I. У грушеньки

Алеша направился к Соборной площади, в дом купчихи Морозовой, коГрушеньке. Та еще рано утром присылала к нему Феню с настоятельною просьбойзайти к ней. Опросив Феню, Алеша узнал, что барыня в какой-то большой иособливой тревоге еще со вчерашнего дня. Во все эти два месяца после арестаМити, Алеша часто захаживал в дом Морозовой и по собственному побуждению, ипо поручениям Мити. Дня три после ареста Мити Грушенька сильно заболела ихворала чуть не пять недель. Одну неделю из этих пяти пролежала без памяти.Она сильно изменилась в лице, похудела и пожелтела, хотя вот уже почти двенедели, как могла выходить со двора. Но на взгляд Алеши лицо ее стало как быеще привлекательнее, и он любил, входя к ней, встречать ее взгляд. Что-токак бы укрепилось в ее взгляде твердое и осмысленное. Сказывался некоторыйпереворот духовный, являлась какая-то неизменная, смиренная, но благая ибесповоротная решимость. Между бровями на лбу появилась небольшаявертикальная морщинка, придававшая милому лицу ее вид сосредоточенной в себезадумчивости, почти даже суровой на первый взгляд. Прежней напримерветренности не осталось и следа. Странно было для Алеши и то, что, несмотряна все несчастие, постигшее бедную женщину, невесту жениха, арестованного пострашному преступлению, почти в тот самый миг, когда она стала его невестой,несмотря потом на болезнь и на угрожающее впереди почти неминуемое решениесуда, Грушенька все-таки не потеряла прежней своей молодой веселости. Вгордых прежде глазах ее засияла теперь какая-то тихость, хотя... хотявпрочем глаза эти изредка опять-таки пламенели некоторым зловещим огоньком,когда ее посещала одна прежняя забота, не только не заглохнувшая, но даже иувеличившаяся в ее сердце. Предмет этой заботы был все тот же: КатеринаИвановна, о которой Грушенька, когда еще лежала больная, поминала даже вбреду. Алеша понимал, что она страшно ревнует к ней Митю, арестанта Митю,несмотря на то, что Катерина Ивановна ни разу не посетила того в заключении,хотя бы и могла это сделать, когда угодно. Все это обратилось для Алеши внекоторую трудную задачу, ибо Грушенька только одному ему доверяла своесердце и беспрерывно просила у него советов; он же иногда совсем ничего не всилах был ей сказать. Озабоченно вступил он в ее квартиру. Она была уже дома; с полчаса какворотилась от Мити, и уже по тому быстрому движению, с которым она вскочилас кресел из-за стола к нему на встречу, он заключил, что ждала она его сбольшим нетерпением. На столе лежали карты и была сдана игра в дурачки. Накожаном диване с другой стороны стола была постлана постель, и на нейполулежал, в халате и в бумажном колпаке, Максимов, видимо больной иослабевший, хотя и сладко улыбавшийся. Этот бездомный старичок, какворотился тогда, еще месяца два тому, с Грушенькой из Мокрого, так и осталсяу ней и при ней с тех пор неотлучно. Приехав тогда с ней в дождь и слякоть,он, промокший и испуганный, сел на диван и уставился на нее молча, с робкоюпросящею улыбкой. Грушенька, бывшая в страшном горе и уже в начинавшейсялихорадке, почти забывшая о нем в первые полчаса по приезде за разнымихлопотами, - вдруг как-то пристально посмотрела на него: он жалко ипотерянно хихикнул ей в глаза. Она кликнула Феню и велела дать ему покушать.Весь этот день он просидел на своем месте почти не шелохнувшись; когда жестемнело и заперли ставни, Феня спросила барыню: - Что ж, барыня, разве они ночевать останутся? - Да, постели ему на диване, - ответила Грушенька. Опросив его подробнее, Грушенька узнала от него, что действительно емукак раз теперь некуда деться совсем, и что "господин Калганов, благодетельмой, прямо мне заявили-с, что более меня уж не примут, и пять рублейподарили". - "Ну, бог с тобой, оставайся уж", решила в тоске Грушенька,сострадательно ему улыбнувшись. Старика передернуло от ее улыбки, и губы егозадрожали от благодарного плача. Так с тех пор и остался у ней скитающийсяприживальщик. Даже в болезни ее он не ушел из дома. Феня и ее мать, кухаркаГрушеньки, его не прогнали, а продолжали его кормить и стлать ему постель надиване. Впоследствии Грушенька даже привыкла к нему и, приходя от Мити (ккоторому, чуть оправившись, тотчас же стала ходить, не успев даже хорошеньковыздороветь), чтоб убить тоску, садилась и начинала разговаривать с"Максимушкой" о всяких пустяках, только чтобы не думать о своем горе.Оказалось, что старичок умел иногда кое-что и порассказать, так что стал ейнаконец даже и необходим. Кроме Алеши, заходившего однако не каждый день, ивсегда не надолго, Грушенька никого почти и не принимала. Старик же ее,купец, лежал в это время уже страшно больной, "отходил", как говорили вгороде, и действительно умер всего неделю спустя после суда над Митей. Затри недели до смерти, почувствовав близкий финал, он кликнул к себе наконецна верх сыновей своих, с их женами и детьми, и повелел им уже более неотходить от себя. Грушеньку же с этой самой минуты строго заказал слугам непринимать вовсе, а коли придет, то говорить ей: "Приказывает дескать вамдолго в веселии жить, а их совсем позабыть". Грушенька однако ж посылалапочти каждый день справляться об его здоровье. - Наконец-то пришел! - крикнула она, бросив карты и радостно здороваясьс Алешей, - а Максимушка так пугал, что пожалуй уж и не придешь. Ах, кактебя нужно! Садись к столу; ну что тебе, кофею? - А пожалуй, - сказал Алеша, подсаживаясь к столу, - оченьпроголодался. - То-то; Феня, Феня, кофею! - крикнула Грушенька, - он у меня уж давнокипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша,у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, аон, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем напол кинул и растоптал. Я и сказала: "сторожу оставлю; коли не съешь довечера, значит, тебя злость эхидная кормит!" с тем и ушла. Опять ведьпоссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся. Грушенька проговорила все это залпом, в волнении. Максимов. тотчас жеоробев, улыбался, потупив глазки. - Этот-то раз за что же поссорились? - спросил Алеша. - Да уж совсем и не ожидала! Представь себе, к "прежнему" приревновал:"Зачем дескать ты его содержишь. Ты его, значит, содержать начала?" Всеревнует, все меня ревнует! И спит и ест ревнует. К Кузьме даже раз напрошлой неделе приревновал. - Да ведь он же знал про "прежнего"-то? - Ну вот поди. С самого начала до самого сегодня знал, а сегодня вдругвстал и начал ругать. Срамно только сказать, что говорил. Дурак! Ракитка кнему пришел, как я вышла. Может Ракитка-то его и уськает, а? как ты думаешь?- прибавила она как бы рассеянно. - Любит он тебя, вот что, очень любит. А теперь как раз и раздражен. - Еще бы не раздражен, завтра судят. И шла с тем, чтоб об завтрашнемему мое слово сказать, потому, Алеша, страшно мне даже и подумать, чтозавтра будет! Ты вот говоришь, он раздражен, да я-то как раздражена. А он обполяке! Экой дурак! вот к Максимушке небось не ревнует. - Меня супруга моя очень тоже ревновала-с, - вставил свое словцоМаксимов. - Ну уж тебя-то, - рассмеялась нехотя Грушенька, - к кому тебя иревновать-то? - К горничным девушкам-с. - Э, молчи, Максимушка, не до смеху мне теперь, даже злость берет. Напирожки-то глаз не пяль, не дам, тебе вредно, и бальзамчику тоже не дам. Вотс ним тоже возись; точно у меня дом богадельный, право, - рассмеялась она. - Я ваших благодеяний не стою-с, я ничтожен-с, - проговорил слезящимсяголоском Максимов. - Лучше бы вы расточали благодеяния ваши тем, которыенужнее меня-с. - Эх, всякий нужен, Максимушка, и почему узнать, кто кого нужней. Хотьбы и не было этого поляка вовсе, Алеша, тоже ведь разболеться сегоднявздумал. Была и у него. Так вот нарочно же и ему пошлю пирогов, я непосылала, а Митя обвинил, что посылаю, так вот нарочно же теперь пошлю,нарочно! Ах, вот и Феня с письмом! Ну, так и есть, опять от поляков, опятьденег просят! Пан Муссялович действительно прислал чрезвычайно длинное и витиеватоепо своему обыкновению письмо, в котором просил ссудить его тремя рублями. Кписьму была приложена расписка в получении с обязательством уплатить втечение трех месяцев; под распиской подписался и пан Врублевский. Такихписем и все с такими же расписками Грушенька уже много получила от своего"прежнего". Началось это с самого выздоровления Грушеньки, недели две назад.Она знала однако, что оба пана и во время болезни ее приходили наведыватьсяо ее здоровье. Первое письмо, полученное Грушенькой, было длинное, напочтовом листе большого формата, запечатанное большою фамильною печатью истрашно темное и витиеватое, так что Грушенька прочла только половину ибросила, ровно ничего не поняв. Да и не до писем ей тогда было. За этимпервым письмом последовало на другой день второе, в котором пан Муссяловичпросил ссудить его двумя тысячами рублей на самый короткий срок. Грушенька иэто письмо оставила без ответа. Затем последовал уже целый ряд писем, пописьму в день, все так же важных и витиеватых, но в которых сумма, просимаявзаймы, постепенно спускаясь, дошла до ста рублей, до двадцати пяти, додесяти рублей, и наконец вдруг Грушенька получила письмо, в котором оба панапросили у ней один только рубль и приложили расписку, на которой оба иподписались. Тогда Грушеньке стало вдруг жалко, и она, в сумерки, сбегаласама к пану. Нашла она обоих поляков в страшной бедности, почти в нищете,без кушанья, без дров, без папирос, задолжавших, хозяйке. Двести рублей,выигранные в Мокром у Мити, куда-то быстро исчезли. Удивило однако жеГрушеньку, что встретили ее оба пана с заносчивою важностью инезависимостью, с величайшим этикетом, с раздутыми речами. Грушенька толькорассмеялась и дала своему "прежнему" десять рублей. Тогда же, смеясь,рассказала об этом Мите, и тот вовсе не приревновал. Но с тех пор паныухватились за Грушеньку и каждый день ее бомбардировали письмами с просьбойо деньгах, а та каждый раз посылала понемножку. И вот вдруг сегодня Митявздумал жестоко приревновать. - Я, дура, к нему тоже забежала, всего только на минутку, когда к Митешла, потому разболелся тоже и он, пан-то мой прежний, - начала опятьГрушенька, суетливо и торопясь, - смеюсь я это и рассказываю Мите-то:представь, говорю, поляк-то мой на гитаре прежние песни мне вздумал петь,думает, что я расчувствуюсь и за него пойду. А Митя-то как вскочит сругательствами... Так вот нет же, пошлю панам пирогов! Феня, что они тамдевчонку эту прислали? Вот, отдай ей три рубля, да с десяток пирожков вбумагу им уверни и вели снести, а ты, Алеша, непременно расскажи Мите, что яим пирогов послала. - Ни за что не расскажу, - проговорил улыбнувшись Алеша. - Эх, ты думаешь, что он мучается; ведь он это нарочно приревновал, аему самому все равно, - горько проговорила Грушенька. - Как так нарочно? - спросил Алеша. - Глупый ты, Алешенька, вот что, ничего ты тут не понимаешь при всемуме, вот что. Мне не то обидно, что он меня, такую, приревновал, а то сталобы мне обидно, коли бы вовсе не ревновал. Я такова. Я за ревность необижусь, у меня у самой сердце жестокое, я сама приревную. Только мне тообидно, что он меня вовсе не любит, и теперь нарочно приревновал, вот что.Слепая я, что ли, не вижу? Он мне об той, об Катьке, вдруг сейчас и говорит:такая-де она и сякая, доктора из Москвы на суд для меня выписала, чтобыспасти меня выписала, адвоката самого первого, самого ученого тоже выписала.Значит, ее любит, коли мне в глаза начал хвалить, бесстыжие его глаза! Предомной сам виноват, так вот ко мне и привязался, чтобы меня прежде себявиноватой сделать, да на меня на одну и свалить: "ты дескать прежде меня споляком была, так вот мне с Катькой и позволительно это стало". Вот оно что!На меня на одну всю вину свалить хочет. Нарочно он привязался, нарочно,говорю тебе, только я... Грушенька не договорила, что она сделает, закрыла глаза платком иужасно разрыдалась. - Он Катерину Ивановну не любит, - сказал твердо Алеша. - Ну любит не любит, это я сама скоро узнаю, - с грозною ноткой вголосе проговорила Грушенька, отнимая от глаз платок. Лицо ее исказилось.Алеша с горестью увидел, как вдруг, из кроткого и тихо-веселого лицо еестало угрюмым и злым. - Об этих глупостях полно! - отрезала она вдруг, - не затем вовсе я извала тебя. Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что будет? Вот ведь, чтоменя мучит! Одну только меня и мучит! Смотрю на всех, никто-то об том недумает, никому-то до этого и дела нет никакого. Думаешь ли хоть ты об этом?Завтра ведь судят! Расскажи ты мне, как его там будут судить? Ведь этолакей, лакей убил, лакей! Господи! неужто ж его за лакея осудят, и никто-тоза него не заступится? Ведь и не потревожили лакея-то вовсе, а? - Его строго опрашивали, - заметил Алеша задумчиво, - но все заключили,что не он. Теперь он очень больной лежит. С тех пор болен, с той падучей. Всамом деле болен, - прибавил Алеша. - Господи, да сходил бы ты к этому адвокату сам и рассказал бы дело сглазу на глаз. Ведь из Петербурга за три тысячи, говорят, выписали. - Это мы втроем дали три тысячи, я, брат Иван и Катерина Ивановна, адоктора из Москвы выписала за две тысячи уж она сама. Адвокат Фетюковичбольше бы взял, да дело это получило огласку по всей России, во всех газетахи журналах о нем говорят, Фетюкович и согласился больше для славы приехать,потому что слишком уж знаменитое дело стало. Я его вчера видел. - Ну и что ж? говорил ему? - вскинулась торопливо Грушенька. - Он выслушал и ничего не сказал. Сказал, что у него уже составилосьопределенное мнение. Но обещал мои слова взять в соображение. - Как это в соображение! Ах они мошенники! Погубят они его! Ну, адоктора-то, доктора зачем та выписала? - Как эксперта. Хотят вывести, что брат сумасшедший и убил впомешательстве, себя не помня, - тихо улыбнулся Алеша, - только брат несогласится на это. - Ах, да ведь это правда, если б он убил! - воскликнула Грушенька. -Помешанный он был тогда, совсем помешанный, и это я, я, подлая, в томвиновата! Только ведь он же не убил, не убил! И все-то на него, что он убил,весь город. Даже Феня, и та так показала, что выходит, будто он убил. А влавке-то, а этот чиновник, а прежде в трактире слышали! Все, все противнего, так и галдят. - Да, показания ужасно умножились, - угрюмо заметил Алеша. - А Григорий-то, Григорий-то Васильич, ведь стоит на своем, что дверьбыла отперта, ломит на своем, что видел, не собьешь его, я к нему бегала,сама с ним говорила. Ругается еще! - Да, это может быть самое сильное показание против брата, - проговорилАлеша. - А про то, что Митя помешанный, так он и теперь точно таков, - скаким-то особенно озабоченным и таинственным видом начала вдруг Грушенька. -Знаешь, Алешенька, давно я хотела тебе про это сказать: хожу к нему каждыйдень и просто дивлюсь. Скажи ты мне, как ты думаешь: об чем это он теперьначал все говорить? заговорит, заговорит, - ничего понимать не могу, думаю,это он об чем умном, ну я глупая, не понять мне, думаю; только стал он мневдруг говорить про дите, то-есть про дитятю какого-то, "зачем, дескать,бедно дите?" "За дите-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, но мненадо в Сибирь пойти!" Что это такое, какое такое дите - ничегошеньки непоняла. Только расплакалась, как он говорил, потому очень уж он хорошо этоговорил, сам плачет, и я заплакала, он меня вдруг и поцеловал и рукойперекрестил. Что это такое, Алеша, расскажи ты мне, какое это "дите"? - Это к нему Ракитин почему-то повадился ходить, - улыбнулся Алеша, -впрочем... это не от Ракитина. Я у него вчера не был, сегодня буду. - Нет, это не Ракитка, это его брат Иван Федорович смущает, это он кнему ходит, вот что... - проговорила Грушенька и вдруг как бы осеклась.Алеша уставился на нее как пораженный. - Как ходит? Да разве он ходил к нему? Митя мне сам говорил, что Иванни разу не приходил. - Ну... ну, вот я какая! проболталась! - воскликнула Грушенька всмущении, вся вдруг зарумянившись. - Стой, Алеша, молчи, так и быть, коль ужпроболталась, всю правду скажу: он у него два раза был, первый раз толькочто он тогда приехал - тогда же ведь он сейчас из Москвы и прискакал, я ещеи слечь не успела, а другой раз приходил неделю назад. Мите-то он не велелоб том тебе сказывать, отнюдь не велел, да и никому не велел сказывать,потаенно приходил. Алеша сидел в глубокой задумчивости и что-то соображал. Известие видимоего поразило. - Брат Иван об Митином деле со мной не говорит, - проговорил онмедленно, - да и вообще со мною он во все эти два месяца очень мало говорил,а когда я приходил к нему, то всегда бывал недоволен, что я пришел, так чтоя три недели к нему уже не хожу. Гм... Если он был неделю назад, то... заэту неделю в Мите действительно произошла какая-то перемена... - Перемена, перемена! - быстро подхватила Грушенька. - У них секрет, уних был секрет! Митя мне сам сказал, что секрет и, знаешь, такой секрет, чтоМитя и успокоиться не может. А ведь прежде был веселый, да он и теперьвеселый, только, знаешь, когда начнет этак головой мотать, да по комнатешагать, а вот этим правым пальцем себе тут на виске волосы теребить, то уж яи знаю, что у него что-то беспокойное на душе... я уж знаю!.. А то былвеселый, да и сегодня веселый! - А ты сказала: раздражен? - Да он и раздражен, да веселый. Он и все раздражен, да на минутку, атам веселый, а потом вдруг опять раздражен. И знаешь, Алеша, все я на негодивлюсь: впереди такой страх, а он даже иной раз таким пустякам хохочет,точно сам-то дитя. - И это правда, что он мне не велел говорить про Ивана? так и сказал:не говори? - Так и сказал: не говори. Тебя-то он, главное, и боится, Митя-то.Потому тут секрет, сам сказал, что секрет... Алеша, голубчик, сходи,выведай: какой это такой у них секрет, да и приди мне сказать, - вскинуласьи взмолилась вдруг Грушенька, - пореши ты меня бедную, чтоб уж знала я моюучасть проклятую! С тем и звала тебя. - Ты думаешь, что это про тебя что-нибудь? Так ведь тогда бы он несказал при тебе про секрет. - Не знаю. Может мне-то он и хочет сказать, да не смеет. Предупреждает.Секрет дескать есть, а какой секрет - не сказал. - Ты сама-то что же думаешь? - А что думаю? Конец мне пришел, вот что думаю. Конец мне они все троеприготовили, потому что тут Катька. Все это Катька, от нее и идет. "Такаяона и сякая", значит это я не такая. Это он вперед говорит, вперед меняпредупреждает. Бросить он меня замыслил, вот и весь тут секрет! Втроем это ипридумали, - Митька, Катька, да Иван Федорович. Алеша, хотела я тебяспросить давно: неделю назад он мне, вдруг и открывает, что Иван влюблен вКатьку, потому что часто к той ходит. Правду он это мне сказал или нет?Говори по совести, режь меня. - Я тебе не солгу. Иван в Катерину Ивановну не влюблен, так я думаю. - Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вот что! Иприревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведьон не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой... Только я ж ему, яж ему! "Ты, говорит, веришь, что я убил" - это мне-то он говорит, мне-то,это меня-то он тем попрекнул! Бог с ним! Ну, постой, плохо этой Катьке будетот меня на суде! Я там одно такое словечко скажу... Я там уж все скажу! И опять она горько заплакала. - Вот что я тебе могу твердо объявить, Грушенька, - сказал, вставая сместа, Алеша, - первое то, что он тебя любит, любит более всех на свете, иодну тебя, в этом ты мне верь. Я знаю. Уж я знаю. Второе то скажу тебе, чтоя секрета выпытывать от него не хочу, а если сам мне скажет сегодня, топрямо скажу ему, что тебе обещался сказать. Тогда приду к тебе сегодня же искажу. Только... кажется мне... нет тут Катерины Ивановны и в помине, а этопро другое про что-нибудь этот секрет. И это наверно так. И не похожесовсем, чтобы про Катерину Ивановну, так мне сдается. А пока прощай! Алеша пожал ей руку. Грушенька все еще плакала. Он видел, что она егоутешениям очень мало поверила, но и то уж было ей хорошо, что хоть горесорвала, высказалась. Жалко ему было оставлять ее в таком состоянии, но онспешил. Предстояло ему еще много дела.