Источники для его восстановления 1 страница

Текст Московского великокняжеского свода XIV в. прямо до нас не сохранился. Лучше всего он представлен как источник в том большом общерусском своде, который кончал свое изложение 1408 г. и был известен Карамзину под названием харатейной Троицкой летописи. ¹⁰⁴⁾ Мы уже говорили, что эта Троицкая летопись сгорела

-169-

в пожарах Москвы 1812 г, вместе с библиотекою и делами Общества Истории и Древностей при Московском Университете, куда она была взята для извлечения вариантов к изданию Лаврентьевской летописи (сначала проф. Чеботаревым и Черепановым, а с 1811 г. проф. Тимковским). После этого в науке оставались от Троицкой летописи лишь выписки из нее в примечаниях Карамзина к его «Истории», и до 1900 г. не было отыскано близкого текста, на который могли бы лечь карамзинские выписки из Троицкой.
Когда в 1900 г. А. А. Шахматов ввел в научный оборот Симеоновскую летопись, то он указал в ней сохранившийся текст, как он думал, Троицкой летописи в пределах от 1177 г. (с этого года начинается изложение Симеоновской летописи) и до 1390 г., так как все выписки Карамзина за эти годы, отмеченные как взятые из Троицкой, нашли себе место в тексте Симеоновской. Только от 1235 до 1237 г., от 1239 до 1247 г. и от 1361 до 1364 г. Симеоновская дает нам не текст Троицкой, а Московского свода 1479 г., составляющего главный источник Симеоновской после 1410 г.
Симеоновская, как выяснил А. А. Шахматов, передает текст Троицкой весьма удовлетворительно. «На всем пространстве от 1177 до 1305 года мне удалось отметить только три места, где чтения Симеоновской и Троицкой не сходятся», - писал А. А. Шахматов в своей работе о «Симеоновской летописи XVI в. и Троицкой начала XV в.». Первое из указанных Шахматовым мест, конечно, надо отнести к ошибке Карамзина, который в пр. 135 (т. III) дал выписки со ссылкою на «харатейные, также в Воскр. и Ростовск.» из повествования 1208 - 1211 гг., между тем как ни в Новгородской харатейной, ни в Лаврентьевской харатейной этого текста мы не находим. Удивительно ли, что этого текста мы не находим и в харатейной Троицкой (т. е. Симеоновской)? Никаких других харатейных у Карамзина не было. Второе место, не совпадающее в Симеоновской с текстом Троицкой, по мнению Шахматова, отмечено Карамзиным в пр. 159 (т. IV) в таких выражениях: «В Троицк. сказано, что вел. князь, ходив на Корелу с Новгородцами и Суздальцами, привел оттуда множество пленников». Шахматов думал, что это известие в Симеоновской опущено, ориентируясь, видимо, в датировке этого известия тем, что в тексте «Истории» Карамзина оно упомянуто перед изложением событий 1280 г. Действительно, под 1279 г. в Симеоновской этого известия нет, но оно читается выше, под 1277 г., что нисколько не противоречит изложению Карамзина в тексте «Истории» и в размещении указания на это место в Троицкой в примеч. 159 (IV т.). Правда, Симеоновская здесь испортила текст опущением слов «на Карелу», но во всем остальном точно воспроизводит это место Троицкой. Третье место, где указание Карамзина на Троицкую не оправдано текстом Симеоновской, надо признать поэтому единственным случаем расхождения выписок Карамзина из Троицкой с текстом Симеоновской. Здесь под 1303 г. Симеоновская опускает, действительно, следующее краткое известие: «Тое же осени вел. князь Андреи поиде в Орду», читавшееся в Троицкой (Карамзин, прим. 188, т. IV). ¹⁰⁵⁾

-170-

Однако, во-первых, как указано выше, в пределах текста Симеоновской летописи от 1177 г. до 1390 г. мы не имеем трех кусков текста Троицкой (1235 - 1237 гг., 1239 - 1247 гг. и, что нам сейчас особенно важно, от 1361 - 1364 гг.); во-вторых, как указал А. А. Шахматов, близость Симеоновской к Троицкой идет только до 1390 г., а с 1391 по 1412 г. в Симеоновской дается другой текст, как думал А. А. Шахматов, какой-то Тверской летописи. ¹⁰⁶⁾
Как же при этих условиях можем мы восстановить текст Троицкой летописи в тех ее пределах, которые нас интересуют сейчас для отыскания в ее составе московского великокняжеского свода XIV в. (т. е. с 1306 г. до 1408 г.)?
Вопрос этот не только не облегчился в своем разрешении, но даже усложнился, когда в 1922 г. Н. П. Лихачев опубликовал найденный им Рогожский летописец.
Мы уже говорили о том, как определил состав этого летописного памятника А. А. Шахматов. Для нас сейчас важно одно наблюдение: Рогожский летописец от 1328 г. и до конца 1412 г. несомненно пользуется тем же источником, что и Симеоновская летопись. Несомненно также и то, что, не будучи связаны взаимною близостью своих текстов до степени копии и оригинала, оба текста восходят к общему протографу, причем Рогожский летописец лучше передает этот протограф в смысле первоначальности чтений и изложения, хотя и сокращает его (особенно это жаль в отношении совсем опущенных 1401-1409 годов), а Симеоновская передает не протограф, а последующую его переработку. То обстоятельство, что Симеоновская заканчивает передачу этого летописного памятника, общего ей с Рогожским летописцем, на 1412 г., т. е. на том именно годе, как и Рогожский летописец, после чего Симеоновская переходит к тексту московского свода 1479 г. (в обработке 1499 г.), начиная с 1410 г. (т. е. в Симеоновской два раза повторяются 1410 - 1412 гг.), - это обстоятельство дает нам право выставить то положение, что и протограф этих двух летописных сводов, по-разному отраженный в них, доходил в своем повествовании до этого же термина. Это предположение находит себе решительное подкрепление в наблюдениях над сложным текстом Никоновского свода. На пространстве от 1306 г. и до 1412 г. свод этот пользовался тем же протографом, что и Симеоновская и Рогожский летописец в пределах 1328 - 1412 гг. Для подтверждения этого вполне достаточно сравнить описание нашествия Эдигея по всем трем указанным летописным сводам, представляющее весьма характерную черту их общего протографа, нигде более не отразившуюся. Укажу здесь же, что в статье своей «Летописание XIV в.» я ошибочно относил это описание нашествия Эдигея на Москву с любопытным в нем приписыванием роли политического обличителя XII в. летописцу Сильвестру «Выдобожскому» к составу Троицкой летописи. Но тогда я не располагал текстом Рогожского летописца и никак не думал о том, что составитель Никоновской летописи положил в основу своего изложения какую-то обработку 1412 г. Троицкой летописи, а саму Троицкую не использовал даже в качестве дополнительного источника. ¹⁰⁷⁾

-171-

Итак, мы через сравнения трех летописных памятников - Рогожского летописца, Симеоновской и Никоновской летописей - получаем твердое основание говорить, что Троицкая летопись 1408 г. была подвергнута обработке, весьма решительно и глубоко коснувшейся ее изложения 1390 - 1408 гг. и произведенной, как ясно, в Твери в 1413 году. ¹⁰⁸⁾
Изучение текстов этих трех памятников в их отношении к тексту Троицкой дает ряд чтений, противополагающих Троицкую всем трем. Возьмем, для примера, упоминание в Троицкой под 1387 г. - смерти и погребения князя Федора Фоминского. Оно дало в Симеоновской и Рогожском испорченное чтение Федор Симановский (без «князь») и чтение это, конечно, было в источнике Никоновской, составитель которой опустил все это известие как явно нелепое (княжеское погребение отнесено к игумену). Или возьмем описание пожара 1390 г. Троицкая относила его к июню, а все три наши памятника - к июлю. Все эти разночтения и отличия Троицкой от трех наших памятников надо, конечно, отнести к тверской переделке Троицкой, предпринятой в 1413 г.
Дальнейшее наблюдение показывает нам, что тверская переделка лучше всего сохранилась (и в изложении, и в чтении) в Рогожском летописце, т. к. протограф Симеоновской и Никоновской указывает на некоторые его отличия от Рогожского и, следовательно, от текста первоначальной тверской обработки. В самом деле, под 1382 г. в Троицкой летописи, как указал Карамзин, читалось имя игумена Акинфа Крылова, убитого при нашествии Тохтамыша. Рогожский летописец называет игумена Криловым, а Симеоновская уже Кириловым, причем Никоновская переиначивает это последнее название в Кириловский. Или в описании 1388 г. Троицкая (по свидетельству Карамзина) называла некоего Исаака-молчальника учеником игумена Сергия. Это указание на ученичество передает нам и Рогожский летописец, но Симеоновская и Никоновская его опускают. Как видим, Рогожский ближе передает Троицкую, как это, очевидно, имело место в тверской переделке Троицкой, произведенной в 1413 г., а Симеоновская и Никоновская совместно передают не текст этой тверской переделки 1413 г. Троицкой летописи, а последующую ее редакцию.
Отсюда, мне думается, мы вправе сделать тот вывод, что для задач нашей работы нам надлежит текст Симеоновской, в доступных нам пределах, выверить по первоначальному тексту тверской переделки 1413 г. Троицкой летописи, т. е. по Рогожскому летописцу.
Но самый беглый просмотр Рогожского летописца в сопоставлении его с Симеоновской дает нам ряд известий, лишних против Симеоновской. Все ли эти известия надо отнести ко второму источнику Рогожского летописца, т. е. Тверской летописи, использованной здесь до 1375 г.? А. Н. Насонов, в выше уже названном своем труде по реконструкции тверских летописных сводов, подошел к этому же вопросу, желая не восстановить Троицкую как источник Рогожского летописца, а «очистить» Тверскую летопись в составе Рогожского от Троицкой. Как критерий в этого рода отборе А. Н. На-

-172-

сонов выдвинул Никоновскую летопись, но при этом сейчас же обнаружил, что «Никоновская летопись использовала более полную редакцию изучаемого нами свода (т. е. Тверского свода), чем та, которая попала в общий протограф Рогожского летописца и Тверского сборника». Иною речью, А. Н. Насонов доказал то бесспорное положение, что Никоновская летопись, собравшая чрез многие своды свой огромный фонд известий, может помочь доказывать любую тему по реконструкции не дошедших до нас летописных сводов при непременном, конечно, условии оказавшейся здесь иной редакции изучаемого памятника, т. е. при наличии дополнительных известий и иной их передачи.
В нашем случае, т. е. в попытках выделить остатки Троицкой в составе Рогожского летописца и Никоновской летописи, т. е. те остатки, которые бы составили дополнение к тексту Троицкой, читаемому в Симеоновской, Никоновская летопись не может играть роль какого-либо надежного критерия, и вот на каком основании. Несколько выше мы привели примеры, которые можно было бы и увеличить, для доказательства того, что в основу своего повествования Никоновская на протяжении 1306-1412 гг. кладет не Троицкую, а тверскую переработку Троицкой около 1413 г., подобную той, которая нам известна в составе Рогожского и Симеоновской. Но можно привести примеры того, что Никоновская исправляла и пополняла свое изложение этой тверской переработки Троицкой по какому-то тексту, где в некоторых случаях полнее, чем в Симеоновской и Рогожском летописце, отразилась Троицкая. Для этого достаточно просмотреть изложение в Никоновской описании нашествия Эдигея в 1408 г. ¹⁰⁹⁾ В основе его лежит, без всякого сомнения, тот рассказ, который в тверской обработке Троицкой вытеснил первоначальный рассказ Троицкой и который, как можно думать, был составлен в Твери едва ли не со слов отъехавшего в Тверь какого-то московского политического деятеля. Но этот рассказ в Никоновской слит (в противоположность Рогожскому летописцу и Симеоновской) с другим рассказом об этом же нашествии, в котором нельзя не видеть первоначального рассказа Троицкой (если судить по изложению Карамзиным этого эпизода в его «Истории», которое Карамзин вел несомненно по Троицкой). Не значит ли это, что Никоновская сверх тверской обработки 1413 г. Троицкой летописи пользовалась непосредственно Троицкой? К этому ведет как будто и ряд других наблюдений. Приведу один пример. Под 1389 г. Троицкая (как указывает Карамзин) в изложении подробностей погребения Марии Андреевны, матери князя Владимира Андреевича, приписывает к названию монастыря Рождественского, как места погребения, «на рве». Рогожский летописец и Симеоновская эту подробность в названии монастыря опускают. Значит, в тверской обработке Троицкой ее не читалось. Но в Никоновской мы читаем эту подробность: «на рве». Однако эти и подобные им наблюдения все же не дают нам права думать о непосредственном пользовании составителем Никоновской летописи текстом Троицкой, ввиду того, что составитель Никоновской несомненно пользовался Московским сво-

-173-

ом 1479 г., который теперь лежит также в основе изложения Воскресенской летописи и летописи Ростовской. В самом деле, там мы находим для приведенных выше отличий Никоновской от Симеоновской летописи и Рогожского летописца (т. е. от тверской обработки Троицкой) все необходимые тексты (и рассказ, близкий к Троицкой, о нашествии Эдигея, и ту подробность в названии Рождественского монастыря под 1389 г., что он был «на рве», и другие).
Вот почему я предпочитаю при решении вопроса, что из излишков Рогожского летописца против Симеоновской можно принять как опущение Симеоновскою известия Троицкой, руководиться не Никоновскою летописью, а Воскресенской. ¹¹⁰⁾ Конечно, свод 1479 г., как это будет доказано дальше, опирался в основе на митрополичий свод 1418 г. (через младшую редакцию Софийской I), но он привлекал и основной источник Троицкой. ^* Нет слов, что свод 1418 г. сократил изложение Троицкой, и привлечение сводом 1479 г. основного источника Троицкой всех сокращений не возместило, но все же здесь мы можем видеть критерий в тех случаях, когда дополнительное против Симеоновской известие Рогожского летописца находим в тексте Воскресенской.
В реконструкции текста Троицкой в пределах от 1390 г. до 1408 г., т. е. тех годов, которые подверглись весьма чувствительным переделкам в тверской обработке 1413 г., я считаю безусловно возможным получить вполне удовлетворительный результат, полагая в основу реконструкции текста тот же текст Московского свода 1479 г. (Воскресенскую) в том расчете, что обилие выписок из этих годов по Троицкой у Карамзина в общем достаточно удовлетворительно помогут пополнить и видоизменить эту основу до размеров и порядка изложений Троицкой.
Из приведенных выше рассуждений выясняется, что тверская обработка Троицкой летописи, кончавшая свое изложение 1412 г., отразилась как не дошедший до нас непосредственно памятник в составе трех летописных сводов. Три эти свода, при сличении между собою, восходят к разным моментам жизни этой тверской переделки Троицкой: Рогожский летописец ближе всех передает первоначальный текст этой переделки, но сильно ее сокращает; а Симеоновская и Никоновская летописи ведут нас к последующему этапу жизни этой переделки, т. е. к ее более поздней редакции. Обратим, однако, внимание, что эта новая редакция не переходила того же 1412 г., как года окончания всего повествования. Мне думается, что это свидетельствует нам о том, что тверская обработка Троицкой 1413 г. имела в свое время успех, привлекла к себе интерес и внимание. Можно догадываться, что в существе перед нами тверская епископская редакция общерусского свода 1408 г. (т. е. Троицкой), бывшего, как мы узнаем, сводом митрополичьим.
Необходимо, думается, еще коснуться вопроса о том, как извлечь из примечаний Карамзина к его «Истории» все выписки из Троицкой
_________
^* См. гл. XI, § 2. Основным источником Троицкой был Летописец [великий] русский редакции 1389 г.

-174-

и в какой мере можем мы полагаться на точность этих выписок, составляющих в деле реконструкции текста Троицкой, особенно в пределах 1390-1408 гг., важнейший наш вспомогательный источник.
Издатель Симеоновской летописи (XVIII т. Полного собрания русских летописей) извлек из карамзинских примечаний лишь те выписки, к которым находил у Карамзина указания: или «Троицкая летопись», или «харатейные». Таким образом, оказался нерассмотренным значительный фонд выписок, в отношении к которым Карамзин или не дал совсем никаких указаний, или дал указания неопределенные, как: «в древнейших летописях», «древняя летопись» или даже просто «в летописи». Для выделения из этого фонда возможных там выписок из Троицкой необходимо представлялось: выяснить весь круг летописных текстов, какими располагал Карамзин, и этими летописными текстами проверить все не определенные точно в отношении своих источников выписки из летописей у Карамзина в том соображении, что все те выписки, которые не упадут на чтение всех вышеуказанных сводов, могут быть с достоверностью отнесены к тому летописному своду, которым располагал Карамзин, но которым не располагаем мы, т. е. к Троицкой. Мысль, руководившая Карамзиным в ориентировке среди весьма значительного количества летописных текстов, привлеченных им к работе, была проста и плодотворна. Она заключалась в том, чтобы для каждого времени, им излагаемого в «Истории», подыскать и опираться на летописные тексты если не современные излагаемым событиям, то непременно ближайшие к ним из наличных. Боясь всякого «баснословия», видя в летописных текстах XVI в. переиначивание и подозрительное пополнение текстов древнейших летописей, не ставя, конечно, в отношении к ним задачи разгадать источники этих пополнений, т. е. возможность привлечения ими таких древних текстов, которые до нас прямо не дошли Карамзин в существе ограничил свое изложение весьма небольшим кругом летописных текстов, прибегая к позднейшим весьма редко и всегда с тою или другой оговоркой.
Если внимательно просмотреть текст и примечания Карамзина на пространстве первых пяти томов его «Истории», то нетрудно убедиться, что Карамзин в начале строит свое изложение на Пушкинском (т. е. Лаврентьевском), Троицком и Ипатьевском списках с привлечением Новгородской харатейной (Синодальной). Харатейность, т. е. рукопись на пергаменте, прежде всего для Карамзина выделяет из всех Пушкинскую, Новгородскую и Троицкую. Бумажная Ипатьевская попадает в эту компанию «древнейших» потому, что никакого другого более древнего текста «Киевской» летописи не имелось.
Когда по ходу изложения Карамзин переходит к Ростово-Суздальскому краю и «Киевская» летопись, как источник, отпадает, построение в основе ведется на двух источниках: Пушкинской и Троицкой, которую Карамзин как-то даже назвал: «харатейная Суздальская или Троицкая» (т. IV, пр. 163). Конечно, харатейная Новгородская не упускается из виду и теперь, как надежный источник.

-175-

Примечания к тексту изложения этого времени положительно пестрят у Карамзина упоминаниями названий этих летописей или общею на них ссылкою как на «харатейные».
Когда кончает свое повествование Лаврентьевская летопись («Известием о кончине Даниловой заключается Пушкинская харатейная детопись», т. IV, пр. 189), то Карамзин для повествования о XIV в. остается с одною Троицкой, и Троицкая, как легко видеть из примечаний, относящихся к тексту, излагающему 1304-1408 гг., становится главным и в существе единственным источником Карамзина. ¹¹¹⁾ Конечно, продолжает привлекаться для новгородских событий харатейная Новгородская.
Стараясь использовать в своем изложении «Истории» все данные наших летописей, Карамзин уже с начала XII в. начинает испытывать невозможность и ненадобность этого. Это приводило к тому, что накопляющийся за известный период остаток известий, не влитых в повествование, Карамзин помещал в хронологической последовательности в составе того или иного своего примечания. Сначала это встречаем в отношении к 1101 - 1109 гг. (т. I, пр. 201); затем в отношении к 1113 - 1114 гг. (т. I, пр. 214), но затем, начиная с окончания повествования о Мономахе (т. I, пр. 225), эти выписки «маловажных происшествий» приводятся в последнем примечании к повествованиям о деятельности тех князей, по которым идет разделение «Истории» на главы: для времени Мстислава Мономашича - пр. 256; для времени Ярополка Мономашича - пр. 269; для Всеволода Ольговича - пр. 288, и т. д. Это, конечно, весьма увеличивало размеры примечаний, в которых и без того немало уделялось места сличению текстов летописных сводов, их взвешиванию и оценке, так что Карамзин счел себя вынужденным оправдаться перед читателем в этих размерах дополнительной части своего труда. «Множество сделанных мною примечаний и выписок, - пишет он, - устрашает меня самого».
В перечислении «маловажных происшествий» Карамзин придерживался того же принципа, что и в подборе известий «важных», пригодных для повествования в его «Истории», т. е. составлял их по тем же «древним», «харатейным», с привлечением Ипатьевской, Кенигсбергской и «харатейной» же Новгородской. Обычное размещение подходящего сюда материала у Карамзина то, что сначала идут эти основные источники, причем новгородские известия на втором месте в рамках года, а затем «домыслы», «дополнения» или «баснословия» по Никоновской всегда с прямым указанием на ее название.
Мы остановимся с некоторою подробностью на этих «маловажных происшествиях» потому, что Карамзин почти с 1263 г., ввиду дефектности конца Лаврентьевской в пределах 1263 - 1283 и 1288 - 1294 гг., начинает работать исключительно с одною Троицкою (до 1408 г. включительно), что дает нам обильнейший материал выписок из Троицкой, хорошо, впрочем, проверяемый и тем наблюдением, что выписок такого содержания или такого чтения мы нигде в известных нам летописных сводах не найдем. Весьма важно и то

-176-

обстоятельство, что Карамзин располагал эти «маловажные происшествия» не только по годам, но и внутри года, придерживаясь структуры источника, что во многих случаях помогает правильно конструировать повествование Троицкой. Единственною реформою Карамзина является здесь отнесение событий января - февраля к следующему году против источника (в Троицкой был еще мартовский год).
Немаловажным вопросом для нашей работы по выяснению текста Троицкой летописи является определение точности выписок Карамзина в смысле передачи как текста, так и его орфографии.
Как пример тщательности Карамзина в использовании источников можно привести одно наблюдение. В Никоновской мы читаем такое странное известие (под 1403 г.): «Того-же лета князь великий Иван Михайловичь Тферский женил сына своего Ивана у князя и венчан бысть во Тфери Арсением епископом». Как видим, отец невесты почему-то не указан. Загадка эта разъясняется привлечением выписки Карамзина в прим. 254 (V тома) под 1403 г., где читаем: «Toe же зимы Великим заговеньем князь Иван Михайловичь Тферский ожени сына своего, князя Ивашка, у князя... и венчан бысть Арсением епископом». Нет никакого сомнения, что выписка Карамзина не из Никоновской: она не оговорена ссылкою на Никоновскую; она дает подробности, которых нет в Никоновской (зима, великое заговенье, Тверь); она древнее по языку («ожени»); она в сообщении о князьях еще не знает требований напыщенного изложения XVI в. и говорит «Ивашка», исправленное в Никоновской на «Иван». Мы без колебания относим выписку Карамзина к Троицкой 1408 г., т. к. нигде это известие, кроме Никоновской, теперь не читается, и нам становится ясным, что та тверская обработка Троицкой, которая положена в состав Никоновской, упрощая известие Троицкой, упиралась в тот же дефект текста, на который указал нам в Троицкой Карамзин. Было ли в Троицкой оставлено здесь пустое место названия отца невесты, как это там было в указании места, куда сел Рюрик по приходе из-за моря, или же был поврежден текст, этого, конечно, Карамзин не счел нужным дать нам знать.
Выписки Карамзина, в общем точные, едва ли, конечно, верно передают орфографию подлинника. Это стоит не в зависимости от его небрежности к этой стороне выписок, а в зависимости от невысокого тогда уровня знания истории языка и палеографии. Можно иногда даже догадываться, что Карамзин затруднялся прочтением слов (раскрытием слов под титлами), но все же здесь он стоял гораздо выше многих своих современников, по отношению к которым, несмотря на их опыт, Карамзин держался тона авторитетного учителя. Так, по крайней мере не однажды, указывает он Малиновскому на ошибки прочтения как при издании текстов в «Собрании Грамот и Договоров», так и при подготовке к изданию текста «Слова о полку Игореве». Отзвуки недовольства Карамзина работою издателей «Слова» можно найти в примечаниях Карамзина к его «Истории».
Итак, для восстановления текста Троицкой летописи на пространстве 1306 - 1408 гг. мы можем в пределах 1306 - 1390 гг. в

-177-

основу класть протограф той тверской обработки Троицкой детописи, которая до нас сохранилась в Симеоновской, Рогожской и Никоновской летописях, выверяя этот протограф выписками Карамзина за эти же годы в его примечаниях; в пределах же 1391 - 1408 гг. мы можем положить текст Воскресенской, выверяя его по выпискам Карамзина за эти годы и также по протографу тверской обработки (т. е. Симеоновская, Рогожская и Никоновская), так как, хотя в этой тверской обработке текст Троицкой сокращен и перекрыт, так сказать, тверскими известиями, все же нить изложения Троицкой здесь сохранилась.
Надо прямо указать, что если реконструкция текста Троицкой вообще важна для изучения летописаний XIV в., то реконструкция текста Троицкой от 1391 по 1408 гг. впервые вводит в научный оборот целый ряд новых фактов или иное изложение фактов, известных из других летописных сводов, как дает нам обличье до сих пор неизвестного изложения текста Троицкой от 1391 - 1408 гг.
Троицкая летопись, которую справедливо и высоко оценил в свое время Н. М. Карамзин и значительно использовал в тексте и примечаниях своей «Истории», будучи почти тождественная Лаврентьевской летописи от самого ее начала до 1305 г. включительно, продолжала свое изложение и за весь XIV в., заканчивалась описанием набега Эдигея на Москву в 1408 г. Троицкая летопись была «харатейная», т. е. несомненно первой половины XV в.
То обстоятельство, что Троицкая летопись полнее всех других сообщает нам известия по истории Московского княжества XIV в., дает нам право предполагать, что здесь, очевидно, сохранилась для нас главная нить великокняжеского летописания, поскольку в XIV в. великое княжение делается московским и поскольку в позднейших наших общерусских сводах фонд московских известий для XIV в. остается фондом Троицкой летописи, чаще всего сокращаемым и переделываемым, но никогда не пополняемым. Действительно, дальнейшее наше знакомство с Троицкою летописью подтвердит нам, что для изучения великокняжеского летописания XIV в. она может выполнять пред нами ту же роль, какую для изучения великокняжеского летописания XIII в. выполняла Лаврентьевская.
Под 6900 (1392) г. в Троицкой летописи по поводу разрыва великого князя Василия Дмитриевича с новгородцами летописатель и современник сделал следующую любопытную приписку: «Таков бо есть обычай Новгородцев: часто правают ко князю великому и паки рагозятся. И не чудися тому: беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставны... кого от князь не прогневаша или кто от князь угоди им? Аще и Великий Александр Ярославичь не уноровил им!.. И аще хощеши распытовати, разгни книгу: Летописец Великий Русьский - и прочти от Великого Ярослава и до сего князя нынешнего». Этот текст Троицкой не перешел в текст позднейших летописных сводов и сохранен нам Карамзиным в пр. 148 к V тому.
Из приписки этой с неизбежностью вытекают для нас два следствия: 1) Троицкая летопись, составитель которой в данном тексте говорит от своего лица, представляла собою не тот официальный

-178-

«Летописец великий русский», на который как на документ, не возбуждающий сомнений, делается в этой приписке ссылка, т. е., конечно, не московский великокняжеский свод, который разумеется под вышеприведенным заглавием, а свод какого-то иного характера и значения в глазах самого составителя, и 2) в 1392 г., т. е. на третий год по смерти великого князя Дмитрия Ивановича, был уже завершен и общеизвестен великокняжеский свод, доводивший свое изложение до 1389 г. включительно, т. к. 15 августа этого года на великое княжение владимирское сел Василий Дмитриевич, «сей князь нынешний» для составителя свода 1408 г. ¹¹²⁾
Второе положение невольно вызывает в памяти предыдущее наше наблюдение, что в 1306 г. был составлен на тверских материалах и заботою тверского князя Михаила великокняжеский свод, доводивший свое изложение также «до сего князя нынешнего», каким был тогда этот тверской Михаил, и это позволяет думать, что при наличии устойчивости летописного дела за известное время мы постоянно начинаем встречать ту его форму, которая была уже нам знакома по истории киевского летописания и которая сводилась к использованию перемен на княжеском столе для завершения и обработки известного накопленного летописного материала.
В своей приписке 1377 г. к переписанному им тексту Лаврентий указывает нам, что протограф Лаврентьевской летописи назывался просто «Летописець»: «Начал есм писати книги сия, глаголемый Летописець». Поскольку это был, как мы знаем, великокняжеский свод, мы должны заключить, что в начале XIV в. еще не имелось того торжественного заглавия для великокняжеского летописания, которое оно получило к концу этого века.
Однако, где же искать остатков этого Летописца великого русского, на который ссылается составитель свода 1408 г. и который прямо ведь до нас не дошел?
Обращаясь к нашим позднейшим сводам XVI в. (Воскресенская, Львовская и Никоновская), этим московским царским летописным сводам, составители которых с новыми приемами летописной работы трудились над весьма значительным количеством летописных сводов и, конечно, легко могли иметь в качестве источника этот Летописец великий русский, продолжавшийся несомненно и после 1389 г., мы видим, что фонд их московских (великокняжеских) известий нисколько не превосходит ни количеством известий, ни древностью или первоначальностью записей соответствующего фонда Троицкой летописи. ¹¹³⁾ Другими словами, мы приходим к тому выводу, что составитель свода 1408 г., ссылаясь на Летописец великий русский, имел его в качестве своего основного и едва ли не полностью исчерпанного источника до 1389 г. включительно, к которому восходило и начало свода 1408 г., представлявшее, как мы знаем, тождественный до 1305 г. текст Лаврентьевской, которая для начала XIV в. была ведь не чем иным, как великокняжеским летописцем, продолжавшим, несомненно, пополняться нарастанием изложений дальнейших великих княжений. Тогда почему же сводчик 1408 г. отсылает читателя, могущего не поверить в его замечания о непок-