II. Лягавый

Итак, надо было "скакать", а денег на лошадей все-таки не было никопейки, то есть были два двугривенных, и это все, все, что оставалось отстольких лет прежнего благосостояния! Но у него лежали дома старыесеребряные часы, давно уже переставшие ходить. Он схватил их и снес кеврею-часовщику, помещавшемуся в своей лавчонке на базаре. Тот дал за нихшесть рублей. "И того не ожидал!" вскричал восхищенный Митя (он всепродолжал быть в восхищении), схватил свои шесть рублей и побежал домой.Дома он дополнил сумму, взяв взаймы три рубля от хозяев, которые дали ему судовольствием, несмотря на то, что отдавали последние свои деньги, до тоголюбили его. Митя в восторженном состоянии своем открыл им тут же, чторешается судьба его, и рассказал им, ужасно спеша, разумеется, почти весьсвой "план", который только-что представил Самсонову, затем решениеСамсонова, будущие надежды свои и проч. и проч. Хозяева и допрежь сего былипосвящены во многие его тайны, потому-то и смотрели на него, как на своегочеловека, совсем не гордого барина. Совокупив таким образом девять рублей,Митя послал за почтовыми лошадьми до Воловьей станции. Но таким образомзапомнился и обозначился факт, что "накануне некоторого события, в полдень,у Мити не было ни копейки и что он, чтобы достать денег, продал часы и занялтри рубля у хозяев, и все при свидетелях". Отмечаю этот факт заранее, потом разъяснится, для чего так делаю. Поскакав на Воловью станцию, Митя хоть и сиял от радостногопредчувствия, что наконец-то кончит и развяжет "все эти дела", тем не менеетрепетал и от страху: что станется теперь с Грушенькой в его отсутствие? Нукак раз сегодня-то и решится наконец пойти к Федору Павловичу? Вот почему они уехал ей не сказавшись и заказав хозяевам отнюдь не открывать, куда онделся, если откуда-нибудь придут его спрашивать. "Непременно, непременносегодня к вечеру надо вернуться", повторял он, трясясь в телеге, "а этогоЛягавого пожалуй и сюда притащить... для совершения этого акта..." так,замирая душою, мечтал Митя, но увы, мечтаниям его слишком не суждено былосовершиться по его "плану". Во-первых, он опоздал, отправившись с Воловьей станции проселком.Проселок оказался не в двенадцать, а в восемнадцать верст. Во-вторых,Ильинского "батюшки" он не застал дома, тот отлучился в соседнюю деревню.Пока разыскал там его Митя, отправившись в эту соседнюю деревню все на техже, уже измученных лошадях, наступила почти уже ночь. "Батюшка", робкий иласковый на вид человечек, разъяснил ему немедленно, что этот Лягавый, хотьи остановился было у него с первоначалу, но теперь находится в СухомПоселке, там у лесного сторожа в избе сегодня ночует, потому что и там тожелес торгует. На усиленные просьбы Мити сводить его к Лягавому сейчас же и"тем так-сказать спасти его", батюшка хоть и заколебался вначале, носогласился однако проводить его в Сухой Поселок, видимо почувствовавлюбопытство; но на грех посоветовал дойти "пешечком", так как тут всегокакая-нибудь верста "с небольшим излишком" будет. Митя разумеется согласилсяи зашагал своими аршинными шагами, так что бедный батюшка почти побежал заним. Это был еще не старый и очень осторожный человечек. Митя и с ним тотчасже заговорил о своих планах, горячо, нервно требовал советов насчет Лягавогои проговорил всю дорогу. Батюшка слушал внимательно, но посоветовал мало. Навопросы Мити отвечал уклончиво: "не знаю, ох, не знаю, где же мне это знать"и т. д. Когда Митя заговорил о своих контрах с отцом насчет наследства, тобатюшка даже испугался, потому что состоял с Федором Павловичем в каких-тозависимых к нему отношениях. С удивлением впрочем осведомился, почему онназывает этого торгующего крестьянина Горсткина Лягавым, и разъяснилобязательно Мите, что хоть тот и впрямь Лягавый, но что он и не Лягавый,потому что именем этим жестоко обижается, и что называть его надо непременноГорсткиным, "иначе ничего с ним не совершите, да и слушать не станет",заключил батюшка. Митя несколько и наскоро удивился и объяснил, что такназывал его сам Самсонов. Услышав про это обстоятельство, батюшка тотчас жеэтот разговор замял, хотя и хорошо бы сделал, если бы разъяснил тогда жеДмитрию Федоровичу догадку свою: что если сам Самсонов послал его к этомумужичку, как к Лягавому, то не сделал ли сего почему-либо на смех, и что нетли чего тут неладного? Но Мите некогда было останавливаться "на такихмелочах". Он спешил, шагал, и только придя в Сухой Поселок догадался, чтопрошли они не версту и не полторы, а наверное три; это его раздосадовало, ноон стерпел. Вошли в избу. Лесник, знакомый батюшки, помещался в однойполовине избы, а в другой, чистой половине, через сени, расположилсяГорсткин. Вошли в эту чистую избу и засветили сальную свечку. Изба быласильно натоплена. На сосновом столе стоял потухший самовар, тут же поднос счашками, допитая бутылка рому, не совсем допитый штоф водки и объедкипшеничного хлеба. Сам же приезжий лежал протянувшись на скамье, соскомканною верхнею одеженкой под головами вместо подушки, и грузно храпел.Митя стал в недоумении. "Конечно надо будить: мое дело слишком важное, я такспешил, я спешу сегодня же воротиться", затревожился Митя; но батюшка исторож стояли молча, не высказывая своего мнения. Митя подошел и принялсябудить сам, принялся энергически, но спящий не пробуждался. "Он пьян, решилМитя, но что же мне делать, господи, что же мне делать!" И вдруг в страшномнетерпении принялся дергать спящего за руки, за ноги, раскачивать его заголову, приподымать и садить на лавку, и все-таки после весьма долгих усилийдобился лишь того, что тот начал нелепо мычать и крепко, хотя и неясновыговаривая, ругаться. - Нет, уж вы лучше повремените, - изрек наконец батюшка, - потому онвидимо не в состоянии. - Весь день пил, - отозвался сторож. - Боже! - вскрикивал Митя, - если бы вы только знали, как мненеобходимо и в каком я теперь отчаянии! - Нет уж лучше бы вам повременить до утра, - повторил батюшка. - До утра? Помилосердуйте, это невозможно! - И в отчаянии он чуть былоопять не бросился будить пьяницу, но тотчас оставил, поняв всю бесполезностьусилий. Батюшка молчал, заспанный сторож был мрачен. - Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! - проговорилМитя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой,батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но,будучи пьяным, он все же не способен ни к какому разговору, "а у вас деловажное, так уж вернее бы оставить до утреца..." Митя развел руками исогласился. - Я, батюшка, останусь здесь со свечей и буду ловить мгновение.Пробудится, и тогда я начну... За свечку я тебе заплачу, - обратился он ксторожу, - за постой тоже, будешь помнить Дмитрия Карамазова. Вот только свами, батюшка, не знаю теперь как быть: где же вы ляжете? - Нет, я уж к себе-с. Я вот на его кобылке и доеду, - показал он насторожа. - За сим прощайте-с, желаю вам полное удовольствие получить. Так и порешили. Батюшка отправился на кобылке, обрадованный, чтонаконец отвязался, но все же смятенно покачивая головой и раздумывая: ненадо ли будет завтра заблаговременно уведомить о сем любопытном случаеблагодетеля Федора Павловича, "а то, неровен час, узнает, осердится имилости прекратит". Сторож, почесавшись, молча отправился в свою избу, аМитя сел на лавку ловить, как он выразился, мгновение. Глубокая тоскаоблегла как тяжелый туман его душу. Глубокая, страшная тоска! Он сидел,думал, но обдумать ничего не мог. Свечка нагорала, затрещал сверчок, внатопленной комнате становилось нестерпимо душно. Ему вдруг представилсясад, ход за садом, у отца в доме таинственно отворяется дверь, а в дверьпробегает Грушенька... Он вскочил с лавки. - Трагедия! - проговорил он, скрежеща зубами, машинально подошел кспящему и стал смотреть на его лицо. Это был сухопарый, еще не старый мужик,с весьма продолговатым лицом, в русых кудрях и с длинною тоненькою рыжеватоюбородкой, в ситцевой рубахе и в черном жилете, из кармана котороговыглядывала цепочка от серебряных часов. Митя рассматривал эту физиономию сострашною ненавистью, и ему почему-то особенно ненавистно было, что он вкудрях. Главное то было нестерпимо обидно, что вот он, Митя, стоит над нимсо своим неотложным делом, столько пожертвовав, столько бросив, весьизмученный, а этот тунеядец, "от которого зависит теперь вся судьба моя,храпит как ни в чем не бывало, точно с другой планеты". "О, ирония судьбы!"воскликнул Митя и вдруг, совсем потеряв голову, бросился опять будитьпьяного мужика. Он будил его с каким-то остервенением, рвал его, толкал,даже бил, но, провозившись минут пять и опять ничего не добившись, вбессильном отчаянии воротился на свою лавку и сел. - Глупо, глупо! - восклицал Митя, - и... как это все бесчестно! -прибавил он вдруг почему-то. У него страшно начала болеть голова: "броситьразве? Уехать совсем", мелькнуло в уме его. "Нет уж, до утра. Вот нарочно жеостанусь, нарочно! Зачем же я и приехал после того? Да и уехать не на чем,как теперь отсюда уедешь, о, бессмыслица!" Голова его однако разбаливалась все больше и больше. Неподвижно сиделон и уже не помнил как задремал и вдруг сидя заснул. Повидимому он спал часадва или больше. Очнулся же от нестерпимой головной боли, нестерпимой докрику. В висках его стучало, темя болело; очнувшись он долго еще не могвойти в себя совершенно и осмыслить, что с ним такое произошло. Наконец-тодогадался, что в натопленной комнате страшный угар и что он может быть могумереть. А пьяный мужик все лежал и храпел; свечка оплыла и готова былапогаснуть. Митя закричал и бросился, шатаясь, через сени в избу сторожа. Тотскоро проснулся, но услыхав, что в другой избе угар, хотя и пошелраспорядиться, но принял факт до странности равнодушно, что обидно удивилоМитю. - Но он умер, он умер, и тогда... что тогда? - восклицал пред ним висступлении Митя. Двери растворили, отворили окно, открыли трубу, Митя притащил из сенейведро с водой, сперва намочил голову себе, а затем, найдя какую-то тряпку,окунул ее в воду и приложил к голове Лягавого. Сторож же продолжалотноситься ко всему событию как-то даже презрительно и, отворив окно,произнес угрюмо: "ладно и так", и пошел опять спать, оставив Мите зажженныйжелезный фонарь. Митя провозился с угоревшим пьяницей с полчаса, всенамачивая ему голову, и серьезно уже намеревался не спать всю ночь, ноизмучившись присел как-то на одну минутку, чтобы перевести дух, и мгновеннозакрыл глаза, затем тотчас же бессознательно протянулся на лавке и заснулкак убитый. Проснулся он ужасно поздно. Было примерно уже часов девять утра. Солнцеярко сияло в два оконца избушки. Вчерашний кудрявый мужик сидел на лавке,уже одетый в поддевку. Пред ним стоял новый самовар и новый штоф. Старыйвчерашний был уже допит, а новый опорожнен более чем на половину. Митявскочил и мигом догадался, что проклятый мужик пьян опять, пьян глубоко иневозвратимо. Он глядел на него с минуту, выпучив глаза. Мужик же поглядывална него молча и лукаво, с каким-то обидным спокойствием, даже спрезрительным каким-то высокомерием, как показалось Мите. Он бросился кнему. - Позвольте, видите... я... вы вероятно слышали от здешнего сторожа втой избе: я поручик Дмитрий Карамазов, сын старика Карамазова, у которого выизволите рощу торговать... - Это ты врешь! - вдруг твердо и спокойно отчеканил мужик. - Как вру? Федора Павловича изволите знать? - Никакого твоего Федора Павловича не изволю знать, - как-то грузноворочая языком, проговорил мужик. - Рощу, рощу вы у него торгуете; да проснитесь, опомнитесь. Отец ПавелИльинский меня проводил сюда... Вы к Самсонову писали и он меня к вамприслал... - задыхался Митя. - В-врешь! - отчеканил опять Лягавый. У Мити похолодели ноги. - Помилосердуйте, ведь это не шутка! Вы может быть хмельны. Вы можетеже наконец говорить, понимать... иначе... иначе я ничего не понимаю! - Ты красильщик! - Помилосердуйте, я Карамазов, Дмитрий Карамазов, имею к вампредложение... выгодное предложение... весьма выгодное... именно по поводурощи. Мужик важно поглаживал бороду. - Нет, ты подряд снимал и подлец вышел. Ты подлец! - Уверяю же вас, что вы ошибаетесь! - в отчаянии ломал руки Митя. Мужиквсе гладил бороду и вдруг лукаво прищурил глаза. - Нет, ты мне вот что укажи: укажи ты мне такой закон, чтобы позволенобыло пакости строить, слышишь ты! Ты подлец, понимаешь ты это? Митя мрачно отступил и вдруг его как бы "что-то ударило по лбу", как онсам потом выразился. В один миг произошло какое-то озарение в уме его,"загорелся светоч, и я все постиг". В остолбенении стоял он, недоумевая, какмог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться вэтакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этимЛягавым, мочить ему голову... "Ну, пьян человек, пьян до чортиков и будетпить запоем еще неделю, - чего же тут ждать? А что если Самсонов менянарочно прислал сюда? А что если она... О боже, что я наделал!.." Мужик сидел, глядел на него и посмеивался. Будь другой случай, и Митяможет быть убил бы этого дурака со злости, но теперь он весь сам ослабел какребенок. Тихо подошел он к лавке, взял свое пальто, молча надел его и вышелиз избы. В другой избе сторожа он не нашел, никого не было. Он вынул изкармана мелочью пятьдесят копеек и положил на стол, за ночлег, за свечку иза беспокойство. Выйдя из избы, он увидал, что кругом только лес и ничегобольше. Он пошел наугад, даже не помня куда поворотить из избы - направо илиналево; вчера ночью, спеша сюда с батюшкой, он дороги не заметил. Никакоймести ни к кому не было в душе его, даже к Самсонову. Он шагал по узенькойлесной дорожке бессмысленно, потерянно, с "потерянною идеей" и совсем незаботясь о том, куда идет. Его мог побороть встречный ребенок, до того онвдруг обессилел душой и телом. Кое-как он однако из лесу выбрался: предсталивдруг сжатые обнаженные поля на необозримом пространстве: "Какое отчаяние,какая смерть кругом!" повторял он, все шагая вперед и вперед. Его спасли проезжие: извозчик вез по проселку какого-то старичка-купца.Когда поровнялись, Митя спросил про дорогу, и оказалось, что те тоже едут наВоловью. Вступили в переговоры и посадили Митю попутчиком. Часа через тридоехали. На Воловьей станции Митя тотчас же заказал почтовых в город, а самвдруг догадался, что до невозможности голоден. Пока впрягали лошадей, емусмастерили яичницу. Он мигом съел ее всю, съел весь большой ломоть хлеба,съел нашедшуюся колбасу и выпил три рюмки водки. Подкрепившись, онободрился, и на душе его опять прояснело. Он летел по дороге, погонял ямщикаи вдруг составил новый и уже "непреложный" план, как достать еще сегодня жедо вечера "эти проклятые деньги". "И подумать, только подумать, что из-заэтих ничтожных трех тысяч пропадает судьба человеческая!" воскликнул онпрезрительно. "Сегодня же порешу!" И если бы только не беспрерывная мысль оГрушеньке и о том, не случилось ли с ней чего, то он стал бы может бытьопять совсем весел. Но мысль о ней вонзалась в его душу поминутно как острыйнож. Наконец приехали, и Митя тотчас же побежал к Грушеньке.