Особый характер процессу монополизации придает тот факт, что социальные функции, дифференцировавшиеся в Новое время, на данной ранней фазе еще не были отделены друг от друга, — на это следует обратить внимание исследователей, принадлежащих к более позднему времени, прежде всего, людей двадцатого столетия. Нами уже подчеркивалось, что в социальной позиции крупного феодала, князя, поначалу целиком и полностью совпадали функции богатейшего человека, владельца основных средств производства в принадлежавшей ему области, с одной стороны, и правителя, обладающего административной и юридической властью, — с другой. Здесь еще были неразрывно связаны между собой и находились в своего рода частной собственности те функции, что сегодня обособлены друг от друга и представлены в рамках системы разделения труда разными людьми и разными группами, — такие, как функция крупного собственника и функция главы правительства. Это связано с тем, что в обществе с преобладанием натурального хозяйства важнейшим средством производства была земля (даже если учесть, что ее значение в качестве такового постоянно снижалось), тогда как в более позднем обществе эту роль начинают играть деньги — подлинное воплощение разделения функций. Но в не меньшей мере это связано с тем, что на более поздней фазе развития монополия на физическое насилие, на применение оружия (основа любой монополии на господство), установленная на большой территории, является прочным и стабильным социальным институтом, тогда как на предшествующей фазе этот институт еще находился в процессе становления. Борьба шла на протяжении столетий, причем первоначально данный институт появляется в форме частной, семейной монополии.
Мы привычно различаем две сферы — «экономику» и «политику», — равно как и два типа социальных функций — «хозяйственные» и «политические». Под «экономикой» мы подразумеваем целую сеть видов деятельности и институтов, служащих производству и приобретению средств производства и предметов потребления. Когда мы говорим о «хозяйстве», нам даже кажется чем-то само собой разумеющимся, что производство (и в особенности приобретение) средств производства и предметов потребления в норме осуществляется без угроз и использования оружия, без применения физического насилия. Но на самом деле это нельзя считать самоочевидным. Во всех воинских обществах с натуральным хозяйством (и не только в них) меч выступает как орудие, непосредственно и с необходимостью используемое для обретения средств производства, а угроза насилия является незаменимым компонентом процесса производства. Лишь после значительной дифференциации функций, в итоге долгой борьбы, ведущей к образованию специализированной управленческой монополии, превращающей функцию господства в общественную собственность; лишь после возникновения централизованной и публичной монополии на насилие, установленной на обширных пространствах, — лишь тогда конкурентная борьба за средства производства и предметы потребления может происходить в значительной степени без применения физического насилия; лишь тогда появляется «хозяйство» в строгом смысле слова, именуемое нами «экономикой», и возникает конкурентная борьба в той ее разновидности, которую мы привычно называем «конкуренцией».
Термин «конкурентные отношения» обозначает гораздо более широкое и общее социальное явление, чем понятие «конкуренция»94, ограничивающееся экономическими структурами и к тому же относящееся в основном к экономическим структурам исключительно XIX-XX вв. Конкурентная ситуация возникает всякий раз, когда многие люди ведут борьбу за обладание одними и теми же шансы, когда в наличии имеется больше людей, стремящихся их получить, нежели самих шансов (т.е. если спрос выше предложения), — причем независимо от того, существуют ли монополисты, имеющие неограниченное право распоряжаться распределением данных шансов. Конкуренция особого рода, так называемая «свободная конкуренция» (о ней речь шла выше), характеризуется тем, что спрос направлен на шансы, еще не перешедшие под чей-либо контроль и лежащие за пределами пространства соперничества. Подобная фаза «свободной конкуренции» встречается в истории многих (если не всех) обществ. «Свободной конкуренцией» можно назвать и такую борьбу, когда земля и военный потенциал распределены среди множества взаимосвязанных лиц в равной мере, так что ни один из соперников не может быть однозначно признан сильнейшим и богатейшим. Такая борьба характерна для фазы противоборства феодальных рыцарских домов, а также и для той фазы отношений между государствами, когда ни одно из них не вытесняет другие из пространства соперничества и их взаимоотношения не регулируются каким-либо организованным и централизованным институтом, обладающим монополией на господство. «Свободная конкуренция» появляется и в том случае, когда денежный потенциал сравнительно равномерно распределен между многими взаимосвязанными участниками борьбы. Как и во всех прочих случаях, борьба становится тем интенсивнее, чем больше население, чем больше растет спрос на эти шансы (не сопровождаемый одновременным ростом самих шансов).
Ход развития такой конкурентной борьбы сравнительно мало зависит от того, имеем ли мы дело с борьбой, ведущейся с помощью угрозы и применения физического насилия, либо лишь с помощью угрозы утраты социального положения, хозяйственной самостоятельности, экономического разорения или материального обнищания. В борьбе феодальных рыцарских домов свою роль играли оба орудия, обе формы насилия. В то время не было их четкого различения, сегодня же мы разделяем их, говоря о физическом вооруженном насилии и экономическом насилии. В обществе позднейшего времени, характеризуемом большим разделением функций, мы также можем найти аналогии такой борьбы. На стадии свободной экономической конкуренции таковой будет борьба за господство между несколькими торговыми домами в рамках одной и той же отрасли либо борьба за превосходство между государствами в какой-то территориальной равновесной системе, ведущаяся с применением насилия.
Борьба в свободной от монополии сфере представляет собой лишь один аспект той непрестанной конкурентной борьбы за ограниченные шансы, которая пронизывает все общество. Шансы тех, кто вступает в свободную — т.е. свободную от монополии — конкуренцию, сами являются достоянием неорганизованных монополистов. Обладание такими возможностями отделяет их от всех прочих, от тех, кто не в состоянии участвовать в конкуренции, поскольку располагает для этого существенно меньшими шансами, будучи прямо или косвенно от них зависимыми. При этом сами неорганизованные монополисты тоже ведут между собой конкурентную борьбу за достающиеся им шансы. Давление друг на друга относительно самостоятельных участников конкуренции находится в тесной функциональной связи с давлением, испытываемым ими со стороны зависимых лиц, для которых шансы выступают как уже монополизированное другими достояние.
Свободная конкурентная борьба за шансы в отсутствие централизованной и организованной монополии при всех отклонениях повсюду ведет к поражению и исключению из противоборства все большего числа соперников. Они исчезают как самостоятельные социальные единицы или оказываются в зависимости от победителей, а шансы аккумулируются в руках у немногих, что и ведет в конечном счете к формированию монополии. Процесс образования монополии также не ограничивается возникновением того, что сегодня называется «монополиями». Аккумуляция шансов на владение, обратимых в деньги или, по крайней мере, выразимых в тех или иных денежных суммах, представляет собой лишь один из многих исторических процессов, направленных в сторону монополизации. На самых разных отрезках человеческой истории в многообразных обличиях встречаются функционально схожие процессы, т.е. тенденции развития сети человеческих отношений, когда отдельные люди или группы людей ограничивают или регулируют доступ других людей и групп к имеющимся возможностям посредством прямой или косвенной угрозы насилия..
Ставкой для участников такого рода борьбы повсюду является их актуальное социальное существование — в этом причина принудительной силы, присущей подобной борьбе. Именно это делает борьбу неизбежной для всех тех, кто находится в ситуации свободной конкуренции. Стоит в обществе начаться движению такого рода, и в сфере, еще свободной от монополии, любая социальная единица — будь то рыцарский дом, предприятие, территория или государство, — оказывается перед одной и той же альтернативой. Они могут быть побеждены и завоеваны, причем независимо от того, сражаются принадлежащие к этой общности люди или нет. Этот исход борьбы означает для них в худшем случае насильственную смерть или рабство, нужду, зачастую голод. В лучшем случае — утрату социального положения, относительной хозяйственной самостоятельности, переход в косвенно зависимое положение, растворение в большом социальном комплексе — т.е. разрушение всего того, что ранее составляло смысл жизни, придавало ей ценность (даже если современники или люди будущих времен считают этот смысл чем-то незначительным, а может быть, и заслуживающим исчезновения). Либо, при другом исходе борьбы, они могут защитить себя от ближайших соперников и победить. Тогда они сохранят жизнь, свое социальное положение, свое стремление к полноте бытия. В этом случае они приобретают те шансы, за которые шла борьба. В ситуации свободной конкуренции уже само сохранение социального существования всякий раз требует роста: кто не растет, тот падает. Поэтому победа означает — было это сознательной целью борьбы или нет — достижение превосходства над ближайшими соперниками и оттеснение их на позиции большей или меньшей зависимости. Прибыль для одного с необходимостью означает убытки для другого — независимо от того, идет ли речь о земле, оружии, деньгах или любых других субстанциях, репрезентирующих социальную силу. Но эта победа также означает, что раньше или позже победителю предстоит борьба с соперником более высокого порядка, и вновь ситуация потребует роста одного из конкурентов, обрекая другого на подчинение, унижение или уничтожение. Смещение в соотношении сил, утверждение превосходства могут достигаться как с помощью явного военного или экономического насилия, так и путем мирных договоров при взаимном согласии сторон. Но как бы это ни происходило, раньше или позже, через подъемы и падения, восходы и закаты, возникновение и гибель различных смыслов, соперничество ведет к новому социальному порядку. Этот порядок не был предусмотрен ни одним из участников борьбы, он не был им изначально известен, и тем не менее на место свободной от монополии конкурентной борьбы приходит монополистически ограниченная конкурентная борьба. Только с образованием такого рода монополии появляется возможность управления распределением шансов, а таким образом и самой борьбы — в том смысле, что ее место занимает нормальное функционирование общества, совместная работа всех его членов на благо связанных друг с другом людей.
Альтернативы такого рода возникали и перед феодальными семействами средневекового общества. В этом смысле можно понять сопротивление усилению королевской власти со стороны крупных феодалов, в том числе и капетингских принцев. Для удельных властителей король, правящий в Париже, был лишь одним из таких же феодалов, как и они, одним из них, и не более того. Он был для них одним из соперников, с какого-то времени — самым могущественным, а потому самым опасным из конкурентов. В случае его победы если не физическое, то социальное их существование прекратится. Исчезнет то, что в их глазах было смыслом их жизни, придавало ей блеск, — их господская независимость, свободное распоряжение своей вотчиной. Будет уничтожена (в лучшем случае — унижена) их честь, понизится их социальный престиж, их ранг. Если же победят они, то удастся избежать централизации и монополизации власти в растущем государстве; сохранятся Бургундия, Анжу, Бретань и прочие уделы со своей большей или меньшей независимостью. Это могло казаться бессмысленным многим их современникам, скажем, королевским чиновникам; это может казаться бессмысленным современному наблюдателю, поскольку мы — в соответствии с иным состоянием социальных отношений — не настолько прочно идентифицируем себя с подобными мелкими территориальными образованиями. Для них же — скажем, для владык Бургундии или Бретани и немалой части их подданных, — сопротивление образованию всесильного государства с централизованным аппаратом в Париже было в высшей степени осмысленным. Появление такой власти означало для них крах в качестве самостоятельных социальных единиц.
Но если бы им удалось победить, то раньше или позже победители столкнулись бы между собой как соперники; эти противоречия не могли разрешиться, а эта борьба закончиться, пока вновь не явилась сила, превосходящая все прочие силы. Подобно тому как в капиталистическом обществе XIX в. (и в особенности ХХ в.) стало неизбежным общее движение к формированию монополий, вне зависимости от того, чей дом возвышался над прочими в ходе конкурентной борьбы; подобно тому как в гонке «государств» — прежде всего европейских — в то же самое время стала ощутимой тенденция к борьбе за гегемонию, предшествующая любому образованию монополии и любой всеобъемлющей интеграции, — подобно этому и борьба средневековых рыцарских домов, а позже крупных удельных князей, была выражением общей закономерности, ведущей к образованию монополии. Просто этот процесс поначалу происходил в сфере земельной собственности, неразрывно связанной с функциями господства, а затем он — вместе с ростом роли денег — трансформировался и приобрел форму централизации как получения доходов, так и контроля над всеми орудиями физического насилия.
Соперничество достигает апогея вместе с началом борьбы между французской ветвью Валуа, с одной стороны, и бургундской их ветвью в союзе со всеми прочими крупными феодалами-Капетингами, а также последними представителями некогда могущественных рыцарских домов (таких, например, как герцог Бретанский) — с другой. Это происходит после смерти Карла VII, во второй половине XV в. Все выразители интересов центробежных сил объединяются и выступают против парижского Валуа, Людовика XI, богатство и власть которого стали для них особенно опасны после выхода из борьбы прежнего главного соперника, английского короля. Бургундский Валуа, Карл Смелый, чувствуя все большую угрозу со стороны центра власти, однажды совершенно отчетливо выразил то, чего желали и прочие конкуренты короля, видя угрозу с его стороны их социальному существованию: «Au lieu d’un roi, j’en voudrau six!15)»95.
Поначалу Людовик XI вовсе не идентифицировал задачи, стоящие перед королевством, со своими собственными. Совсем наоборот, будучи наследным принцем, он действовал в духе всех прочих крупных феодалов-Капетингов, способствовавших дезинтеграции французского территориального комплекса. Долгое время он жил при дворе бургундского герцога — сильнейшего соперника французского короля. Можно объяснить это личными особенностями Людовика, его ненавистью к собственному отцу. Но одновременно мы усматриваем в этом еще одно свидетельство специфической индивидуализации, происходившей в рамках богатейшего дома страны, — индивидуализации, связанной с выделением апанажа для каждого принца. Какими бы ни были причины ненависти Людовика к отцу, властвование над собственной территорией способствовало тому, что его личные чувства и действия делали его союзником всех прочих соперников короля. Даже взойдя на трон, он поначалу думает более о мести тем, с кем враждовал, пока был дофином, — а среди них было немалое число верных слуг королевской власти. Награждал же он тех, кто был в свое время его другом, — а к ним относились многие противники парижского короля. Власть все еще несет на себе черты частной собственности и зависит от личных склонностей властителя. Но, как и любой другой крупный землевладелец, он скоро оказывается под властью того закона, которому не может противостоять ни один властитель. Очень скоро враги королевства становятся врагами и Людовика, а в его друзей превращаются те, кто служит королевству. Личные амбиции Людовика теперь совпадают с традиционными притязаниями парижских государей. Его личные особенности—любознательность, чуть ли не патологическое стремление вникать во все тайны, хитрость, прямолинейность в выражении любви и ненависти, даже наивная, но сильная набожность, позволяющая ему при этом подкупать духовных лиц, стоящих на стороне его соперников, — все это направлено на укрепление его социальной позиции в качестве владыки всех французских земель. Главной задачей всей его жизни становится борьба с центробежными силами, подавление соперничающих с ним феодалов. В согласии с имманентной логикой королевской функции, его основным противником оказывается бургундский дом, т.е. его друзья тех времен, когда он был принцем.
Борьба, которую должен был вести Людовик XI, была не из легких. Иной раз власть парижского короля оказывалась под угрозой полного краха. Но к концу его правления победа над соперниками была окончательной: король победил отчасти благодаря тем средствам, которыми он располагал, отчасти благодаря умелому их использованию, отчасти благодаря ряду случайностей, пришедших ему на помощь. Карл Смелый, герцог Бургундский, в 1476 г. был побежден под Грансоном и Муртеном швейцарцами, тайком поощряемыми Людовиком. В 1477 г. герцог погиб, пытаясь захватить Нанси. Так из игры вышел главный соперник французских Валуа из числа Капетингов, являвшийся (после ухода англичан) сильнейшим конкурентом короля среди западнофранкских феодалов. У Карла Смелого осталась единственная дочь, Мария. За ее руку и наследство Людовик теперь вынужден вести борьбу с домом Габсбургов, т.е. с той силой, которая постепенно превратится в главного соперника парижского королевского дома на более обширной европейской территории. Вместе с завершением «борьбы на выбывание» в землях западных франков и достижением монопольного положения одним из соперничающих домов усиливается соперничество между домом, одержавшим победу и превратившимся в центр всех этих земель, и властителями такого же масштаба за пределами данной территории. В конкурентной борьбе за Бургундию Габсбурги поначалу одержали победу — женившись на Марии, Максимилиан получил и большую часть бургундского наследства. Так началось двухвековое соперничество Габсбургов с парижскими королями. Однако само герцогство Бургундское (вместе с двумя примыкающими территориями) вернулось во владения Валуа: те из бургундских земель, что представляли особую важность для достижения целостности французской территории, были присоединены к королевским владениям.
В землях западных франков оставалось еще четыре дома, располагавших сколько-нибудь значимыми территориями, из которых сильнейшим, вернее сказать, важнейшим и наиболее самостоятельным был дом герцогов Бретанских. Ни один из этих домов уже не мог конкурировать с парижским домом — сила французского короля неизмеримо превосходила социальную силу прочих удельных князей. Король достигает монопольного положения — раньше или позже, путем ли заключения договоров, ведения войн или же благодаря тем или иным случайностям, но так или иначе все крупные феодалы теряют свою самостоятельность и оказываются в зависимости от французских королей.
Если угодно, было случайным, что к концу XV в. герцог Бретанский умер, оставив дочь-наследницу. Но борьба, вызванная этой случайностью, с точностью показывает существовавшее тогда соотношение сил. Из оставшихся удельных князей древней западнофранкской области ни один уже не обладает достаточной силой, чтобы соперничать с парижскими владыками за Бретань. Как и в случае бургундского наследства, конкурент приходит извне; и в данном случае на наследнице может жениться либо Карл VIII, сын Людовика XI, либо Максимилиан Габсбург, римский кайзер и владыка Бургундии, готовый вновь вступить в брак после смерти первой жены, наследницы Бургундии. Как и в первом случае, Габсбургу через уполномоченных лиц удалось добиться помолвки с юной Анной Бретанской. Но после разного рода споров (решающую роль тут сыграло мнение Генеральных Штатов Бретани) рука наследницы все же досталась Карлу. Габсбурги протестовали, дело дошло до войны между соперниками, но затем был достигнут компромисс: графство Бургундское, не принадлежавшее к традиционным западнофранкским землям и в те времена прямо не входившее во французские владения, было отдано Габсбургам, зато Максимилиан признал власть Карла VIII над Бретанью. Когда Карл умер, не оставив наследников, Людовик XII, относившийся к орлеанской ветви Валуа, без промедления расторгает свой брак с помощью папы римского, признавшего этот союз недействительным, и женится на 21-летней вдове своего предшественника, дабы удержать ее наследство, Бретань, в составе королевских земель. В этом новом браке у него рождались одни дочери, и король выдает старшую из них, унаследовавшую от матери Бретань, за графа Франциска Ангулемского, занимавшего наиболее высокое после короля положение среди членов семьи и являвшегося наследником трона. Угроза того, что столь важная область может достаться сопернику-Габсбургу, заставляет парижан действовать одинаковым образом. Под давлением механизма конкуренции последняя из западнофранкских земель, сохранивших независимость в «борьбе на выбывание», постепенно интегрируется во владения парижских королей. Сначала, до тех пор, пока наследник ангулемского апанажа правил под именем Франциска I, Бретань еще сохраняла известную самостоятельность, и среди населения области четко прослеживалось стремление к независимости, высказываемое представителями разных сословий. Однако военная сила этой единственной территории была уже слишком мала для успешного сопротивления королевской власти, опиравшейся на владения, окружавшие Бретань со всех сторон. В 1532 г. принадлежность Бретани к французской короне была закреплена институционально.
Помимо Фландрии и Артуа, принадлежавших Габсбургам, в землях западных франков самостоятельными, не входившими во владения парижских королей, оставались герцогство Алансонское, графства Неверское и Вандомское, а также владения Бурбонов и Альбре96. Даже если некоторые из этих князей, скажем, из домов Альбре и Бурбонов, еще пытались увеличить свои владения или мечтали о королевской короне97, на деле их владения были уже просто анклавами, разбросанными на землях французских королей. Коронованный государь одержал верх над всеми конкурентами из числа удельных князей. Ранее существовавшие дома либо попали в зависимость от короны, либо исчезли. В пределах западнофранкских земель парижские короли остались без соперников, они достигли абсолютной монополии. Но за пределами территории западных франков происходили сходные процессы — даже если там «борьба на выбывание» и формирование монополии еще не зашли так далеко, как во Франции. Однако Габсбургам удалось добиться аккумуляции военного и финансового потенциала, превосходившего возможности всех прочих государей Европейского континента. С начала XVI в. явным становится то, что проявилось уже во времена борьбы за бургундское и бретанское наследство: императорский дом Габсбургов и дом французских королей, представленные поначалу Карлом V и Франциском I, выступают как соперники на новом витке противостояния — в конкурентной борьбе нового масштаба. Оба этих дома обладают более или менее явной монополией на господство на весьма значительной территории; оба ведут борьбу за шансы и гегемонию там, где такой монополии еще нет, т.е. вступают в отношения «свободной конкуренции». Соперничество между ними на долгое время становится центральной осью находящейся в становлении европейской системы государств.
Французские владения по своим размерам значительно уступали владениям Габсбургов. Но они были гораздо более централизованными, сплоченными и, с военной точки зрения, в большей мере защищены «естественными границами». На западе границей служили пролив и Атлантический океан — все побережье вплоть до Наварры было в руках французских королей. На юге границу образовывало Средиземное море, побережье которого, за исключением Руссийона и Сердани, контролировалось французами. На востоке граница с графством Ницца и герцогством Савойским шла по Роне; далее, через Дофине и Прованс, — к Альпам. Севернее Альп Рона и Саона вновь служили границей королевства с графством Бургундским; местами, в среднем и верхнем течении Саоны, оба берега реки принадлежали французам. На севере и северо-востоке границы современной Франции еще не были достигнуты: только за счет власти над архиепископствами Метц, Туль и Верден королевство выходило к Рейну. Но пока что это были только анклавы, «сторожевые посты», развернутые на землях немецкого рейха. Граница с империей проходила чуть западнее Вердена, а затем простиралась на север в районе Седана. Как графство Бургундское, так и Фландрия с Артуа принадлежали Габсбургам. То, насколько далеко в этом направлении сдвинется граница, зависело от исхода борьбы между парижскими королями и Габсбургами. Долгое время французские владения ограничивались обозначенной территорией. И только в период между 1610 и 1659 гг. в них были включены сначала Артуа на севере, затем земли, расположенные между Францией и тремя архиепископствами, а также — как новые анклавы в землях рейха — Верхний и Нижний Эльзас. Лишь тогда королевство приблизилась к Рейну98 и в него вошли почти все те земли, что составляют современную Францию. Открытым оставался вопрос о возможностях дальнейшего роста — о том, где эта политическая единица найдет свои «естественные» границы, т.е. те границы, которые она была способна защищать.
Французу во Франции и немцу в Германии, живущим в обществах со стабильной и централизованной монополией на физическое насилие, может казаться чем-то самоочевидным и целесообразным как наличие такой монополии, так и единство национальной территории. Они непроизвольно считают это чуть ли не результатом сознательно запланированных акций. Соответственно, они часто судят о действиях, приведших к такому состоянию, с точки зрения их непосредственной целесообразности для поддержания порядка, кажущегося им разумным и само собой разумеющимся. Поэтому они склонны оценивать события прошлого с позиций того блага или зла, что эти события несли для общности, с которой идентифицируют себя эти люди. При этом они не замечают действовавших в прошлом закономерностей и обстоятельств, принуждавших группы и лица того времени поступать так, а не иначе, и упускают из виду планы, стремления и интересы людей того времени. Словно действующие лица прошлого должны были (и могли) обладать профетическим видением того будущего, каковое для историков является разумным и страстно утверждаемым ими настоящим. Поэтому-то историки и прославляют или осуждают деятелей прошлого в зависимости от того, насколько велик их вклад в процессы, приведшие общество к настоящему положению, и судят о действиях по тому, способствовали они или нет желательному результату.
Однако подобная цензура, наложенная на прошлое и выражающая личные предпочтения, подобное субъективистское и партийное видение исторических событий чаще всего препятствуют пониманию элементарных закономерностей и механизмов — пониманию действительной структурной истории и социогенеза исторических образований. А такие образования развиваются в борьбе противоположных, точнее говоря, амбивалентных, интересов. Исчезновение княжеских уделов, растворение их в королевствах, а затем растворение королевств в буржуазных государствах — все это не менее важно для образования новых формаций, чем наличие победителей в конкурентной борьбе. Без насильственных действий, мотивированных свободной конкуренцией, не было бы монополии на применение насилия, а тем самым не было бы института вытеснения и регулирования насилия, распространившего свой контроль на большие территории.
По далеко не прямолинейной траектории движения, приведшего к интеграции обширных земель вокруг герцогства Иль-де-Франс, мы видим, насколько сильно полная интеграция западнофранкских территорий зависела от механизма «борьбы на выбывание», равно как и то, что такая интеграция не была результатом профетического видения или исполнения некоего плана, принятого отдельными контрагентами. Как однажды заметил Анри Озе, «assurément, il y a toujours quelque chose d’un peu factice à se placer dans une position a posteriori et à regarder l’histoire à rebrousse-poil, comme si la monarchie déjà administrative et la France déjà centralisée de Henri II avaient été de toute éternité destinées à naître et à vivre dans des limites determinées...16»99.
Только оценив эту борьбу между рыцарскими домами с позиций того времени, учитывающих непосредственные нужды и цели этих домов, рассматривающих их социальное существование как ставку в этой борьбе, мы можем понять, насколько вероятным было образование монополии на этой территории — при неопределенности расположения ее центра и ее границ.
К французским королям и их сподвижникам с известными оговорками подходит сказанное об американских пионерах: «Не didn't want all the land; he just wanted the land next to his17»»100. Эта простая и точная формула хорошо выражает то, как из сплетения бесчисленных индивидуальных интересов и планов (будь они одно- или разнонаправленными, дружественными или враждебными друг другу) в конечном счете возникает нечто, не планировавшееся и не предвиденное ни одним из индивидов, но с необходимостью вытекавшее из всех этих планов и действий. В этом и заключается тайна социального сплетения взаимосвязей — с его принудительной силой, с закономерностями его строения и структуры, с его особенностями развития. Это — тайна социогенеза и динамики социальных отношений.
Конечно, у представителей французского королевства, занимавших центральные позиции на поздних фазах развития, в процессе интеграции земель и предвидение развития событий, и радиус действий были гораздо шире, чем у американских пионеров. Но и они ясно и отчетливо видели только следующий шаг в этом направлении — следующие земли, которые они должны были захватить, чтобы те не достались другим, чтобы не усилились соседи или конкуренты. Если у иных из них и были мысли о великом королевстве, то долгое время эти мысли были лишь воспоминанием о существовавшем в прошлом монопольном образовании — отблеском каролингского или западнофранкского царств. Речь шла, скорее, о продукте памяти, а не о профетическом видении будущего, ставящем перед ними некие цели. Как и во всех других случаях, из сплетения множества интересов, планов и действий возникло направление развития, обладавшее собственной закономерностью целостного процесса и не планировавшееся отдельными людьми; возникло и образование, создание которого не планировалось действующими лицами, — французское государство, Франция. Именно поэтому постижение подобного рода образований требует выхода на тот уровень действительности, что еще мало изучен, — на уровень исследования отношений с их собственными законами и полем их динамики.
