Из истории ненависти

Где корни нашего отчаяния, когда хочется выйти в белое поле, в ме­тель, в пургу, и завыть от одиночества, от взаимной нетерпимости? Неужели в ха­рактере, в почве, в климате, неужели так вплетена в само понятие «русский» взаимная ненависть, что уже не вынуть оттуда её отдельные нити? Что даже не проследить её истоки..?

Какой-то тон у И.Анненского, Набокова – дребезжащий, комариный; ка­кое-то проедающее кислотой слово; как будто берёшь его доверчиво в руки, а оно прожигает их, да ещё и ноги в дырках. Какая-то завистливая, злая, тихая тщательность; аккуратность на грани абсолютной нищеты; предчувствие ухода.

Они сами ушли и бросили нас в беде. Подозреваю даже – знали о том, что разорвут именно нас, и со спрятанным глубоко, тай­но злорадством – ушли. Как бы бросили через плечо: ну, а теперь – без культуры! И мы посмотрим, как вы пойдёте под воду, один за другим..!

Когда Ненависть поселилась в этой стране? Толстой и Достоевский уже вовсю питались ею. Лермонтов был жертвой: вогнал шприц – очнулся, ужаснулся, но было поздно. Ненависть всегда оказывалась под рукой и так художественно было изготовленное на раз! Такой рождало отклик.

Отклик! Эхо! Слава!

Наполеон, Франция нависали над девятнадцатым веком России. Победи­тели гения не получили даже тени его славы. С этого и началось. Декабризм решил пойти дальше, стать радикальной демократией. Но нужен был штандарт для похода на Европу, на мир. Им мог стать какой-то поэ­тишка, из молодых. Хотя бы этот, отличающийся. Пушкин. Пусть. Пока. Потом придут деятели. А пока – пусть.

Николай не дал прославиться, запер всех в доме! Не дал погарцевать!

Гоголь растерянно метался по Европе, также ожидая славы. Начавший нежно, певуче, с громадным охватом жизни, получил соцзаказ – ненави­деть! Начали шпынять: кого ты ненавидишь? Кого (неважно, кого ты лю­бишь; впрочем, ясно кого – народ)? А вот ненавидишь ли косное, тём­ное? Произвол ненавидишь?

Появились «Шинель», «Невский проспект». «Портрет» был неудачной, безвкусной связкой между прошлым и этой ненавистью, которой от него ждали. Белинский, Пушкин, славянофилы, западники – все требовали нена­висти.

Он написал «Ревизора» (после волшебной «Женитьбы»). Они не отстава­ли. Он вырвал вместе с кишками «Мёртвые души».

Достоевский уже и начал с ненависти. Он уже и в политику врезался, и себя покалечил. И всю жизнь изучал увечье на самом себе. Уже не мог без подпитки.

В Бунине ненависть достигла пронизывающей утончённости, резкости и естественности жеста. Он бил как гюрза. Но там, где была тонкая, узкая струя нена­висти, рядом обязательно разливалось тёмное обморочное море вожделе­ния. Вожделение рождало ещё бо2льшую жажду, и от этого можно было сойти с ума. Набоков в «Лолите» изобразил следствие этого.

С другой стороны, в СССР, процветала пролетарская ненависть. Здесь ненавидели деловито – шпионов, эмигрантов, империалистов, бога, Нико­лаев Первого и Второго и т.д. и т.п. Кто-то написал даже «Науку нена­висти». Вспомним, кстати, как Фет плевал в окно кареты на университет. Или это – «Тот не научится любить, кто не умеет ненавидеть»?

В тихие, змеиные семидесятые годы ненависть диссидентов по безн­равственности превзошла ненависть властей, и наступило, наконец, некое пресыщение. Ощущение бесплодия. Вернее – пресыщение бесплодием.

Прошёл журнальный бум – напечатаны Набоков, Ходасевич, «Собачье сердце» – всё напечатано. Но нечто странное обнаружилось. Проза блес­тящая, а не насыщает. Даже выхолащивает. Потому что и там – ненависть.

Сколько может правая рука народа бороться с левой? Нам надо ревизо­вать свою историю, литературу. Надо осторожно, палочкой убрать ядови­тые, инфекционные плевки нетерпимости, не смущаясь именами Радищева, Новикова, Пушкина и других, обратить свои глаза, уши, сердца к чистой, питающей, насыщающей ниве приязни, добросердечия, доверчи­вости. Милосердия.

Иначе мы все подохнем.