Экспозиция и общее членение темы 2 страница

Отрицающая форма положения говорит более ясно, чем утверждающая. Надлежащим образом последняя должна гласить: «Любое сущее с необходимостью имеет основание». Однако какого рода эта необходимость? На чем она покоится? На чем основывается положение об основании? В чем само положение об основании имеет свое основание? Спрашивая таким образом, мы задеваем уже каверзность и необъяснимость этого положения. Правда, загадочность положения об основании можно, не встречая особого сопротивления, устранить одним ударом. Себя подстраховывают тем, что то, что высказывает положение, непосредственно очевидно; оно вовсе не нуждается ни в дополнительной проверке, ни в доказательстве. Именно перед лицом таких положений философия наиболее охотно склоняется к тому, чтобы апеллировать к непосредственно очевидному. Однако же никто не отваживался утверждать, что положение об основании безоговорочно является непосредственно очевидным в том, что оно высказывает. Для того чтобы нечто стало очевидным и, значит, засветилось, должен пролиться именно некий свет. Сияние этого света — решающее Условие того, что сказанное в положении светится таким образом, что легко схватывается нами, становится для нас очевидным.

Тогда в каком свете положение об основании является очевидным положением? Какой свет требуется положению, чтобы оно засветилось? Видим ли мы этот свет? И если мы его видим, то не опасно ли всегда видеть в свете? По-видимому, мы сможем найти свет, при котором положение об основании становится очевидным, лишь тогда, когда выясним, к какому роду положений относится это положение об основании?

О положенческом характере положения об основании уже кое-что было упомянуто. Мы различили отрицающую и утверждающую формы его формулировки. Иные найдут, что мы уже достаточно говорили о форме этого положения, что, должно быть, настало время без дальнейших проволочек подробно остановиться на содержании положения об основании. Начнут утверждать, что рассмотрение формы положений принадлежит грамматике и логике.

Эта точка зрения, вероятно, имеет право на существование. Она даже правомерна везде, где речь идет о высказываниях и положениях, в которых важно исключительно содержание положения, а прежде него то, к чему относится само содержание положения. Это имеет место во всех высказываниях, которые продиктованы нашими соображениями, планами, разбирательствами и расчетами. Тот же самый стиль высказываний обнаруживают и рассмотрение, и исследование (das Betrachten und Forschen) наук. Они ссылаются непосредственно на данную предметную область. Даже там, где науки специально включают соответствующую отнесенность к своему предмету в научно-методические расчеты, отношение к предмету представляется как нечто непосредственно данное. Это имеет силу даже в таких сферах, где отношение познающего субъекта к объекту существенно изменяется, как, например, в современной атомной физике. Пока лишь мимоходом задевается тот факт, что в современной атомной физике готовится перемена, касающаяся отнесенности к предметам, перемена, которая в русле современной техники повлечет за собой изменения в целом в способе представления человека.

Однако и этот изменившийся род представления и подчиняющиеся ему высказывания все еще остаются разобщенными из-за некой пропасти в способе cказывания, который запирает в себе положение об основании. Это положение в отношении его характера ни разу не удалось вернуть на плоскость употребительных положений, или даже на плоскость научных положений. Правда, на первый взгляд и при первом прослушивании это положение ничем не отличается от всех других положений: «Любое сущее с необходимостью имеет основание». «У любого дерева есть корни». «Пять плюс семь равняется двенадцати». «Гете умер в 1832 году». «Перелетные птицы осенью отправляются на юг».

Вышеуказанные положения в общих чертах грамматически выстроены одним и тем же способом. Это простые высказывания. В этом отношении мы, прежде всего, и услышали положение об основании. До тех пор, пока это отношение удерживается в качестве единственного, служащего мерилом отношения, мы не сможем освободить положение об основании из округи этой положенческой формы.

Только то, что устанавливает положение об основании и как оно это устанавливает, способ, благодаря которому оно, мысля строго, и есть положение, не позволяет сравнивать его со всеми другими положениями. Мы утверждаем это. В случае если это утверждение истинно, оно уже сейчас указывает на сомнение, касающееся того, является ли положение об основании вообще положением в смысле грамматически понятного высказывания. Предполагается, что то, что оно говорит и как оно это говорит, могло бы привести нас к совершенно другому способу сказывания. Поэтому мы уже сейчас, при первой зондирующей попытке разобрать положение об основании, должны более отчетливо, хотя и все еще достаточно грубо, указать на его характерную особенность. Прежде это означало, что положение об основании не содержит в себе никакой голой констатации, что оно высказывает не только некое правило, допускающее исключения. Положение говорит нечто, что с необходимостью обстоит, таким образом, как оно обстоит: «Любое и все сущее с необходимостью имеет основание». Положение говорит нечто такое, от чего мы не можем уклониться. Положение говорит нечто обязательное. Положение высказывает, как мы обычно говорим, нечто основополагающее (etwas Grundsätzliches). Положение об основании есть основоположение. Пожалуй, мы могли бы зайти даже еще дальше в своем утверждении и сказать: «Положение об основании есть основоположение всех основоположений». Это указание едва заметным ударом отсылает нас к той загадочности, которая открывается в этом положении и, значит, в том, что оно говорит.

Утверждение, касающееся того, что положение об основании является каким-то основоположением, предполагает, прежде всего то, что положение об основании не является основоположением наряду с большинством других, и что оно, пожалуй, есть самое высшее, в соответствии с рангом — первое из всех основоположений. «Каких основоположений?» — хотели бы мы сразу спросить. Мы придерживаемся основоположений в различных сферах представления, воления и чувствования (Wollen und Fühlen). Если положение об основании должно быть высочайшим из всех основоположений, то под этим большинством основоположений мы подразумеваем те, самые первые основоположения, которые служат мерилом и являются направляющими для всякого человеческого представления. В качестве таких первых основоположений известны положение тождества, положение различия, положение противоречия, положение об исключенном третьем. К этим положениям идущая от Лейбница философская традиция недвусмысленным образом причисляет также и положение об основании. Однако это положение недействительно в качестве высочайшего основоположения (также и для самого Лейбница) и даже в качестве просто основоположения. Силу высочайшего из всех первых основоположений имеет положение тождества. Часто это положение выражают формулой: А = А. Но равенство есть нечто иное, чем тождество. Ведь то, что собственно означает тождество, вовсе не определено ясно и однозначно. Тождество может означать, что нечто есть оно само, и ничто большее, чем оно само: оно само есть то же самое, то же самое относительно себя самого. Часто вместо этого неточно говорят, что «быть тождественным» означает «быть равным самому себе». Но равное существует только там, где есть большее. Но быть тем же самым относительно себя самого может любое отдельное само по себе, любое единичное.

Другие определяют тождественность иначе. Тождественность означает взаимопринадлежность (Zusammen-gehörigkeit) чего-то различного в одном и том же, или, выражаясь яснее, взаимопринадлежность различного на основании одного и того же. На основании? «Одно и то же» вступает здесь в игру как основание взаимопринадлежности. В тождестве говорит характер основания как то, на чем и в чем (worauf und worin) покоится взаимопринадлежность различного.

Уже исходя из этого мы видим, хотя и только приблизительно, что тождество в том, что оно есть, не обходится без основания. Но основание является темой положения об основании. Следовательно, положение тождества могло бы основываться на положении об основании. Таким образом, не положение тождества, а положение об основании было бы высочайшим основоположением всех первых основоположений.

Возможно также, что положение об основании — это только primus inter pares, первое среди первых основоположений, которые, в сущности, не отличаются друг от друга по рангу. Во всяком случае, утверждение, что положение об основании есть высочайшее основоположение, не целиком взято из воздуха. Впрочем, это утверждение противоречит традиционному учению об основоположениях. Ведь это учение в том, что касается его мнимой ясности и правомерности, также в большей степени обеспечивается простирающейся вспять привычкой представления, нежели мышлением, чьим предприятием и местопребыванием является сомнительное, спорное, достойное вопрошания. Однако не нужно полагать, что найти это сомнительное мы можем, лишь только забредя в глубокие дебри мышления.

Но, конечно, вопрос о высочайших основоположениях и об их иерархии будет блуждать в тумане до тех пор, пока не будет внесена ясность относительно того, что же такое основоположение. Ответ на этот вопрос требует, чтобы мы достаточно четко знали, во-первых, что такое основание, и, во-вторых, что такое положение. Где и как мы можем получить надежные сведения о том, что такое основание? Предположительно, при помощи положения об основании. Однако примечательно, что темой положения об основании вовсе не является основание как таковое. Напротив, положение об основании гласит: «Любое сущее с необходимостью имеет основание». Положение об основании, со своей стороны, предполагает, что уже определено, что такое основание, что ясно, в чем покоится сущность основания. Положение об основании основывается на этой предпосылке. Но можно ли тогда всерьез рассматривать положение, которое предполагает нечто столь существенное, как основоположение, да еще и как высочайшее основоположение. Положение об основании не слишком помогает нам в попытке прояснить, в чем состоит сущность такой вещи, как основание. Здесь это, однако, необходимо, если мы при обсуждении основоположения не хотим утонуть в туманном представлении того, что такое осново-положение (ein Grund-Satz).

Но равным образом необходимо прояснить и то, что же такое положение. Грамматика учит, что простое предложение (der einfache Satz) состоит из связи субъекта предложения с его предикатом. Этот последний, предикат, согласуется с субъектом, высказывается им. Однако что означает субъект? Латинское subjectum, греческое ‘υποκει’μενον означает «лежащее в основании» (das zu Grunde Liegende), то, что имеется в качестве основания, а именно в качестве основания для высказывания о том, основанием чего оно является. Следовательно, и то, что такое положение, можно прояснить лишь в том случае, если мы уже до этого выяснили, в чем покоится сущность основания.

Что такое осново-положение, остается невыясненным. Что такое положение об основании как высочайшее основоположение по-прежнему находится под вопросом. Такое можно утверждать только при условии, что мы отучим себя от того, чтобы быстренько, словно бы на глазок, представлять себе то, что обсуждается под титулом «основоположение» для того, чтобы после заняться более важными вещами.

Куда бы мы не бросили взгляд, обсуждение положения об основании с первых же шагов погружается во тьму. Тут уж ничего не поделаешь. Ведь мы хотели прояснить положение об основании. Между тем, ясное нуждается в темном, а свет — в тени, иначе нечего было бы прояснять. Гете однажды упоминает (Sprüche in Prosa, ed. R. Steiner, S. 365) фразу Иоганна Георга Гамана, друга Гердера и Канта. Она гласит: «Ясность есть надлежащее распределение света и тени». И Гете добавляет коротко и емко: «Слушайте: это — Гаман!»

Вторая лекция

Было бы полезно, если бы мы уже с первых шагов, которых потребовал от нас путь размышлений этих лекций, обратили внимание на то, чем мы руководствуемся и в какие края ведет нас это движение. Этот путь направляется к положению об основании, к тому, что говорит это положение, о чем оно говорит и как оно это говорит. Положение об основании гласит: Nihil est sine ratione; «Ничего нет без основания». Мы не останавливались подробно на содержании этого положения. Наш взгляд тотчас сворачивал с этого привычного направления пути. Напротив, мы вспомнили о том, к какому роду положений относится положение об основании. Философия причисляет его к высочайшим основоположениям, которые также называют принципами. Когда мы размышляем о положении об основании как об основоположении, та путеводная нить, которая подхватывается нами прежде всего, ведет нас словно бы снаружи, вдоль этого положения. Мы избегаем движения прямым путем к содержанию положения, к его глубинам. Поражает в этом положении то, что даже путь, не затрагивающий глубин, дает более чем достаточно поводов для размышлений. Позднее должно выясниться, правильно ли мы поступили, что избрали этот метод, т.е. насколько этот метод приближает нас к тому, что вмещает в себя положение об основании, и даже способствует этому в большей степени, чем, если бы мы прямо сейчас попытались разобрать его содержание.

Поэтому мы не хотели бы преждевременно отказываться от подхваченной в первой лекции путеводной нити. Она должна привести нас к месту, лишь оттолкнувшись от которого, мы достигнем когда-нибудь более подробного знания о том, как положение об обосновании выделяется на фоне всего западноевропейского мышления. Таким образом, мы впервые знакомимся с положением об основании как с основоположением. Из этого знания возникает некое понимание нашего привычного отношения к положению об основании. Но одновременно с этим пониманием проливается свет и на нас самих и на обычный для нас способ мышления. Тогда могло бы оказаться, что положение об основании, продуманное таким образом, одновременно способствует некоторому разъяснению нашей собственной сущности, даже тогда, когда мы сами собой не занимаемся.

Независимо от того, знаем мы это или не знаем, обращаем ли внимание на это знание или не обращаем, повсюду наше местопребывание в мире, наше движение по земле есть путь к основаниям и к основанию. То, что встречается нам, мы часто исследуем очень поверхностно, иногда рискуем даже заглянуть на задний план, и лишь крайне редко отваживаемся подойти вплотную к самому краю бездны мышления. Однако мы требуем, чтобы приводимые нами высказывания о том, что нас окружает и чем мы затрагиваемся, были обоснованы. Проникновение в суть и обосновывание определяют наши действия и побуждения (unser Tun und Lassen).

От чего зависит то, что дело с нами обстоит именно таким образом? Является ли это лишь фактом, с которым нам не обязательно считаться? Мир и жизнь идут своим чередом, и мы при этом не вспоминаем о положении об основании. Наши действия и побуждения однажды воодушевились тем, чтобы обосновать и проникнуть в суть всего каким-либо образом. Однако единственно и именно потому, что наши действия и побуждения таким образом воодушевились, мы можем также спросить следующее: на каком основании наши действия и побуждения являются обосновывающими и проникающими в суть?

Ответ на этот вопрос содержит в себе положение об основании. Да, оно содержит ответ, но не дает, а утаивает его в том, о чем оно говорит. Положение об основании в краткой формулировке гласит: Nihil est sine ratione; «Ничего нет без основания». В утверждающей формулировке это означает следующее: «Все, что каким-либо образом существует, с необходимостью имеет основание». То, что говорит это положение, понимается сразу. Мы согласны с его высказыванием; однако отнюдь не только потому, что полагаем, будто положение об основании до сих пор всюду себя оправдывало и впредь в любые времена также будет себя оправдывать. Мы согласны с положением об основании потому, что у нас, как говорится, есть верное чутье относительно того, что само положение должно быть правильным.

Достаточно ли того, что мы таким довольно легкомысленным способом только признаем положение об основании? Или же это признание на самом деле является грубейшим пренебрежением самим положением? Ведь положение об основании в качестве некоего положения не есть ничто (ist nicht nichts). Само положение — это Нечто (selber Etwas). Поэтому оно есть нечто такое, что, согласно собственному высказыванию положения, должно иметь основание. Какое основание имеет положение об основании? Само положение взывает к нам в этом вопрошании. Однако с одной стороны, мы противимся тому, чтобы продолжать спрашивать в том же духе, потому что по отношению к простому положению об основании такой вопрос кажется провокационным и каверзным вопросом. С другой стороны, мы благодаря самому положению об основании обязаны спрашивать об основании и, сообразно, ему даже в отношении него самого. Как нам выбраться из этого затруднения?

Мы стоим перед двумя возможностями, которые в равной мере возбуждают наше мышление. Либо: положение об основании является тем положением, вообще тем единственным Нечто, чего не касается то, о чем говорит положение: «Все, что каким-либо образом существует, с необходимостью имеет основание». В таком случае наибольшей странностью оказалось бы то, что именно положение об основании — и оно единственное — не подпадает под область своей собственной действенности; положение об основании осталось бы без основания.

Либо: положение об основании также, и притом с необходимостью, имеет основание. Но это — тот случай, когда такое основание, по всей вероятности, не может быть также и только каким-либо одним основанием наряду со многими другими. Скорее, мы можем ожидать, что положение об основании, при условии, что оно говорит со всей своей значимостью, именно себе самому выдвинет высочайшее требование на обоснование. Основанием для положения об основании стало бы тогда основание, превосходящее все прочие, нечто такое, как основание основания.

Но где мы очутились, когда поймали положение об основании на его собственном слове и таким образом дошли до основания основания? Не потребует ли основание основания сверх себя еще и основание основания основания? Если мы будем продолжать спрашивать в том же духе, то где же окажется остановка и откуда сможет открыться вид на основание? Если мышление пойдет к основанию этим путем, то неудержимо попадет в безосновательность (ins Grundlose).

Таким образом, хотелось бы предостерегающе заметить: тот, кто идет к основанию таким путем, рискует при этом подвергнуть гибели свое мышление. Это предостережение может содержать в себе глубокую истину. Но оно также может оказаться лишь беспомощной обороной против требований мышления. В любом случае обнаруживается, что с положением об основании и его обоснованием, с этим положением как основоположением, дело обстоит особым образом. В одном отношении это положение понимают сразу и не подвергают его проверке. В другом оно, по-видимому, опрокидывает наше мышление в безосновательность, едва мы в отношении самого положения начинаем применять то, что оно само же и говорит.

Итак, положение об основании есть то, что сразу же бросает странный свет на путь к основанию и тем самым показывает, что мы попали в удивительно сумеречный, чтобы не сказать, опасный край, когда допустили основоположения и принципы.

Этот край известен иным мыслителям, хотя они с полным правом говорят об этом лишь очень немногое. Нам, стоящим в самом начале пути к основоположению основания, нам, которые чужие в этом краю, могло бы помочь кое-что из того немногого. Тогда при разборе положения об основании мы остерегались бы как необдуманных и завышенных требований, так и невзыскательности одолеваемого усталостью мышления.

Известно, что Декарт хотел привести все человеческое знание к незыблемому основанию (fundamentum inconcussum), что он, прежде всего, сомневался во всем и признавал в качестве надежного познания лишь то, что представляется ясным и отчетливым. В ответ на это Лейбниц замечает, что тот не дает решения относительно того, в чем же заключается ясность и отчетливость представления, ясность и отчетливость, которые имеют для Декарта силу ведущих принципов. Согласно Лейбницу, в этом пункте Декарт недостаточно сомневался. Поэтому в своем письме Иоганну Бернулли от 23-го августа 1696 года Лейбниц говорит: «sed ille dupliciter peccavit, nimis dubitando et nimis facile a dubitatione discedendo»; «но тот (а именно Декарт) двойным образом ошибся: из-за того, что слишком сомневался и потому, что слишком воздерживался от сомнений».

Чему учат нас слова Лейбница? Тому, что для пути к основанию и для местопребывания в краю основоположений и принципов нужно одновременно две составляющие: смелость мышления и сдержанность — но каждая в нужном месте.

Поэтому уже Аристотель в четвертой главе четвертой книги «Метафизики», темой которой является то, что позднее было названо основоположением противоречия, и обоснование этого основоположения, замечает следующее: ’ε'στι γα'ρ ’απαιδευσι'α το' μη' γιγνω'σκειν τι'νων δει ζητειν ’απο'δειξιν και' τι'νων ’ου δει («Метафизика», Г 4, 1006а 6 sq). «Имеется именно недостаток в παιδει'α, если не знают, для чего нужно искать доказательства, а для чего — не нужно».

Греческое слово παιδει'α, еще наполовину сохранившееся в нашем слове «педагогика», невозможно перевести. Под ним подразумевается деятельный и пригодный смысл для того, что, так или иначе, является подходящим и неподходящим (der wache und bereite Sinn für das jeweils Geeignete und Ungeeignete).

Чему учат нас слова Аристотеля? Тому, что παιδει'α необходима тому, кто отправляется в край основоположений, для того, чтобы не слишком завышать требования к основоположениям и не слишком их переоценивать. Или мы можем сказать иначе: παιδει'α — это дар распознавания того, что пристало делать при обычном обстоянии дел, а что — нет.

Если мы хотим еще более осознанно продумать слова Лейбница и Аристотеля, мы должны свыкнуться с мыслью, что привычное мнение содержит в себе слишком много спорного, отговариваясь тем, что первые основоположения и высочайшие принципы должны быть для мышления непосредственно очевидными, абсолютно ясными и совершенно успокаивающими.

Новалис, поэт, который в то же время является и большим мыслителем, осознавал это иначе. В одном фрагменте он говорит (Minor III, S. 171; Wasmuth III, n. 381):

Должен ли высочайший принцип содержать в своей задаче и высочайший парадокс? т.е. быть положением, которое решительно бы не давало покоя, которое всегда бы и притягивало, и отталкивало, всегда бы вновь становилось непонятным всякий раз, когда бы его понимали? Сделало ли оно нашу деятельность нескончаемо активной — чтобы она не была столь усталой, столь привычной? Согласно древним мистическим сагам, бог — это нечто подобное для духов.

Чему учат нас слова Новалиса? Тому, что в краю высочайших принципов принцип, вероятно, выглядит совершенно иначе, чем хотело бы допустить общепринятое учение о непосредственной очевидности высочайших основоположений.

Положение об основании всюду соблюдается и используется нами в качестве подпорки и костыля; но в то же время, едва мы начинаем размышлять о нем в его же наиболее собственном смысле, как оно опрокидывает нас в безосновательность.

Итак, над положением об основании уже достаточно сгустились тени. И они становятся все темнее, коль скоро мы констатируем, что положение об основании вовсе не является произвольным положением наряду со всеми прочими положениями. Оно обладает силой основоположения. Согласно нашему утверждению, оно должно быть положением всех положений. Говоря наиболее радикально, это означает, что положение основания есть основание положений. Положение основания — это основание положения.

Раз уж мы достигли этого, давайте придерживаться некоторое время достигнутого: положение основания — это основание положения. Здесь нечто вращается в себе самом. Здесь нечто завивается в самом себе, впрочем, не только запираясь, но одновременно и отпираясь. Здесь существует кольцо, живое кольцо, подобное змее. Здесь нечто ловит самого себя за свой собственный хвост. Здесь некое начало, которое уже есть завершение.

Положение основания как основание положения — это странное отношение приводит в смущение наше привычное представление. Это не может не поразить, если предположить, что внезапно охватившее нас смущение имеет подлинный исток. Правда, в этом можно было бы усомниться и указать на то, что наше смущение возникло лишь потому, что мы играем словами «основание» и «положение», которые составляют название основоположения основания. Однако эта игра слов немедленно прекратится, когда мы сошлемся на латинскую формулировку положения об основании. Она гласит: Nihil est sine ratione. Но как звучит соответствующее латинское название? Лейбниц называет положение об основании principium rationis. To, что означает здесь principium, мы лучше всего узнаем из сжатой дефиниции, которую дает в своей онтологии Христиан Вольф, самый талантливый ученик Лейбница. Он говорит (§70): «principium dicitur id, quod in se continet rationem alterius». Согласно этому, principium является тем, что содержит в себе ratio для другого. Тем самым principium rationis представляет собой ничто иное, как ratio rationis: основание основания. Даже латинское название положения об основании повергает нас в то же смятение и вызывает то же затруднение: основание основания; основание поворачивается назад к самому себе, как это возвещается в положении основания в качестве основания положения. Таким образом, дело заключается не в дословности названия положения, хоть на немецком, хоть на латыни, а в том, что мы не можем идти напрямик в положении об основании, а сразу оказываемся втянуты в круговое движение. Разве что стоит, пожалуй, обратить внимание на то, что немецкое название «положение об основании» абсолютно иное, нежели дословный перевод латинского: principium rationis, даже тогда, когда мы с большей точностью вместо «положение об основании» говорим «основоположение основания». Ведь ни слово «основание» не является буквальным переводом слова «ratio» («raison»), ни слово «основоположение» — переводом слова «principium». Как раз это и относится к загадочности положения об основании, а именно то, что положение и принцип смущают нас уже одним лишь названием, хотя мы еще совсем не начинали размышлять над его содержанием. Загадочность заключается не в названиях: как будто мы могли этими словами вести пустую игру. Загадочность положения об основании состоит в том, что разбираемое положение в качестве положения, которым оно является, обладает рангом и играет роль принципа.

Перевод латинского «principium» новообразованным словом «основоположение» попадает в наше словоупотребление только в начале восемнадцатого века; это кажется лишь неприметным событием в истории языка. Только в восемнадцатом веке были образованы такие привычные для нас слова как «намерение» — для intentio, «выражение» — для expressio, «предмет» — для obiectum, «бытие» — для praesentia. Кто рискнул бы оспаривать, что эти немецкие слова прекрасно сложены? Сегодня у нас больше ничего не слагается. Почему? Потому что отсутствуют возможности вдумчивого разговора с волнующей нас, способствующей этому традицией; потому что вместо такого говорения (Sprechen) мы отдаем себя электронным мыслящим и вычислительным машинам; это — процесс, который приведет современную технику и науку к абсолютно новому образу действий и небывалым результатам, вероятно, вытесняющим осмысленное мышление как нечто бесполезное и потому излишнее.

В значении латинского слова principium непосредственно не заключается ничего из того, что говорит наше слово «осново-положение» (Grund-Satz). Однако мы, как в философии, так и в науках, используем название «principium», принцип и основоположение, не делая различий в одном и том же значении. О нем можно сказать то же, что и о происходящем от греков названии «аксиома». Говорят, например, об аксиомах геометрии. Евклид в своих «Началах» составил группы ’αξιω'ματα. Аксиомой для него было, к примеру, положение «То, что равно чему-то одному, равно между собой». Греческие математики понимали аксиомы не как основоположения. В описательном изложении этого слова проявляется то, что они под ним подразумевали. ’αξιω'ματα — это κοιναι' ’ε'ννοιαι. Платон охотно использовал это слово; оно означает: взгляд, ознакомление с чем-то, и именно духовным зрением (Einblick, Einblick nehmen und zwar mit dem geistigen Auge). Описательное изложение ’αξιω'ματα как κοιναι' ’ε'ννοιαι обычно переводят так: «общепринятые представления». Еще Лейбниц некоторым образом придерживался этого истолкования того, что такое аксиома, правда с существенной поправкой, в соответствии с которой он определяет аксиому как положение: «Axiomata sunt propositiones, quae ab omnibus pro manifestis habentur», и добавляет: «et attente considerate ex terminis constant» (Couturat. op. cit. p. 32); «Аксиомы суть положения, которые всеми признаются очевидными и которые состоят — если присмотреться повнимательней — из пограничных понятий». Principium rationis, основоположение основания, является для Лейбница такой аксиомой.