I. Кузьма самсонов

А Дмитрий Федорович, которому Грушенька, улетая в новую жизнь, "велела"передать свой последний привет и заказала помнить на веки часок ее любви,был в эту минуту, ничего не ведая о происшедшем с нею, тоже в страшномсмятении и хлопотах. В последние два дня он был в таком невообразимомсостоянии, что действительно мог заболеть воспалением в мозгу, как сам потомговорил. Алеша накануне не мог разыскать его утром, а брат Иван в тот жедень не мог устроить с ним свидания в трактире. Хозяева квартирки, в которойон квартировал, скрыли по его приказу следы его. Он же в эти два днябуквально метался во все стороны, "борясь со своею судьбой и спасая себя",как он сам потом выразился, и даже на несколько часов слетал по одномугорячему делу вон из города, несмотря на то, что страшно было ему уезжать,оставляя Грушеньку хоть на минутку без глаза над нею. Все это впоследствиивыяснилось в самом подробном и документальном виде, но теперь мы наметимфактически лишь самое необходимое из истории этих ужасных двух дней в егожизни, предшествовавших страшной катастрофе, так внезапно разразившейся надсудьбой его. Грушенька хоть и любила его часочек истинно и искренно, это правда, нои мучила же его в то же время иной раз действительно жестоко и беспощадно.Главное в том, что ничего-то он не мог разгадать из ее намерений; выманитьже лаской или силой не было тоже возможности: не далась бы ни за что, атолько бы рассердилась и отвернулась от него вовсе, это он ясно тогдапонимал. Он подозревал тогда весьма верно, что она и сама находится вкакой-то борьбе, в какой-то необычайной нерешительности, на что-то решаетсяи все решиться не может, а потому и не без основания предполагал, замираясердцем, что минутами она должна была просто ненавидеть его с его страстью.Так может быть и было, но об чем именно тосковала Грушенька, того онвсе-таки не понимал. Собственно для него весь вопрос, его мучивший,складывался лишь в два определения: "или он, Митя, или Федор Павлович". Туткстати нужно обозначить один твердый факт: он вполне был уверен, что ФедорПавлович непременно предложит (если уж не предложил) Грушеньке законныйбрак, и не верил ни минуты, что старый сластолюбец надеется отделаться лишьтремя тысячами. Это вывел Митя, зная Грушеньку и ее характер. Вот почему емуи могло казаться временами, что вся мука Грушеньки и вся нерешимостьпроисходит тоже лишь от того, что она не знает, кого из них выбрать и кто изних будет ей выгоднее. О близком же возвращении "офицера", то-есть тогорокового человека в жизни Грушеньки, прибытия которого она ждала с такимволнением и страхом, он, странно это, в те дни даже и не думал думать.Правда, что Грушенька с ним об этом в самые последние дни очень молчала.Однако ему было вполне известно от нее же самой о письме, полученном тоюмесяц назад от этого бывшего ее обольстителя, было известно отчасти исодержание письма. Тогда, в одну злую минутку, Грушенька ему это письмопоказала, но, к ее удивлению, письму этому он не придал почти никакой цены.И очень было бы трудно объяснить почему: может быть просто потому, что сам,угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с родным отцом за этуженщину, он уже и предположить не мог для себя ничего страшнее и опаснее, покрайней мере, в то время. Жениху же, вдруг выскочившему откуда-то послепятилетнего исчезновения, он просто даже не верил, и особенно тому, что тотскоро приедет. Да и в самом в этом первом письме "офицера", которое показалиМитеньке, говорилось о приезде этого нового соперника весьма неопределенно:письмо было очень туманное, очень высокопарное и наполнено лишьчувствительностью. Надо заметить, что Грушенька в тот раз скрыла от негопоследние строчки письма, в которых говорилось несколько определеннее овозвращении. К тому же Митенька вспоминал потом, что в ту минуту уловил какбы некоторое невольное и гордое презрение к этому посланию из Сибири в лицесамой Грушеньки. Затем Грушенька о всех дальнейших сношениях с этим новымсоперником Митеньке уже ничего не сообщала. Таким образом и мало-по-малу онсовсем даже забыл об офицере. Он думал только о том, что что бы там ни вышлои как бы дело ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его сФедором Павловичем слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого.Замирая душой, он ежеминутно ждал решения Грушеньки и все верил, что онопроизойдет как бы внезапно, пo вдохновению. Вдруг она скажет ему: "Возьмименя, я навеки твоя" - и все кончится: он схватит ее и увезет на край светатотчас же. О, тотчас же увезет как можно, как можно дальше, если не на крайсвета, то куда-нибудь на край России, женится там на ней и поселится с нейincognito, так чтоб уж никто не знал об них вовсе, ни здесь, ни там и нигде.Тогда, о тогда начнется тотчас же совсем новая жизнь! Об этой другой,обновленной и уже "добродетельной" жизни ("непременно, непременнодобродетельной") он мечтал поминутно и исступленно. Он жаждал этоговоскресения и обновления. Гнусный омут, в котором он завяз сам своею волей,слишком тяготил его, и он, как и очень многие в таких случаях, всего болееверил в перемену места: только бы не эти люди, только бы не этиобстоятельства, только бы улететь из этого проклятого места и - всевозродится, пойдет по-новому! Вот во что он верил и по чем томился. Но это было лишь в случае первого, счастливого решения вопроса. Было идругое решение, представлялся и другой, но ужасный уже исход. Вдруг онаскажет ему: "ступай, я порешила сейчас с Федором Павловичем, и выхожу занего замуж, а тебя не надо" - и тогда... но тогда... Митя впрочем не знал,что будет тогда, до самого последнего часу не знал, в этом надо егооправдать. Намерений определенных у него не было, преступление обдумано небыло. Он только следил, шпионил и мучился, но готовился все-таки лишь кпервому счастливому исходу судьбы своей. Даже отгонял всякую другую мысль.Но здесь уже начиналась совсем другая мука, вставало одно совсем новое ипостороннее, но тоже роковое и неразрешимое обстоятельство. Именно, в случае, если она скажет ему: "я твоя, увези меня", то как онее увезет? Где у него на то средства, деньги? У него как раз к этому срокуиссякли все до сих пор не прерывавшиеся в продолжение стольких лет егодоходы от подачек Федора Павловича. Конечно, у Грушеньки были деньги, но вМите на этот счет вдруг оказалась страшная гордость: он хотел увезти ее сами начать с ней новую жизнь на свои средства, а не на ее; он вообразить дажене мог, что возьмет у нее ее деньги, и страдал от этой мысли до мучительногоотвращения. Не распространяюсь здесь об этом факте, не анализую его, а лишьотмечаю: таков был склад души его в ту минуту. Могло все это происходитькосвенно и как бы бессознательно даже от тайных мук его совести за воровскиприсвоенные им деньги Катерины Ивановны: "пред одной подлец и пред другойтотчас же выйду опять подлец", думал он тогда, как сам потом признавался:"да Грушенька коли узнает, так и сама не захочет такого подлеца". Итак, гдеже взять средства, где взять эти роковые деньги? Иначе все пропадет и ничегоне состоится, "и единственно потому, что не хватило денег, о позор!" Забегаю вперед: то-то и есть, что он может быть и знал, где достать этиденьги, знал может быть, где и лежат они. Подробнее на этот раз ничего нескажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для негобеда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-тосредства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратитьтри тысячи Катерине Ивановне - иначе "я карманный вор, я подлец, а новуюжизнь я не хочу начинать подлецом", решил Митя, а потому решил перевернутьвесь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановнево что бы то ни стало и прежде всего. Окончательный процесс этого решенияпроизошел с ним так-сказать в самые последние часы его жизни, именно споследнего свидания с Алешей, два дня тому назад вечером, на дороге, послетого, как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ отом от Алеши, сознался, что он подлец, и велел передать это КатеринеИвановне, "если это может сколько-нибудь ее облегчить". Тогда же, в ту ночь,расставшись с братом, почувствовал он в исступлении своем, что лучше даже"убить и ограбить кого-нибудь, но долг Кате возвратить". "Пусть уж лучше япред тем, убитым и ограбленным - убийцей и вором выйду и пред всеми людьми,и в Сибирь пойду, чем если Катя в праве будет сказать, что я ей изменил и унее же деньги украл, и на ее же деньги с Грушенькой убежал добродетельнуюжизнь начинать! Этого не могу!" Так со скрежетом зубов изрек Митя идействительно мог представлять себе временами, что кончит воспалением вмозгу. Но пока боролся... Странное дело: казалось бы, что тут при таком решении, кроме отчаяния,ничего уже более для него не оставалось; ибо где взять вдруг такие деньги,да еще такому голышу, как он? А между тем он до конца все то время надеялся,что достанет эти три тысячи, что они придут, слетят к нему как-нибудь сами,даже хоть с неба. Но так именно бывает с теми, которые, как и ДмитрийФедорович, всю жизнь свою умеют лишь тратить и мотать доставшиеся понаследству деньги даром, а о том, как добываются деньги, не имеют никакогопонятия. Самый фантастический вихрь поднялся в голове его сейчас после того,как он третьего дня расстался с Алешей, и спутал все его мысли. Такимобразом вышло, что начал он с самого дикого предприятия. Да может бытьименно в этаких положениях у этаких людей самые невозможные и фантастическиепредприятия представляются первыми возможнейшими. Он вдруг порешил пойти ккупцу Самсонову, покровителю Грушеньки, и предложить ему один "план",достать от него под этот "план" разом всю искомую сумму; в плане своем скоммерческой стороны он не сомневался нисколько, а сомневался лишь в том,как посмотрит на его выходку сам Самсонов, если захочет взглянуть не с однойтолько коммерческой стороны. Митя хоть и знал этого купца в лицо, но знакомс ним не был и даже ни разу не говорил с ним. Но почему-то в нем, и даже ужедавно, основалось убеждение, что этот старый развратитель, дышащий теперь наладон может быть, вовсе не будет в настоящую минуту противиться, еслиГрушенька устроит как-нибудь свою жизнь честно и выйдет за "благонадежногочеловека" замуж. И что не только не будет противиться, но что и сам желаеттого и, навернись только случай, сам будет способствовать. По слухам ликаким, или из каких-нибудь слов Грушеньки, но он заключил тоже, что старикможет быть предпочел бы его для Грушеньки Федору Павловичу. Может бытьмногим из читателей нашей повести покажется этот расчет на подобную помощь инамерение взять свою невесту так-сказать из рук ее покровителя слишком ужгрубым и небрезгливым со стороны Дмитрия Федоровича. Могу заметить лишь то,что прошлое Грушеньки представлялось Мите уже окончательно прошедшим. Онглядел на это прошлое с бесконечным состраданием и решил со всем пламенемсвоей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его любит и за негоидет, то тотчас же и начнется совсем новая Грушенька, а вместе с нею исовсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь с однимидобродетелями: оба они друг другу простят и начнут свою жизнь уже совсемпо-новому. Что же до Кузьмы Самсонова, то считал он его, в этом прежнемпровалившемся прошлом Грушеньки, за человека в жизни ее рокового, которогоона однако никогда не любила и который, это главное, уже тоже "прошел",кончился, так что и его уже нет теперь вовсе. Да к тому же Митя его даже иза человека теперь считать не мог, ибо известно было всем и каждому вгороде, что это лишь больная развалина, сохранившая отношения с Грушенькойтак-сказать лишь отеческие, а совсем не на тех основаниях, как прежде, и чтоэто уже давно так, уже почти год как так. Во всяком случае тут было много ипростодушия со стороны Мити, ибо при всех пороках своих это был оченьпростодушный человек. Вследствие этого-то простодушия своего он между прочимбыл серьезно убежден, что старый Кузьма, собираясь отходить в другой мир,чувствует искреннее раскаяние за свое прошлое с Грушенькой, и что нет теперьу нее покровителя и друга более преданного, как этот безвредный уже старик. На другой же день после разговора своего с Алешей в поле, послекоторого Митя почти не спал всю ночь, он явился в дом Самсонова около десятичасов утра и велел о себе доложить. Дом этот был старый, мрачный, оченьобширный, двухэтажный, с надворными строениями и с флигелем. В нижнем этажепроживали два женатые сына Самсонова со своими семействами, престарелаясестра его и одна незамужняя дочь. Во флигеле же помещались два егоприказчика, из которых один был тоже многосемейный. И дети и приказчикитеснились в своих помещениях, но верх дома занимал старик один и не пускал ксебе жить даже дочь, ухаживавшую за ним, и которая в определенные часы и внеопределенные зовы его должна была каждый раз взбегать к нему на верхснизу, несмотря на давнишнюю одышку свою. Этот "верх" состоял из множествабольших парадных комнат, меблированных по купеческой старине, с длиннымискучными рядами неуклюжих кресел и стульев красного дерева по стенам, схрустальными люстрами в чехлах, с угрюмыми зеркалами в простенках. Все этикомнаты стояли совсем пустыми и необитаемыми, потому что больной старикжался лишь в одной комнатке, в отдаленной маленькой своей спаленке, гдеприслуживала ему старуха-служанка, с волосами в платочке, да "малый",пребывавший на залавке в передней. Ходить старик из-за распухших ног своихпочти совсем уже не мог и только изредка поднимался со своих кожаных кресел,и старуха, придерживая его под руки, проводила его раз-другой по комнате.Был он строг и неразговорчив даже с этою старухой. Когда доложили ему оприходе "капитана", он тотчас же велел отказать. Но Митя настаивал идоложился еще раз. Кузьма Кузьмич опросил подробно малого: что дескать каковс виду, не пьян ли? Не буянит ли? И получил в ответ, что "тверез, но уходитьне хочет". Старик опять велел отказать. Тогда Митя, все это предвидевший инарочно на сей случай захвативший с собой бумагу и карандаш, четко написална клочке бумаги одну строчку: "По самонужнейшему делу, близко касающемусяАграфены Александровны", и послал это старику. Подумав несколько, стариквелел малому ввести посетителя в залу, а старуху послал вниз с приказанием кмладшему сыну сейчас же явиться к нему на верх. Этот младший сын, мужчинавершков двенадцати и силы непомерной, бривший лицо и одевавшийся по-немецки(сам Самсонов ходил в кафтане и с бородой), явился немедленно и безмолвно.Все они пред отцом трепетали. Пригласил отец этого молодца не то чтоб изстраху пред капитаном, характера он был весьма не робкого, а так лишь навсякий случай, более чтоб иметь свидетеля. В сопровождении сына, взявшегоего под руку. и малого, он выплыл наконец в залу. Надо думать, что ощущал они некоторое довольно сильное любопытство. Зала эта, в которой ждал Митя,была огромная, угрюмая, убивавшая тоской душу комната, в два света, схорами, со стенами "под мрамор" и с тремя огромными хрустальными люстрами вчехлах. Митя сидел на стульчике у входной двери и в нервном нетерпении ждалсвоей участи. Когда старик появился у противоположного входа, сажен задесять от стула Мити, то тот вдруг вскочил и своими твердыми, фронтовыми,аршинными шагами пошел к нему навстречу. Одет был Митя прилично, взастегнутом сюртуке, с круглою шляпой в руках и в черных перчатках,точь-в-точь как был дня три тому назад в монастыре, у старца, на семейномсвидании с Федором Павловичем и с братьями. Старик важно и строго ожидал егостоя, и Митя разом почувствовал, что, пока он подходил, тот его всегорассмотрел. Поразило тоже Митю чрезвычайно опухшее за последнее время лицоКузьмы Кузьмича: нижняя и без того толстая губа его казалась теперь какою-тоотвисшею лепешкой. Важно и молча поклонился он гостю, указал ему на креслаподле дивана, а сам медленно, опираясь на руку сына и болезненно кряхтя,стал усаживаться напротив Мити на диван, так что тот, видя болезненныеусилия его, немедленно почувствовал в сердце своем раскаяние и деликатныйстыд за свое теперешнее ничтожество пред столь важным им обеспокоеннымлицом. - Что вам, сударь, от меня угодно? - проговорил усевшись наконецстарик, медленно, раздельно, строго, но вежливо. Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же сталговорить громко, быстро, нервно, с жестами, и в решительном исступлении.Видно было, что человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а неудастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в один миг вероятно понял старикСамсонов, хотя лицо его оставалось неизменным и холодным как у истукана. "Благороднейший Кузьма Кузьмич вероятно слыхал уже не раз о моихконтрах с отцом моим, Федором Павловичем Карамазовым, ограбившим меня понаследству после родной моей матери... так как весь город уже трещит обэтом... потому что здесь все трещат об том, чего не надо... А кроме тогомогло дойти и от Грушеньки... виноват: от Аграфены Александровны... отмногоуважаемой и многочтимой мною Аграфены Александровны..." так начал иоборвался с первого слова Митя. Но мы не будем приводить дословно всю егоречь, а представим лишь изложение. Дело дескать заключается в том, что он,Митя, еще три месяца назад, нарочито советовался (он именно проговорил"нарочито", а не нарочно) с адвокатом в губернском городе, "со знаменитымадвокатом, Кузьма Кузьмич, Павлом Павловичем Корнеплодовым, изволиливероятно слышать? Лоб обширный, почти государственный ум... вас тожезнает... отзывался в лучшем виде..." оборвался в другой раз Митя. Но обрывыего не останавливали, он тотчас же через них перескакивал и устремлялся вседалее и далее. Этот-де самый Корнеплодов, опросив подробно и рассмотревдокументы, какие Митя мог представить ему (о документах Митя выразилсянеясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, что насчет деревни Чермашни,которая должна бы дескать была принадлежать ему, Мите, по матери,действительно, можно бы было начать иск и тем старика-безобразникаогорошить... "потому что не все же двери заперты, а юстиция уж знает, кудапролезть". Одним словом, можно бы было надеяться даже де тысяч на шестьдодачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит неменее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, - "тридцати,тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этогожестокого человека не выбрал!.." Так вот я, дескать, Митя, тогда это делобросил, ибо не умею с юстицией, а, приехав сюда, поставлен был в столбняквстречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): таквот дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять всеправа мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи... Вы ни вкаком случае проиграть ведь не можете, в этом честью, честью клянусь, асовсем напротив можете нажить тысяч шесть или семь, вместо трех... А главноедело, чтоб это кончить "даже сегодня же". "Я там вам у нотариуса что ли иликак там... Одним словом, я готов на все, выдам все документы, какиепотребуете, все подпишу... и мы эту бумагу сейчас же и совершили бы, и еслибы можно, если бы только можно, то сегодня же бы утром... Вы бы мне эти тритысячи выдали... так как кто же против вас капиталист в этом городишке... итем спасли бы меня от... одним словом, спасли бы мою бедную голову дляблагороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можно сказать... ибо питаюблагороднейшие чувства к известной особе, которую слишком знаете и о которойпечетесь отечески. Иначе бы и не пришел, если бы не отечески. И, еслихотите, тут трое состукнулись лбами, ибо судьба это - страшилище, КузьмаКузьмич! Реализм, Кузьма Кузьмич, реализм! А так как вас давно уже надоисключить, то останутся два лба, как я выразился, может быть не ловко, но яне литератор. То есть один лоб мой, а другой - этого изверга. Итаквыбирайте: или я или изверг? Все теперь в ваших руках - три судьбы и дважребия... Извините, я сбился, но вы понимаете... я вижу по вашим почтеннымглазам, что вы поняли... А если не поняли, то сегодня же в воду, вот!" Митя оборвал свою нелепую речь этим "вот" и, вскочив с места, ждалответа на свое глупое предложение. С последнею фразой он вдруг и безнадежнопочувствовал, что все лопнуло, а, главное, что он нагородил страшной ахинеи."Странное дело, пока шел сюда, все казалось хорошо, а теперь вот и ахинея!"вдруг пронеслось в его безнадежной голове. Все время, пока он говорил,старик сидел неподвижно и с ледяным выражением во взоре следил за ним.Выдержав его однако с минутку в ожидании, Кузьма Кузьмич изрек наконец самымрешительным и безотрадным тоном: - Извините-с, мы эдакими делами не занимаемся. Митя вдруг почувствовал, что под ним слабеют ноги. - Как же я теперь, Кузьма Кузьмич, - пробормотал он, бледно улыбаясь. -Ведь я теперь пропал, как выдумаете? - Извините-с... Митя все стоял и все смотрел неподвижно в упор, и вдруг заметил, чточто-то двинулось в лице старика. Он вздрогнул. - Видите, сударь, нам такие дела несподручны, - медленно промолвилстарик, - суды пойдут, адвокаты, сущая беда! А если хотите, тут есть одинчеловек, вот к нему обратитесь... - Боже мой, кто же это!.. вы воскрешаете меня, Кузьма Кузьмич, -залепетал вдруг Митя. - Не здешний он, этот человек, да и здесь его теперь не находится. Онпо крестьянству, лесом торгует, прозвищем Лягавый. У Федора Павловича вотуже год как торгует в Чермашне этой вашей рощу, да за ценой расходятся,может слышали. Теперь он как раз приехал опять и стоит теперь у батюшкиИльинского, от Воловьей станции верст двенадцать что ли будет, в селеИльинском. Писал он сюда и ко мне по этому самому делу, то есть насчет этойрощи, совета просил. Федор Павлович к нему сам хочет ехать. Так если бы выФедора Павловича предупредили, да Лягавому предложили вот то самое, что мнеговорили, то он может статься... - Гениальная мысль! - восторженно перебил Митя. - Именно он, именно емув руку! Он торгует, с него дорого просят, а тут ему именно документ на самоевладение, ха-ха-ха! - И Митя вдруг захохотал своим коротким деревяннымсмехом, совсем неожиданным, так что даже Самсонов дрогнул головой. - Как благодарить мне вас, Кузьма Кузьмич, - кипел Митя. - Ничего-с, - склонил голову Самсонов. - Но вы не знаете, вы спасли меня, о, меня влекло к вам предчувствие...Итак к этому попу! - Не стоит благодарности-с. - Спешу и лечу. Злоупотребил вашим здоровьем. Век не забуду, русскийчеловек говорит вам это, Кузьма Кузьмич, р-русский человек! - Тэ-экс. Митя схватил было старика за руку, чтобы потрясть ее, но что-то злобноепромелькнуло в глазах того. Митя отнял руку, но тотчас же упрекнул себя вомнительности. "Это он устал..." мелькнуло в уме его. - Для нее! для нее, Кузьма Кузьмич! Вы понимаете, что это для нее! -рявкнул он вдруг на всю залу, поклонился, круто повернулся и теми жескорыми, аршинными шагами, не оборачиваясь, устремился к выходу. Он трепеталот восторга. "Все ведь уж погибало, и вот ангел хранитель спас", неслось вуме его. "И уж если такой делец как этот старик (благороднейший старик, икакая осанка!) указал этот путь, то... то уж конечно выигран путь. Сейчас илететь. До ночи вернусь, ночью вернусь, но дело побеждено. Неужели же старикмог надо мной насмеяться?" - Так восклицал Митя, шагая в свою квартиру, и ужконечно иначе и не могло представляться уму его, то есть: или дельный совет(от такого-то дельца) - со знанием дела, со знанием этого Лягавого (страннаяфамилия!) или - или старик над ним посмеялся! Увы! последняя-то мысль и былаединственно верною. Потом, уже долго спустя, когда уже совершилась всякатастрофа, старик Самсонов сам сознавался смеясь, что тогда осмеял"капитана". Это был злобный, холодный и насмешливый человек, к тому же сболезненными антипатиями. Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждениеэтого "мота и расточителя", что он, Самсонов, может поддаться на такую дичь,как его "план", ревнивое ли чувство насчет Грушеньки, во имя которой "этотсорванец" пришел к нему с какою-то дичью за деньгами, - не знаю, что именнопобудило тогда старика, но в ту минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя,что слабеют его ноги, и бессмысленно восклицал, что он пропал, - в ту минутустарик посмотрел на него с бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться.Когда Митя вышел, Кузьма Кузьмич бледный от злобы обратился к сыну и велелраспорядиться, чтобы впредь этого оборванца и духу не было, и на двор невпускать, не то... Он не договорил того, чем угрожал, но даже сын, часто видавший его вогневе, вздрогнул от страху. Целый час спустя старик даже весь трясся отзлобы, а к вечеру заболел и послал за "лекарем".