Гений Высоцкого

Таланту все и всё мешает. А гению даже алкоголизм идёт в зачёт как народность и боль за мир во всём мире. Если посмот­реть на Высоцкого в этой перспективе, то всё становится пре­дельно ясно – любимчик богов.

Настоящая любовь к Высоцкому ещё впереди. Ещё живы и горячи его приятели, ещё женщины помнят его крутой говорок. Надо, чтобы все они стали редки, потом совсем редки, а потом и совсем пропали, как современники Октября. Тогда за дело приму­тся доценты. Тогда образ положительного героя в творчестве Владимира Семеновича Высоцкого займёт подобающее место в чере­де преуморительнейших Онегиных, Чацких и Алёшей Карамазовых. А пока мы, безродные наследники упадка, станем глотать слёзы: такой человек жил с нами рядом!

Какой человек жил с нами рядом?

Даже Марина Влади в сердцах хлопнула дверью, узнав после смерти Высоцкого о его тайных пристрастиях к наркотикам и иным женщинам. А ведь такая была пара – из голливудского фильма, таких историй в жизни не бывает: увидел молодой повеса фильм «Колдунья», влюбился в героиню и через десять лет взял её, как только она появилась в его занавешенной стране. Правда, в это время сам он был размером с Есенина.

Единственная проблема состоит в том, что стихи Высоцкого не являются стихами. А следовательно, о поэте Высоцком, как о прямом наследнике Пушкина, речи быть не может. Это признаётся всеми, но – негласно, как-то болезненно и скороговоркой. Мол, ах! оставьте вы свои сомненья! идиот паршивый!

Это очень русское качество: любить то место, где должен сидеть Он. А если Он там не сидит, а находится в другом месте, не менее почётном? Ах! оставьте вы свои сомненья и проч.

Владимир Семенович Высоцкий является великим русским дра­матургом наряду с Гоголем и Чеховым. Он принадлежит к той же породе людей, что и Софокл. В эпоху всеобщего зажима и власти квадратноголовых он воспользовался первой же возможностью – от­тепелью шестидесятых годов – чтобы мгновенно и тайно раскинуть свой театр. Он был всем в этом театре: директором, режиссёром, драматургом, кассиром, актёром, композитором, папой, мамой и святым духом. Поэтому говорить о нём как об одном человеке – невозможно. Сам он предпочитал в юности – чтобы не злить шестидесятников – романтизм костровой песни (идиотический на сегодняшний взгляд), как бы даже в тени не только супервибра­тора Окуджавы, но и ещё более дребезжащих Галича или даже Юлия Кима. Затем он умудрился ввинтиться в казённую тему войны и всё там поставил с головы на ноги, как Лев Толстой в войне 12-го го­да. Высоцкий в свои последние годы писал шедевры так же под­ряд, как Лермонтов перед гибелью. Его способность перево­площе­ния нельзя оценивать с актёрской линейкой. «Як-истребитель», «Охота на волков», «Банька» или «Ваня-Зина» – это громадные эпические полотна, заархивированные в голосе и в шершавом звя­канье немногих аккордов. В его музыке, в этой клетке из голоса и бреньканья, постоянно что-то вызревало. Как будто гиганты раз за разом рвали клетку и удалялись в мир производить себе подобных – и всё новые возникали, чтобы порвать, раскурочить стальные запоры. Пока не появились предсмертные завещания, так же одно за другим – «Памятник», «Купола», «Как верёвочка ни вейся» – и мы увидели на миг его лицо. Это было ударом для ар­мии любителей «Клуба студенческой песни». Это мрачное, искажённое болью лицо велика­на, называемого «бардом» (кончится когда-то на этой Земле время пошлости?), это лицо как натура для некоего Микельанжело. Оно не могло быть любимо. Оно не предназначалось и для народной любви. Оно существовало как весть об иных силах и давлениях, предстоящих всем нам там.

Там будет иной счёт, иные посиделки.