Глава 8. Герменевтика. Гадамер

Следующее большое направление в Современной Западной философии — это Герменевтика.

«Название это произведено от греческого hermeneuo — разъясняю и означа­ет искусство и теорию истолкования, имеющего целью выявить смысл текста, исходя из его объективных (значения слов и их исторически обусловленные вари­ации) и субъективных (намерения авторов) оснований» (Философский Сло­варь, 1986).

Истолкование текстов — это уже изрядное сужение предмета филосо­фии. Однако, истолкование невозможно без понимания, а понимание тре­бует знания сознания. Уж какого сознания — это другой вопрос, но какое-то понятие о сознании для этого надо иметь.

Собственно герменевтика в широком смысле возникает еще во времена эллинизма, то есть сразу после окончания греческой философии. Тогда Гер­меневтика истолковывала Гомера. В средние века и Возрождение Герменев­тика истолковывает Библию. В XIX веке рождается новая Герменевтика, ко­торую называют «свободной». Свободной не только в религиозном смысле. Она пытается выйти и за рамки толкования текстов. Начало этому положил немецкий философ Фридрих Шлейермахер (1768-1834).

Для Шлейермахера герменевтика становится «универсальной теорией истолкования как такового, безотносительно к тому, о каких текстах идет речь — "сакральных", "классических"или просто "авторитетных"; правила ин­терпретации едины для всех текстов. Герменевтика, по определению Шлейер­махера, — это учение о "взаимосвязи правил понимания"» (В.Малахов.Герме­невтика // Н.Ф.Э., с. 512).

И самое интересное для нас — это то, как определяется главная задача герменевтики: «Цель этого учения состоит в прояснении условий возможности понимания письменных документов» (Там же). Лично у меня эта наука, кроме ощущения узости, вызывает и непроизвольное сомнение в том, что у нее может быть своя теория сознания. И действительно, в доступных мне работах Шлейермахера я ничего подобного не встречал. Впрочем, Шлейермахер еще очень плохо переведен на русский, и поэтому вполне возможно, что как раз то, что нужно, мне и не попало в руки.

Другой философ, много сделавший для развития герменевтики — Виль­гельм Дильтей (1833—1911) — издан у нас гораздо лучше. И он действитель­но немало говорит о сознании. Однако Дильтей относится к тому времени, когда философия была метафизической. А мы пока говорим о Современной Европейской философии. О нем — чуть позже.

Глава 8. Герменевтика. Гадамер

В рамках же современной западной философии существует собственная герменевтика. Она называется философской и рождается в 1927 году в «Бы­тии и времени» Хайдеггера, а потом продолжается Гадамером в «Истине и методе».

Ханс-Георг Гадамер (1900—2002) был одним из тех немногочисленных мыслителей, кого не только не зачаровывал, а наоборот — пугал разворот естественнонаучного метода, подчинившего себе человеческое сознание. Он, как и Дильтей когда-то, сражается за право человека на духовный путь разви­тия. «Истина и метод», работа, написанная в 1960 году, посвящена именно этому. Однако борьба за иной метод, за метод наук о духе, меня сейчас не интересует. Он возможен, как это вижу я, лишь в том случае, если мы поймем, что такое этот «дух», за который они все сражались. Но начать придется с сознания. Либо духом и называют сознание, либо дух скрывается за сознанием.

Когда читаешь Гадамера, складывается впечатление, что он употребля­ет слово «сознание» и к месту и не к месту. И если это так, то означает, что он использует это слово либо в бытовом значении, либо в каком-то смысле, доступном только ему одному. Понять, откуда он его извлек, не так-то про­сто. Однако некоторые подобные случаи странного на первый взгляд упот­ребления слова «сознание» Гадамер объясняет сам. И это объяснение инте­ресно не только тем, что оно учит, как надо понимать философа, но и еще одним оттенком понимания самого сознания.

Рассказывая о том, что познание истины может быть и вненаучным, Гадамер пишет:

«Однако вопрос о том, до какой степени может быть философски легити­мирована (то есть оправдана — АШ) претензия на истину подобных, стоящих вне науки способов познания, — это уже совершенно другой вопрос. Актуаль­ность герменевтического феномена основывается, с моей точки зрения, на том, что лишь углубление в феномен понимания может привести к подобной легити­мации» (Гадамер, Истина и метод, с. 39).

Приглядитесь к слову «феномен». Это пример обычного для Гадамера использования слов. Хоть он и говорит о понимании, но о понимании он, я допускаю, по-настоящему не задумывался, потому что когда о нем задумы­ваешься, то начинаешь следить за тем, чтобы каждое твое высказывание и каждое твое слово было понятно. Что такое «герменевтический феномен»"? Это то, как герменевтика рассматривает понятие «феномен»? Или же это герме­невтика есть феномен? Если так, то это всего лишь языковая грязь — этакое удвоение одного и того же, то есть той же «герменевтики», названной «явле­нием герменевтики». Что такое явление герменевтики? Явление чего? Как и «феномен понимания» — явлением чего являет себя понимание? В бытовом языке обычно говорят: вещь. Такая вещь как герменевтика. Но Гадамер не может писать на бытовом языке, он должен говорить как-то особо. Это в полной мере относится и к тому, как он говорит о сознании.

Основное— Море сознания — Слои философии— Слой 3 — Часть 2

А о сознании он говорит не прямо. Он просто использует это слово в разных сочетаниях, из которых и придется извлекать понимание. Но сначала самая суть того образа герменевтики, который захватил Гадамера:

«Это мое убеждение подкрепляется не в последнюю очередь тем, какое значение получила в современной философской работе история философии. По­нимание исторической философской традиции предстает перед нами как некий возвышенный опыт, который с легкостью развеивает видимость исторического метода, лежащую на историко-философских изысканиях» (Там же).

Совершенно не имеет значения, понимаете ли вы, о чем говорит Гада-мер. Чтобы его понять, нужно знать всю предысторию борьбы за понимание исторических текстов, начиная со Шлейермахера и такого теоретика антич­ной истории как Дройзден. Гадамер пишет это не для нас с вами, а для тех людей, с кем ведет беседу в каком-то особом пространстве-времени, где они все еще живы, а их слова все еще звенят в воздухе. Понимание Гадамера — это игры с пониманием истории и через историю. Главное для нас то, что герменевтика Гадамера — это не то психологическое или бытовое понима­ние, которое поможет нам в обычной жизни. Он слишком для этого масшта­бен. Вот для того, чтобы поддерживать эту масштабность то ли себя, то ли своего видения, он и создает новые словосочетания со словом «сознание».

«К элементарному опыту философствования относится то, что классики философской мысли, когда мы пытаемся понять их, выдвигают такое притяза­ние на истину, которое современное сознание не в силах ни отклонить, ни пре-' взойти. Наивное самочувствование современности может возразить на это, что философское сознание тем самым заранее признает, что его собственное философское познание стоит на низшей, по сравнению с познанием Платона и Аристотеля, Лейбница, Канта или Гегеля, ступени» (Там же).

Современное сознание, философское сознание...

Каким-то образом я понимаю, что он хочет сказать этими странными словосочетаниями. Значит, за ними скрываются какие-то грани понятия «со­знание». Иными словами, раз я ощущаю, что понимаю говорящего, даже если по-настоящему и не понял, такое высказывание возможно. Мое созна­ние принимает его. Но как понять само это «ощущение» понятности? Оно, как это всегда бывает с «ощущениями», так просто, что кажется невозмож­ным для вхождения в него внутренним взором. Как войти в «ощущение» и разобрать его на части, из которых оно сложено, и на шаги или действия, которыми оно создавалось? Проделать такое упражнение было бы прекрас­ным уроком понимания, и, к счастью, Гадамер все для него подготовил.

Попробуем проделать упражнение понимания так, будто это сам Гада­мер его задумал и будто это он, налетев на чуточку странное использование слова «сознание» в неожиданных словосочетаниях, решил понять, какое же свойство сознания являет себя через такие словосочетания. Если бы он заду­мал такое упражнение в понимании, то чему бы он должен был нас на­учить? Думаю, тому, как исследовать то, что хочешь познать. Не зря же он начинает все свои сочинения с утверждения, что возможно и вненаучное познание истины.

Глава 8. Герменевтика. Гадамер

Ну, а если он начинает свое познание с исследования, то как нужно вести это исследование? Как вообще ведется исследование? Наверное, спо­собы могут быть разными, но я опишу тот, каким, на мой взгляд, осознан­но или неосознанно ведет его Гадамер.

1. Сначала, как говорил Аристотель, появляется удивление. Гадамер гля­
дит на странное словосочетание, вроде «современное сознание», и удивляет­
ся: странно! Что бы это могло значить?

2. Тут же он понимает, что у него нет готового ответа, это во-первых,
а во-вторых, он не хочет делать поспешные выводы на основании лишь
одного наблюдения. И он решает собрать все примеры подобного использо­
вания слова «сознание». После «философского сознания» появляется:

«...Наряду с опытом философии опыт искусства оказывается настоятель­нейшим призывом к научному сознанию признать свои собственные границы» (Там же, с. 40).

И:

«Предлагаемые исследования начинают поэтому с критики эстетического сознания, стремясь оградить тот опыт истины, к которому мы становимся причастны благодаря произведению искусства, от эстетической теории, сужен­ной и обедненной тем понятием истины, какое сложилось в науке» (Там же).

А затем:

«...ниже будет показано, до какой степени всякое понимание является свершением и в сколь малой мере современное историческое сознание способ­но ослабить те традиции, в которых мы живем» (Там же, с. 41).

«Историческое сознание», как основополагающее понятие исследуемой школы герменевтики, несколько раз уточняется Гадамером:

«Мы живем, как мне кажется, в состоянии непрерывного перевозбуждения нашего исторического сознания» (Там же).

«При всей связанности со своими историческими истоками философия ясно сознает сегодня историческую дистанцию, свое отстояние от классических об­разцов. Это выражается, прежде всего, в изменившемся отношении к понятию.

Сколь бы глубокими ни были преобразования европейской философии в про­шлом — преобразования, связанные с латинизацией греческих понятий и с при­способлением понятий латинских к новым языкам, — сколь бы значительными ни были их последствия, однако возникновение в последние несколько столетий исторического сознания означает все-таки еще более глубокий разрыв.

Отныне преемственность традиций европейского мышления утрачивает свою неизменную континуальность (непрерывность — АШ). Ведь это означает исчезновение той наивности, с которой прежде можно было ставить понятия, почерпнутые из традиции, на службу собственной мысли. С тех пор отношение науки к этим понятиям отличается странной необязательностью, независимо от того, пользуются ли ими «ученым», чтобы не сказать архаизирующим, обра­зом или же обходятся с ними по типу технического манипулирования, превра­щая их в простые орудия.

Ни то, ни другое не удовлетворяет истине герменевтического опыта. Ско­рее следует сказать, что понятийная система, в которой развертывается фило­софствование, всегда владела нами точно так же, как определяет нас язык,

Основное— Море сознания— Слои философии — Слой 3 — Часть 2

в котором мы живем. Осознать подобную предопределенность мышления поня­тиями — этого требует добросовестность мысли.

Таково новое критическое сознание, неизбежно сопровождающее отныне всякое ответственное философствование и выводящее те языковые и мысли­тельные привычки, какие складываются у отдельного человека в процессе ком­муникации с окружающим его миром, на суд исторической традиции, которой мы все принадлежим» (Там же, с. 42—43).

Прочитав это, я ощутил, что потрясен. Это еще одно «удивление», но другой силы и качества. Я вдруг понимаю, что начальная «странность» в словосочетаниях на самом деле вовсе не мелочь, а знак или признак, что рядом прячется что-то очень большое и важное. И Гадамер вовсе не зря говорит о понимании, но не пишет учебник понимания. В сущности, как это ощущается мной, он просит понимания, он заявляет: я тут нашел что-то огромное и страшно сложное, я еще не могу сразу высказать это просто и ясно, но постарайтесь, пожалуйста, меня понять! Мне очень, очень нужно ваше понимание, потому что если мне не хватит своего, это неведомое, что явило себя из глубины сознания, все-таки не должно ускользнуть!

А что неведомое? Оно, конечно, многослойно. Но в самом первом слое Гадамер говорит о том, что Наука со времен Возрождения, по крайней мере, очень небрежно обращается со своими понятиями. Точнее, она грубо и бес­тактно хватает любые греческие и латинские слова и использует их для обо­значения своих понятий. Но слова эти — не просто буквы или звукосочета­ния. За ними скрываются когда-то живые родные им понятия. И эти понятия все чаще доступны людям через античную литературу, через литературу сред­невековую и нового времени. Иначе говоря, они все еще живут в европей­ской культуре, а значит, в сознании современных людей.

И вот Наука, которая вроде бы заявляется на поиск истины, описывает свои исследования на этом странном, извращенном языке, где ни одно сло­во нельзя принять так, как оно исторически связано со своей культурой. Сначала его нужно оторвать и от культуры и от его понятия, условно гово­ря, стерилизовать в своей голове, сказав себе: это слово, которое я знаю, не есть это слово, и я отбрасываю все, что у меня с ним связано. Я очищаюсь от понимания этого слова. А затем нужно взять словарь Науки, а это значит найти несколько главных работ, в которых авторы придали этому слову ка­кое-то особенное значение, как например, оно придано словам «функция», «анализ», «форма», «алгоритм», и вложить эти новые значения в свое опус­тошенное сознание.

Естественно, что те, кто не проделают с собой подобной операции, читая твое научное сочинение, не только его не поймут, но поймут совсем не то! Иначе говоря, в своем поиске истины ты как ученый все время пи­шешь кабалистические и алхимические тексты, где говорится о Меркурии и Солнце, но не говорится о Меркурии и Солнце, а говорится о чем-то, что понимал только тот шарлатан, что недавно умер и унес с собой свое пони­мание. Вся Наука шарлатанство, пока она не возьмет на себя ответствен­ность за все, что делает с миром и людьми.

Глава 8. Герменевтика. Гадамер

Вот первый слой понимания, но он совсем не единственный, потому что это «новое критическое сознание», именуемое герменевтикой или ис­кусством понимания, все еще остается странным выражением. Понимание невозможно без понимания сознания. Для него нужен такой инструмент, который вполне можно назвать «понимающим сознанием». Если бы Гадамер обучал нас исследовать ради понимания, то, собрав подобные примеры стран­ных словосочетаний, через которые являет себя сознание, что бы он сделал дальше?

Произвольно или непроизвольно, но каждый раз, когда количество на­блюдений или примеров достигает какого-то уровня, наш ум (или созна­ние?) делает попытку вынести суждение. На деле же он предполагает что-то, а потом проверяет, объясняет ли его предположение все собранные случаи. Можно назвать это гипотезой. Если предположение окажется явно невер­ным, то придется вернуться к наблюдениям, а если оно в какой-то мере будет объяснять исследуемое, то его можно будет уточнять и дорабатывать. В действительной работе ума такие предположения делаются непроизвольно после появления каждого нового наблюдения. Это значит, что у меня уже выстроился целый ряд предположений, и то, что я выскажу сейчас, было несколько раз проверено на новых примерах «гадамерова сознания». Но я не показываю полную работу понимания, потому что мы сейчас разбираем не психологию понимания, а условный пример.

Итак, философское сознание, эстетическое сознание, научное сознание... Общим словом в этих словосочетаниях является сознание, и поэтому появ­ляется искушение посчитать, что сознание является и их основным поняти­ем. Но это ошибка. Эти выражения вообще не говорят о сознании! Сознание интересует их создателя не больше, чем «ботинки» в выражении: человек в черных ботинках. Сознание, конечно, присутствует, но как примета или отличительный знак. Но речь идет о человеке, обладающем тем или иным мировоззрением или точкой зрения. Просто Гадамер решил различать людей не по ботинкам или цвету волос, а по определенному образу мышления, называя его сознанием. Почему же он так прямо и не говорит?

Война Богов. Тут мне вспоминается образ из тургеневских «Отцов и детей». Ба­заров, который там режет лягушек и вообще изображает ученого естественника, кстати, Сеченова, говорит своему молодому и восторженному приятелю: Аркадий, не говори красиво! Вот так Наука срезала метафизику, выставив ее смешной и глу­поватой.

Гадамер воюет с Наукой как раз от лица человека, способного на восторг и восхищение, он осознанно хочет говорить красиво и необычно. Сказать: с философ­ской точки зрения — или: человек, принявший научный способ рассуждать, — вовсе не так звучит, как «научное сознание», например. Превращение всего лишь качества или свойства в целое и самостоятельное явление делает это «явление» чем-то осо­бенным! Если «эстетическое сознание» начинает нам что-то подсказывать, то не становится ли оно похоже на Гения или Музу, ведущую художника к славе. А «фило­софское сознание», вступающее в противоборство с «научным сознанием» с точки зрения истории, — не напоминает ли это вам Войну Богов? «Сократическое созна­ние» вполне определенно предполагает наличие даймона, который призывает тебя бороться за истину и самопознание...

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3— Часть 2

Итак, нет никакого исторического или критического сознания самих по себе. Это всегда сознание каких-то определенных людей. Это бесспорно. Даже если сознание может существовать как некая среда, заполняющая вселен­ную, Гадамер говорит о человеческом сознании и понимании. Это первое предположение, и пока не появится новых данных, оно бесспорно.

Для того, чтобы сделать второе предположение, вспомним вот эти сло­ва Гадамера: «...возникновение в последние несколько столетий исторического сознания...»

Возникновение! Не было никакого возникновения. Не появилось на планете такое божественное существо с именем «Сознание» и не внедрило себя в наши умы. Обретение людьми иного способа смотреть на вещи — вот что было. Люди стали думать о каких-то вещах, помня и учитывая, что у них есть история, то есть были время и условия возникновения, была опреде­ленная жизнь или бытование, как говорится, были развитие и изменения, возможно, даже смерть. И при этом, чаще всего, это было историей исполь­зования этой вещи разными людьми.

Следовательно, люди меняют свое сознание, обретая «новые виды со­знания». Именно поэтому и все остальные словосочетания выглядели слегка странными. Странный, значит, иностранный, из другой страны, с неведо­мой стороны, не такой как у нас, непривычный, новый. Эти словосочетания Гадамера новы. Их странность лишь в этом, а вовсе не в том, что они невоз­можны. Именно поэтому я и говорил, что ощущаю их возможность. Но надо понять, как они возможны. А это значит, надо понять следующий слой или грань понятия «сознание».

Гадамер не говорит о сознании, он говорит о человеке. Но он использу­ет понятие «сознание», чтобы показать какую-то черту, какое-то свойство человека, которое надо понять. Зачем? Возможно, чтобы спастись...

Это свойство связано с сознанием, и даже более того, оно обеспечива­ется сознанием и существует только благодаря ему. Свойство это — способ­ность человека меняться и делать себя. Мы сделали себя людьми нашего времени, людьми Науки, цивилизации и общества всеобщей сытости и без­думности. Мы можем сделать себя другими. Какими? Вопрос лично для каж­дого из нас. А как? Гадамер на это отвечает: образованием. Но что такое «образование» Гадамера, еще нужно понять. То, что я не ошибаюсь, предпо­лагая, что мысль Гадамера идет к образованию и именно к образованию человека, видно вот из таких заявлений:

«Гердер превзошел перфекционизм Просвещения благодаря новому идеалу "образования человека " и тем самым подготовил почву, на которой в XIX веке смогли развиться исторические науки. Понятие образования (Bildung), в то время завладевшее умами, было, вероятно, величайшей мыслью XVIII века» (Гада­мер, Истина и метод, с. 50).

Подтверждается не только то, что Гадамер говорит не о сознании, а о человеке, но и то, что «новые сознания» приобретаются:

«Теперь "образование " теснейшим образом связано с понятием культуры и обозначает в конечном итоге специфический человеческий способ преобразова­ния природных задатков и возможностей» (Там же, с. 51).

Глава 8. Герменевтика. Гадамер

Далее Гадамер рассказывает историю современного понятия «образова­ние» и если приглядеться, то именно здесь лежит связь с сознанием. Что любопытно и значимо, в этом смысле русское понятие «образование» пол­ностью совпадает с немецким. Это рассуждение так ценно, что я приведу его целиком. Итак, после Гердера образование начинает обозначать преобразо­вание чего-то в человеке, чего-то природного в иное. В какое?

«Кант еще не употребляет слово "образование " именно в таком значении и в такой связи. Он говорит о "культуре" способностей (или "природных за­датков") <...>

Гегель, напротив, ведет речь о самообразовании и образовании. <... >

Вильгельм фон Гумбольдт полностью воспринимает своим тонким слухом, составлявшим его отличительную черту, уже всю разницу в значении "культу­ра "и "образование": "...но когда мы на нашем языке говорим "образование", то имеем в виду при этом нечто одновременно высокое и скорее внутреннее, а имен­но вид разумения, который гармонически изливается на восприятие и характер, беря начало в опыте и чувстве совокупно духовного и чувственного стремле­ния ". Здесь "образование" уже неравнозначно культуре, то есть развитию спо­собностей или талантов.

Такое изменение значения слова "образование " скорее пробуждает старые мистические традиции, согласно которым человек носит и пестует в душе об­раз Бога, чьим подобием он и создан.

Латинский эквивалент этого слова — formatio, и ему соответствуют в других языках, например, в английском form и formation. В немецком языке со словом "образование " долго конкурировали соответствующие производные по­нятия forma, например, формирование, формация (Formierung, Formation). <...>

Тем не менее, победа слова "образование " над "формой " представляется неслучайной, так как в «образовании» (Bildung) скрывается "образ " (Bild). По­нятие формы отступает перед той таинственной двусторонностью, с которой "образ " включает в себя одновременно значения отображения, слепка (Nachbild) и образца (Vorbild)» (Там же, с. 51—52).

Понятие формы отступает вовсе не перед словом «образ». Оно отступает перед глубиной родного языка, языка, на котором ведется образование. Ис­ходно, форма — это тот же образ или Bild. Но только в латыни. В немецком или русском это слово оторвано от понятия, то есть от видения содержания и действия, скрывающегося в понятии. Поскольку действие это свершается всегда, когда человек меняет себя, называть его настоящим, родным име­нем естественнее. В нем есть смысл. И «форма» отступает перед естественным языком, сохраняясь только в искусственных недоязыках, то есть в языках с ослабленным содержанием.

Что для нас принципиально важно в этом высказывании Гадамера — это упоминание образа в значении «слепка». Слепок или отпечаток — это как раз то, как Сократ, Платон и Аристотель описывают, как душа обретает знания, то есть понятия и память. И чуть дальше Гадамер скажет об этом: «память следует образовывать» (Там же, с. 57), — тем самым подчеркивая,

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3 — Часть 2

что обретение того или иного «сознания» — это преобразование сознания путем привнесения в память новых образцов поведения.

«...Образованное сознание на практике действительно обладает скорее характером чувства, так как любое чувство, например, зрение, представляется общим ровно настолько, насколько оно охватывает свою сферу, насколько широ­кое поле ему открывается и насколько оно способно производить различения внутри открывшегося ему.

Образованное сознание превосходит любое из естественных чувств тем, что эти последние ограничены каждое определенной сферой, оно же обладает способностью действовать во всех направлениях: оно — общее чувство» (Там же, с. 59).

Если мы вспомним, что основой естественных Наук считается опыт, который есть всего лишь материал, собранный с помощью органов чувств, то станет ясно, что образованное историческое сознание должно неимовер­но превосходить по качеству познания истины научный метод. Но это я ос­тавлю в стороне. Это собственно герменевтика.

Для меня важно другое: упражнение в исследовании понимания пока­зывает мне, с одной стороны, что Гадамер не занимается собственно созна­нием, но с другой, что он, походя, глубочайшим образом описывает одну из важнейших черт сознания — не только творить и хранить образы, но и принимать их. Принимать в значении делать их теми образцами, которые определяют и способы поведения, и способы думания человека.

Возможно, мое понимание Гадамера не верно или не совсем верно. Но такая способность у сознания определенно есть.