Языковое сознание есть не сознание, а способность языкового коллектива рефлектировать, то есть созерцать

Но «языковой коллектив» состоит из людей, а люди могут «рефлектиро­вать» только если у них есть сознание. Это вытекает из первого определения.

Как я уже говорил, при определении понятия «язык» этот уход в психоло­гию дает дополнительную глубину. Но я гляжу на него как раз из психологии, и у меня возникают вопросы относительно сознания. Языковое сознание — это совсем не сознание. Это просто не очень продуманно использованное слово, которым языковеды обозначают что-то им очень нужное, какую-то способность сознания.

Какую способность? В уточнении сказано: «языковое сознание — это осознание возможностей языка». Иными словами, Гумбольдт, говоря о созна­нии, понимает под ним осознавание. И похоже, точно так же Портнов.

Ну и что? А то, что при этом они не говорят об осознавании! И означает это, что для философов языка понятия «сознание» и «осознавание» либо смешиваются, либо для них вообще никакого собственно сознания нет, а есть лишь способ говорить, называя сознание, а подразумевая осознавание.

Если бы приведенные мною определения были единичными примера­ми подобного понимания сознания, я бы мог усомниться в своих выводах. Но понимание сознания философами языка вызывает у меня множество сомнений. Особенно смущают меня определения вроде этого:

«Сознание носит диалектический характер, оно одновременно и субъектив­но и интерсубъективно, осознанно, но опирается на бессознательные механизмы» (Портнов, Сознание. Язык. Смысл, с. 73).

Глава 10. Гумбольдт. Языковое сознание

Сознание — осознанно, уже одно это утверждение приводит в замеша­тельство. Кем или чем можно осознать нечто, кроме самого же сознания? Но оно еще и опирается на «бессознательные механизмы»! Как это? Конечно, автор мог просто оговориться или у него не хватило места в короткой публи­кации развернуть какое-то иное понимание сознания. Но уж раз зашла речь о бессознательном, то оправданным становится вопрос: а почему стала воз­можна бессознательная оговорка? Нет ли у нее причины, корешка, скрыва­ющегося в неосознаваемой части сознания? В любом случае, именно такие оговорки на каком-то этапе исследования и становятся для него основным материалом. Сквозь них видно, как в действительности устроено наше со­знание. Нужно только не пропустить их и задать вопросы.

Кто носитель осознавания, осознающий сознание"? Наверное, я? А что в таком случае есть сознание, которое я осознаю? И из чего сделаны, из чего состоят «бессознательные механизмы»? Из того же, что и фрейдистское бес­сознательное? Иначе говоря, это действительно «механизмы»? Или тут опять надо понимать широко: и «механизмы» и некие содержания, которые они создают? А когда они их создают, то эти содержания становятся собственно­стью сознания или сохраняются неосознанными, пока некто их во мне не осознает? Но если такое возможно, то из чего они сделаны?

Это разговор обо всей философии языка и о Гумбольдте в частности, потому что он сам именно так и говорит, когда дело касается сознания.

К примеру, выражение «языковое сознание» он употребляет сплошь и рядом как само собой разумеющееся и понятное читателю по очевидности. Для того, чтобы создать те два определения, Портнову пришлось извлекать свое понимание из высказываний вроде вот такого:

«Поэтому слоговые размеры, подобно гекзаметру и шестнадцатисложному стиху шлок, дошедшие до нас из тьмы веков, но до сих пор неподражаемо чару­ющие слух одной только последовательностью своих слогов, являют собой, мо­жет быть, еще более сильное и надежное доказательство глубокого и тонкого языкового сознания породивших их наций, чем сами сохранившие их стихотворе­ния» (Гумбольдт, О буквенном письме, с. 413).

Это хорошее высказывание, в нем отчетливо видно, что Гумбольдт дей­ствительно говорит о некой нашей способности, наверное, способности сознания к тонкому различению. Вероятно, это различение можно считать осознаванием, а в целом называть языковым сознанием. Но таких отчетли­вых высказываний у Гумбольдта немного, и Портнову пришлось порабо­тать, чтобы извлечь свое понимание.

Сам же Гумбольдт, когда пытается дать определения своим понятиям, звучит отнюдь не так чарующе, как древние:

«В языке, в той мере, в какой он является реальным достоянием человека, различаются два конститутивных принципа:

внутреннее языковое сознание (под которым я понимаю не особую силу, но всю совокупность духовных способностей относительно к образованию и упот­реблению языка, то есть лишь направление)

и звук» (Гумбольдт, О различии строения человеческих языков, с. 227).

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

Вот и все определение языкового сознания, из которого ясно, что слово «сознание» Гумбольдт употребил если уж не совершенно случайно, то по наитию, по чувству языка, показавшему ему, что способность человека к созданию и использованию языка как-то связана с его сознанием. Вероятно, это глубокая мысль, и если постараться, то действительно можно доказать, что, говоря о «языковом сознании», Гумбольдт говорит о сознании.

И я даже допускаю, что если постараться еще больше, то можно найти и то, как это использовать для очищения. Вероятно, я когда-нибудь постара­юсь и сделаю это.