!
Ибо следующей жертвой я наметил самого Джона.
Я повременил, чтобы собраться с духом. Все приглушили свой взрывной смех и уставились горящими глазами на меня, требуя продолжения. Настал черед Джона. Гвозди его!
И вот я наедине с моим героем, моей любовью, моим замечательным, добрым, отменным, утонченным другом, и вот я неожиданно хватаю его за руки.
— Джон, ты знал, что я тоже один из величайших в мире гипнотизеров?
— Неужели, малыш? — засмеялся Джон.
— Э‑э! — закричали все.
— Да, — сказал я. — Гипнотизер. Величайший в мире. Кто‑нибудь, наполните мой стакан.
Джейк Викерс налил мне джину.
— Пей до дна! — завопили все.
— Пью, — сказал я.
«Нет», — прошептал кто‑то внутри меня.
Я сжал кисти рук Джона.
— Я собираюсь загипнотизировать тебя. Не бойся!
— Тебе не напугать меня, малыш, — сказал Джон.
— Я собираюсь помочь тебе решить одну проблему.
— Какую же это, малыш?
— Твоя проблема… — Я внимательно посмотрел на его лицо и напряг мозги. — А, вот в чем твоя проблема.
У меня сорвалось с языка, я выпалил:
— Я не боюсь лететь в Лондон, Джон. Я не боюсь. Боишься ты. Ты боишься.
— Чего же я боюсь, Г. У.?
— Ты боишься парома «Дан‑Лэри», который ходит ночью по Ирландскому морю по огромным волнам в мрачные шторма. Ты этого боишься, Джон, поэтому говоришь, что я боюсь летать, а на самом деле это ты боишься моря, судов, штормов и длинных ночных рейсов. Так, Джон?
— Ну, раз ты говоришь, малыш, — ответил Джон, натянуто улыбаясь.
— Ты хочешь, чтобы я помог тебе с твоей проблемой, Джон?
— Помоги ему, помоги, — сказали все хором.
— Считай, что тебе помогли. Расслабься, Джон. Расслабься. Не бери в голову. Спи, Джон, тебе уже хочется спать? — бормотал я, и шептал, и возвещал.
— Ну, если ты так говоришь, малыш, — сказал Джон. Его голос не был весел, ну, может, вполовину, глаза бдительны, сжатые мною кисти рук напряжены.
— Стукните его по голове кто‑нибудь! — воскликнул Джейк.
— Нет‑нет, — засмеялся Джон. — Пусть продолжает. Давай, малыш, гипнотизируй меня.
— Ты уже в трансе, Джон?
— На полпути, сынок.
— Дальше, Джон. Повторяй за мной: «Это не Г. У. боится летать».
— Это не Г. У. боится летать…
— Повторяй: «Это Джон боится треклятого непроглядного ночного моря и тумана на пароме из Дан‑Лэри в Фолькстоун!»
— Согласен, малыш, так и есть, так и есть.
— Джон, ты в трансе?
— Глубже, малыш.
— Когда проснешься, ничего не будешь помнить, кроме того, что ты отныне не боишься моря и перестанешь летать самолетом, Джон.
— Я не запомню ничего. — Джон закрыл глаза, но мне было видно, как под веками дергаются его глазные яблоки.
— И через две ночи, подобно Ахаву, ты выйдешь со мной в море.
— Что может сравниться с морем, — пробормотал Джон.
— При счете «десять» ты пробудишься, Джон, в отличной форме, освеженный. Один, два… пять… десять. Просыпайся!
Джон широко раскрыл свои глаза‑шары и огляделся по сторонам.
— Боже мой, — воскликнул он, — вот это, я понимаю, глубокий сон. Где я был? Что случилось?
— Ладно, Джон, кончай! — сказал Джейк.
— Джон, Джон, — завопили все наперебой.
Кто‑то, довольный, ущипнул меня за руку. Кто‑то другой потрепал меня по голове — по голове ученого мужа, идиота.
Джон заказал всем выпивку.
Подергивая плечами, он изучал пустой стакан, затем пристально посмотрел на меня.
— Ты знаешь, малыш, я вот думаю…
— Что?
— Может…
— Да?
— Может, мне поехать с тобой на этом чертовом пароме, а, через две ночи?..
— Джон, Джон! — взревели все.
— Остановитесь! — кричал Джейк, откинувшись на спинку стула, с лицом, расколотым гримасой хохота.
Остановите.
Мое сердце тоже, если угодно.
Как прошел остаток вечера или как он завершился, я не могу припомнить. Кажется, помню, что опять пили, и ощущение безграничной власти над всеми. Я воображал, обожая свои язвительные шуточки, искусное обращение со словами, искрометность своих ответов, что я циркач, комически удерживающий равновесие на проволоке. Я не мог свалиться. Я был само совершенство и восхищение. Я — ужасно милый симпатяга марсианин.
Как обычно, у Джона при себе не оказалось наличных.
Джейк Викерс оплатил счет за всех нас восьмерых. Выходя на затуманенную, залитую дождем улицу, Джейк склонил голову набок, прищурил один глаз и просверлил меня другим.
— Ты, — сказал он, хохоча, — маньяк.
Вы слышите протяжный свист гильотины, рассекающей ночь…
Прямо мне по загривку.
На следующий день я разгуливал без головы, но никто ничего не сказал. Пока не пробило пять вечера, когда Джон неожиданно пришел в мой номер в отеле «Ройял Гиберниан».
Не помню, сел ли Джон после того, как вошел. На нем было кепи и легкое пальто, он расхаживал по комнате, пока мы обсуждали какую‑то мелочь, которую нужно было переписать перед моим отплытием в Англию через два дня.
Посреди нашей Ахав‑Китовой беседы Джон замолк и сказал почти мимоходом:
— А, да. Тебе придется изменить планы.
— Какие планы, Джон?
— Вся эта дребедень насчет твоего отплытия на пароме в Англию. Ты мне нужен срочно. Верни билет на паром и лети со мной в Лондон в четверг вечером. Всего час лету. Тебе понравится.
— Не могу, — сказал я.
— Хватит, не создавай проблем…
— Ты не понимаешь, Джон. Я до смерти боюсь самолетов.
— Ты мне это говорил, малыш. Теперь пора с этим кончать.
— Может, в будущем, но, пожалуйста, прости меня, Джон. Я не могу лететь с тобой.
— Похоже, ты трусишь, малыш.
— Да! Признаю. Ты всегда это знал. Ничего в этом нового нет. Я самый трусливый трус, каких тебе приходилось видеть.
— Тогда преодолей в себе это. Лети! Сэкономишь целый день.
— Боже, — простонал я, откидываясь на стул. — Я не боюсь провести ночь в море. Паром отходит около десяти вечера. И доходит до английского порта не раньше трех‑четырех утра, в безбожное время. Я не буду спать. Меня, возможно, укачает. Тогда я сяду в поезд до Лондона. Он прибывает на вокзал в семь тридцать утра. К восьми пятнадцати я буду в гостинице. К восьми сорока пяти я быстро позавтракаю и побреюсь. К девяти я буду у тебя в гостинице, готовый к работе. Время не теряется. Я буду заниматься Белым Китом, как только ты…
— Ну, хватит, сынок. Ты летишь со мной.
— Нет‑нет.
— Нет, летишь, трусливый ублюдок. А если нет…
— То что, что?
— Тебе придется оставаться в Дублине!
— Чего‑чего? — взревел я.
— Лишу тебя отпуска. Не видать тебе заключительных недель в Лондоне.
— Это после семи‑то месяцев?!
— Именно! Останешься без отпуска.
— Не имеешь права!
— Еще как имею. И это еще не все. Лори, наш секретарь, тоже лишится отпуска. Она застрянет вместе с тобой.
— Не смей так поступать с Лори. Она вкалывает двадцать четыре часа в сутки, по семь дней в неделю вот уже битых шесть месяцев!
— Ее отпуск будет отменен, если ты не полетишь со мной.
— О‑о, Джон! Джон, нет!
— Если ты не наберешься храбрости, малыш. Хватит трусить.
Я вскочил:
— Ты что, действительно собираешься так с ней поступить? Из‑за меня?
— Вот именно.
— Ну тогда мой тебе ответ будет — нет.
— Что?
— Ты слышал. Лори едет в Лондон. Я еду в Лондон. И мы едем, как нам хочется, покуда это не мешает нашей работе и завершению работы над сценарием. Я еду всю ночь и вовремя прибуду в отель «Кларидж» в пятницу утром. Ты не можешь это ни оспаривать, ни отменять. Я буду там. Я отплываю на пароме. Ты не можешь заставить меня лететь ни на каком распроклятом самолете.
— Что?
— Что слышал, Джон.
— Твое последнее слово?
— Мне — паром, тебе — самолет. Все.
Джон встал на дыбы, натянул невидимую накидку или обернул шарф вокруг шеи, и вихрем вылетел из номера большими шагами, словно Тоска, готовая спрыгнуть со стены замка. Громыхнула дверь.
Я в отчаянии плюхнулся на стул.
— Боже! — вопил я стенкам. — Какой же я недоумок! Что я наделал!
Следующие полтора дня Джон отказывался со мной разговаривать. Мы дошли до того места в сценарии, где отпуск был бы очень кстати, если не совершенно необходим. Мне оставалось дописать страниц сорок, и нам нужна была передышка, но вместо этого мы только дышали друг другу в лицо. Когда я входил в комнату, Джон поворачивался и начинал говорить с другими людьми. В обед или за ужином, разъезжая по Дублину в машине или такси, он смеялся и шутил с Джейком, но ни словом, ни взглядом не обращался ко мне. Меня не существовало. Я был отринутая любовь, навсегда забытая и непрощенная жена. Чудесное супружество окончилось крахом. Мне полагалось возмездие за сеанс гипнотической магии с камнями, скалами и бритвенными лезвиями, хотя я не сразу об этом догадался. Но это не все. Он не хватал и не швырял в меня чем попало. Я просто улетучился. Меня не было в комнате. Если его взгляд скользил по мне, то просто пронизывал, как рентген, и устремлялся в какую‑нибудь другую точку. У меня не было даже слабой надежды, что он заговорит обо мне хотя бы в прошедшем времени.
После целого дня такого обращения я отвел Джейка Викерса в сторону в холле отеля «Ройял Гиберниан».
— Джейк, — прошептал я, потому что Джон проходил мимо в обеденный зал с пятью‑шестью друзьями. — Что, черт возьми, происходит?
— Что ты имеешь в виду?
— Я здесь существую или нет? Когда Джон снова снизойдет до разговора со мной?
Джейк тихо усмехнулся:
— Это розыгрыш.
— Розыгрыш? — заорал я. — Розыгрыш!
— Не подавай виду.
— Не подавать! — Меня разве что не сорвало на сопрано.
— Не так громко. Если он услышит, что ты не в себе, то этим ты доставишь ему удовольствие. Тогда тебе точно придется худо.
— Мне и так худо. Я не могу это выносить! Он знает, что я отплываю на пароме назло ему?
— Думаю, да. Ты расстроил его розыгрыш, понимаешь?
— Он угрожал Лори тоже. Она летит с ним?
— Да, летит.
— Слава Богу. Он говорил, что собирается отыграться на ней, заставить ее остаться тут, отменить ее отпуск…
— Она едет. Успокойся.
— Я бы успокоился, если б мог выдернуть этот железный якорь из своего желудка.
— Веди себя как ни в чем не бывало. Ты тоже не обращай на него внимания. Не смотри на него. Он должен наконец понять, что тебе наплевать, что ты не раздражен.
— Ты требуешь, чтобы я превратился в Лоуренса Оливье.
— Ничего, разыграй его, парень, — сказал Джейк.
Я играл. Смеялся. Болтал со всеми. Я даже осмелился громко заявить, что пока Джон очень высокого мнения о моем сценарии. Но Джон мешал ложкой суп, намазывал маслом хлеб и резал бифштекс, глядя в сторону, на потолок или на своих друзей, а мои внутренности тем временем тяжелели, как цемент.
А потом случилось чудо, которое положило конец сценарию и заставило Джона снова со мной разговаривать.
