Глава 3. Сознание и его очищение в феноменологии

Даже того краткого и поверхностного рассказа, что у меня получился, достаточно, чтобы понять: столь отчетливо связываемое с феноменологией понятие «сознание» совсем не такая уж однозначная и определенная вещь. Все свидетельствует о том, что используя слово «сознание», Гуссерль пользу­ется лишь каким-то из пониманий сознания, точнее, говорит не о сознании в целом, а о каком-то из его проявлений, которое обеспечивает решение его собственных задач.

О том, действительно ли Гуссерль использует слово «сознание», или же этим словом переводят его наши переводчики, я судить не берусь. Немецкий для меня слишком сложен. Но это и не имеет для меня решающего значе­ния, поскольку моя задача — не понять Гуссерля, а понять, как его образы, его понимание превратились в часть той общечеловеческой культуры, кото-

Основное — Море сознания— Слои философии — Слой 3 — Часть 2

рая у русского человека связана с понятием сознания. Гуссерль, как и Рас­сел, мог писать о чем угодно, а мы все знаем, что когда дойдет до очищения сознания, можно воспользоваться феноменологией. Кстати, это убеждение живо не только у русских людей. Книга Колина Уилсона «Паразиты созна­ния» рассказывает о мечте американца, надеющегося очистить свое созна­ние с помощью феноменологии до такого состояния, что у него откроются сверхспособности.

Как бы там ни было, Гуссерля надо не переводить пословно, а пони­мать из его описаний тех явлений, с которыми он работает. А именно тех, которые обеспечивают достижение его главной цели. А какую цель ставит перед собой Гуссерль, создавая феноменологию? Если отсечь все возмож­ные скрытые личностные цели, так сказать, сделать Гуссерлю «редукцию», то останется то, что заявляется целью в самих текстах. И это — создание наукоучения, способного обеспечить все Науки прочными и точными осно­ваниями рассуждений.

Именно основаниями рассуждений, хотя эти основания на деле оказы­ваются не парой-тройкой аксиом, а полноценным образным языком. Образ­ным не в том смысле, в каком это понимает искусство, где образ ярок и полон жизни, а в строго философском смысле. Образ, нужный философу, должен быть предельно выхолощен от жизни, очищен от всего, что связано с неопределенностями и относительностью, вносимых личностями, то есть отдельными живыми людьми. Образ должен передавать сущность, то есть общее, что содержится во множестве подобных же образов. Он должен быть тем вываренным костяком, скелетом живых образов, который присутствует в каждом из отдельных образов. В этом и есть его основность. Именно формально чистые образы и становятся языком, который хочет создать Гуссерль, почему он и начинает с логики и математики, размежевываясь с психологией.

Итак, задача феноменологии — создать язык, подобный математике, ко­торый позволил бы предельно точно описывать то, что ученый созерцает как живой опыт.

Решается эта задача путем «феноменологической редукции». Что это та­кое? Феноменологи давно дали ей описание, и я воспользуюсь им в изложе­нии русского философа Я. Слинина. Но сначала надо объяснить пару слов, которые использует Гуссерль, а за ним Слинин.

Во-первых, аподиктическое знание. Попросту говоря, это греческое сло­во означает неопровержимое. Но когда речь заходит о суждениях или основа­ниях рассуждения, оно приобретает оттенок логической необходимости или неизбежности.

Второе слово — это epoche. Произносится как эпоха. В греческом это — и та самая эпоха в общепринятом смысле слова, связанная со временем, и чисто философское выражение, означающее воздержание от суждения. Гус­серль превратил ее в исключение того, о чем возможно суждение, как о непостоянном относительном качестве.

Итак, Слинин:

Глава 3. Сознание и его очищение в феноменологии

«Что касается Гуссерля, то он в "Идеях чистой феноменологии "предложил новый метод получения аподиктического знания: метод феноменологической редукции. Этот метод состоит в том, чтобы осуществить воздержание от суждения о существовании всего того, в чем можно усомниться. По-гречески воздержание от суждения — еттохл/ этим термином Гуссерль иногда пользуется. Гуссерлевское епохц состоит в том, чтобы поочередно "вынести за скобки " все классы предметов, существование которых может быть подвергнуто сомне­нию. Затем нужно посмотреть не осталось ли чего-либо "в скобках", то есть не обнаружилось ли чего-либо такого, в существовании чего усомниться невоз­можно» (Слинин, Эдмунд Гуссерль..., с. 307).

Вот это и есть искомое очищение сознания. Не более и не менее... На деле феноменологическая редукция оказывалась почти в точности тем же самым, что и метод сомнения Декарта. Конечно, были и различия, о кото­рых Гуссерль и феноменологи много писали. Но это я оставлю за скобками, потому что они отношения к понятию сознания не имеют. Главное, что Гуссерль признавал Декарта своим предшественником. И по существу, он действительно делал то же самое, только иначе. А что делал Декарт?

Отсекая все лишнее, все, в чем можно усомниться, он приходит к един­ственному основанию для своих рассуждений, в котором у него нет сомне­ний: ego cogito, ego sum — я мыслю, значит, я существую.

Этот образ я, которое заглядывает в себя и обнаруживает там бесконеч­ный поток шелухи — лжи, глупости или самообманов, — которое ищет, ищет, ищет, перебирая все, что подворачивается, и вдруг приходит к по­трясающему его открытию: все ложно, только сама способность творить этот поток и видеть его истинна! — этот образ поразил Гуссерля до глубины души. И даже пытаясь превзойти Декарта, он лишь хотел стать доказательнее и точнее его, но никогда не отходил от этого образа заглядывания в свое Я. И я приводил несколько примеров того, как он проделывает это заглядыва-ние все новыми и новыми способами.

Его феноменологическую редукцию предпочитали объяснять логичес­ки, так, как делает Слинин, к примеру. Но стоит приглядеться к этим по­гружениям в созерцание Я. Это и есть настоящее обучение редукции, это прикладная работа феноменолога, отсекающего все, в чем можно усомнить­ся, и движущегося сквозь потоки образов к той сердцевине, которая все-таки останется в скобках однажды. То ли как чистая идея, то ли источник чистых идей и чистоты сознания.

Именно из этого главного образа можно понять, как Гуссерль понимает сознание. Декарт, обращая взор в себя, не говорит о сознании, он говорит о cogito, то есть о мышлении. Латинское слово cogito не имеет значения «со­знание». Для него в латыни есть собственное имя — conscientia. Декарт, заг­лядывая в себя, обнаруживает в этом внутреннем пространстве только мыс­ли и способность мыслить. Как у Гуссерля могли появиться высказывания вроде этого:

«Всю важность трансцендентальной очевидности ego cogito (понимаемого в самом широком картезианском смысле) мы переносим теперь... с тождественно-

Основное — Море сознания— Слои философии— Слой 3 — Часть 2

го себе ego на многообразные cogitationes, а следовательно, на поток жизни созна­ния, в котором живет мое тождественное себе Я, Я размышляющего, чем бы далее ни определялось это последнее выражение» (Гуссерль. Картезианские раз­мышления, с. 360—361)?

Все однозначно. Речь идет о размышляющем я, и о его мыслях — cogitationes, которые и составляют для Гуссерля поток сознания. Это значит, что слово «сознание» он употребил совершенно бездумно, в бытовом смыс­ле, всего лишь по ощущению догадываясь, что наши мысли должны иметь отношение к сознанию. Если, конечно, он и в самом деле говорит здесь о сознании. Если это не понимание переводчиков. Но в любом случае, Гус­серль осознанно сознанием не интересуется и это понятие не определяет. По крайней мере, мне такое определение не встретилось.

Однако, уже одно то, что наши переводчики однозначно понимают какие-то рассуждения Гуссерля как разговор о сознании, означает, что не­кое понятие сознания в речи Гуссерля присутствует. Как присутствует и по­нятие очищения этого сознания. Как он понимает сознание, и какое созна­ние, какую часть сознания изучает и очищает феноменология?

Ну что ж, уже в приведенном высказывании есть намек. Многообразные мысли я названы потоком жизни сознания. Сознание живет, мысля, вот как можно это сказать. Следовательно, жизнь сознания — мышление. Это ясно. Но что такое поток, которым живет сознание?

Думаю, это то, что Гуссерль называет интенциональностью, то есть направленностью сознания, как «сознания О», сознания чего-то.

Все эти разговоры об интенциональности сознания, мне кажется, заво­раживали наших русских философов, когда они переводили западную фило­софию, своим особенно красивым и неизмеримо научным звучанием. По­этому, когда читаешь рассуждения о Гуссерле или рассказы о феноменологии, постоянно встречаешь эти выражения — интенциональность сознания, со­знание чего-то, сознание о, — как будто это существующие понятия и как будто ими нам открывают нечто новое, доселе русскому человеку неведомое. У меня так непроизвольно появляется желание поблагодарить Науку: мол, спасибо, благодетели, никогда бы сам не догадался, что о мире можно гово­рить и так!

Ну, а если отбросить преклонение перед чужими умами и перед науч­ным способом особо точно запутывать себя и других? Что такое «сознание о», «сознание чего-то»? Да просто неудачно переведенные слова Гуссерля. Его перевели дословно, будто Гуссерль говорит о сознании. А Гуссерль говорит об определенной направленности внимания, которая в русском языке назы­вается осознаванием. Осознавание чего-то — это естественно. И главное — понятно! Сознание о — это научно, красиво и ложно, как те самые ложные cogitationes, от которых Гуссерль пытался спрятаться в скобках.

Так вот главное в том, как Гуссерль понимал сознание, — это способ­ность осознавать то, на что направлен философский взор. Точнее, это было

Глава 3. Сознание и его очищение в феноменологии

для него главной чертой сознания, которую он исследовал. Способность со­знания созерцать и осознавать сущности явлений — вот чему мы можем научиться у Гуссерля.

Конечно, это не исчерпывает гуссерлевского понимания сознания. Оно шире. Но это главное, и это то, что Гуссерль использовал в феноменологии. Но сознание не интересовало его напрямую. Сознание было лишь способом говорить о главном. А главное — это описание Я как мыслящего Я.

«Конкретное ego само есть универсальная тема описания. Точнее говоря, я, размышляющий феноменолог, ставлю перед собой универсальную задачу раскры­тия самого себя как трансцендентального ego в его полной конкретности, то есть со всеми заключенными в нем интенциональными коррелятами» (Там же, с. 369).

Попроще сказать, задача феноменолога — описать я в его направленно­сти на то, на что направлены взоры и мышление я. Ведь Я — это тот центр, от которого разбегаются вещи, заполняющие бесконечный мир. И у меня нет иной возможности для созерцания, как смотреть либо в эту точку цент­ра, либо из нее. А тогда я на что-то нацелен, и у моего взгляда есть направ­ление. Значит, оно есть то ли у меня, то ли у моего сознания, если я считаю себя сознанием. Так или иначе, но я осознает себя не только центром и не только в теле, оно осознает себя еще и всегда на что-то направленным. Я, начинающее себя описывать, не может допустить, что направленность не обязательное качество, просто потому, что никогда не встречает такого со­стояния в действительности, то есть наблюдая за собой. И все же Гуссерль не случайно уходит именно в науку об осознавании.

«Очевидно, ни трансцендентально-дескриптивная эгология, ни чистая пси­хология внутреннего, <...> почерпнутая с помощью описания из внутреннего опыта, <...> не могут иметь никакого другого начала, кроме ego cogito.

Это замечание очень важно, если учесть неудачу всех предпринимавшихся в Новое время попыток установить различие между психологическим и философ­ским учением о сознании. Начинать с учения об ощущении, следуя до сих пор господствующей повсюду традиции сенсуализма, — значит закрывать себе дос­туп к обеим этим наукам. При этом жизнь сознания заранее, будто это само собой разумеется, истолковывается как совокупность данных внешней и, в луч­шем случае, также внутренней чувственности, а о том, чтобы они оказались связанны в то или иное определенное целое, предоставлено заботиться гешталът-качествам. <...>

Но начинающееся с самого начала радикальное дескриптивное учение о со­знании не обнаруживает перед собой ни таких чувственных данных, ни целост­ных образований, — разве что в виде предрассудков. Начало есть чистый и, так сказать, еще погруженный в немоту опыт, который теперь нужно еще заста­вить без искажений выразить в словах свой собственный смысл.

Но действительно первое высказывание— это картезианское ego cogito, например: я воспринимаю — этот дом, я припоминаю — какое-то уличное проис­шествие и т. д.» (Там же, с. 369—370).

Основное — Море сознания — Слои философии— Слой 3 — Часть 2

И завершает Гуссерль это введение в задачу феноменологии словами о том, что «из-за отсутствия ясности в принципиальных вопросах метода» был утрачен «подлинный смысл и особые задачи, связанные с описанием самих cogitationes, как способов осознания» (Там же, с. 370).

Куда уж яснее! А если учесть, что все это сказано им в «Картезианских размышлениях», где, как считается, он подводил итоги своей жизни и еще раз переосмыслил то, что высказал в первых «Идеях чистой феноменоло­гии», то станет понятно, что этот завершающий взгляд предельно полно обрисовывает понятие сознания, используемое феноменологией.

Очищение же сознания для Гуссерля — это очищение способности по­знавать идеальные сущности. Иначе говоря, настройка и наладка одного из инструментов философии. Если говорить строго, то это вообще не очищение сознания, а создание искусственного пространства сознания, где хранятся только «чистые формы», или сущности — образы, «очищенные» от всего нечистого с точки зрения их использования в философском рассуждении.

Что же касается нас, то, наверное, мы еще не раз обратимся к Гуссер­лю, когда будем изучать, что такое осознавание. Но что же такое сознание?