Другая красота. Заметки о войне

«Илиаду» необходимо читать в нужный момент. И если, как довелось это мне, «переписывать» ее, то вовремя: в годы войны. Хотя мне по-прежнему кажется, что слово «война» не подходит для определения происходящих в мире событий (на мой взгляд, это просто удобное слово): мы, безусловно, живем в такое время, когда проявления варварства, тысячелетиями связывавшиеся с военными действиями, стали частью нашей повседневной жизни. Сражения, убийства, насилие, пытки, казни и предательства. Доблесть, оружие, стратегические планы, добровольцы, ультиматумы и воззвания. Из каких-то недр, которые, полагали мы, уже не раскроются, вновь появился на поверхности земли весь этот жестокий и блестящий инструментарий, с незапамятных времен бывший принадлежностью воюющего человечества. В подобном контексте – исключительно деликатном и чреватом скандалами – даже мелочи становятся значимыми. Публичное чтение «Илиады» – это мелочь, но не обыкновенная. «Илиада» (я поясню свою мысль) – история войны, где нет места благоразумию и полутонам. Она была создана, чтобы воспеть воюющее человечество, и воспела его настолько ярко, что не затерялась в веках и дошла до нынешнего поколения людей, продолжая славить торжественную красоту и внезапный порыв – то есть именно то, чем всегда была и будет война. В школе, возможно, об «Илиаде» говорят по-другому. Но суть именно в этом: «Илиада» – памятник войне.

Сам собой возникает вопрос; какой смысл уделять сейчас столько места, внимания и времени памятнику войне? Как же так получилось, что из всей массы написанного человечеством нас привлекла именно эта история, словно именно она проливает свет на загадки нашего времени?

Я думаю, что правильный ответ на эти вопросы может дать лишь тот, кто способен до конца понять наше отношение ко всем историям о войне, а не только к данной, и осознать человеческую потребность в их рассказывании. Но это слишком сложный вопрос, и, естественно, я не претендую на его немедленное решение. Я могу лишь, оставаясь в рамках «Илиады», отметить две вещи, пришедшие мне в голову за год постоянной работы над ее текстом, – они резюмируют все то, что в этой истории явилось мне с силой и ясностью подлинного открытия.

Первая. Меня поразило, с какой силой, я бы даже сказал состраданием, в «Илиаде» переданы чувства побежденных. Эта история написана победителями, а между тем не меньше, если не больше, запоминаются человечные образы троянцев. Приам, Гектор, Андромаха и другие, вплоть до эпизодических персонажей – Пандара и Сарпедона. Работая над текстом, я обнаружил эту необычайную способность греков быть голосом всего человечества, а не только выражать самих себя. Я также осознал, что между строк памятника войне они умудрились написать об упорном стремлении к миру. С первого взгляда ослепленный блеском доспехов и доблестью героев, читатель этого не замечает. Но при более вдумчивом чтении можно открыть совершенно неожиданную «Илиаду». Я имею в виду женское начало поэмы. Часто именно женщины прямо озвучивают стремление к миру, незаметные на фоне воинских подвигов, они воплощают собой подспудно и параллельно существующую цивилизацию, свободную от воинского долга. Они уверены в том, что можно жить по-другому, и вслух говорят об этом. Наиболее сильно женская тема звучит в шестой песни – маленьком шедевре сентиментальной геометрии. На короткие украденные у войны мгновения Гектор возвращается в город и встречает трех женщин – это похоже на путешествие в другую часть света. При внимательном чтении мы понимаем: все три обращают к нему одну и ту же просьбу о мире, но каждая с особой эмоциональной окраской. Мать приглашает его к молитве. Елена предлагает ему отдохнуть подле себя (возможно, не только отдохнуть). Андромаха упрашивает Гектора быть прежде всего мужем и отцом и лишь потом героем и воином. В этом последнем диалоге с наибольшей, почти поучительной ясностью проявляется столкновение двух миров, за каждым из которых стоит собственная система ценностей. Более примитивная и безрассудная у Гектора, современная и намного более человечная у Андромахи. Разве не удивительно, что греческая цивилизация, воинственная и мужская, увековечила женский голос и женскую потребность в мире?

Благодаря голосам женщин, мы узнаем о существовании женского начала в «Илиаде», но потом повсюду наталкиваемся на его проявления: неясные, едва уловимые, но невероятно стойкие. Я, например, чувствую сильнейшее влияние женского восприятия мира в тех бесчисленных местах поэмы, где герои, вместо того, чтобы сражаться, разговаривают. Читатель перестает ненавидеть эти бесконечные собрания и вечные споры только тогда, когда начинает понимать, что они на самом деле означают: прениями воины пытаются оттянуть, насколько возможно, сражение. Герои поэмы подобны Шахразаде, отсрочивающей казнь разговорами. Слово – это оружие против войны. Обсуждая военные планы, они не воюют, а, следовательно, спасаются от битвы. Они все обречены на смерть, но растягивают свою последнюю сигарету на целую вечность и «курят» ее с помощью слов. Потом, выходя наконец на поле боя, они превращаются в ослепленных яростью солдат, фанатично преданных долгу, позабывших обо всех отговорках. Но сначала, сначала долгий период благоразумной женской медлительности и детских оглядок назад.

Наиболее ярко и совершенно это нежелание героя воевать проявляется, естественно, в Ахиллесе. Именно он в «Илиаде» дольше всех не выходит на поле боя. И, как женщина, наблюдает за войной издалека, играя на кифаре и оставаясь подле тех, кого любит. Именно он, самое жестокое и фанатичное, буквально сверхчеловеческое воплощение военного духа. В этом заключается потрясающая геометрия «Илиады». Где сильнее всего триумф воинственной культуры, там больше всего женского стремления к миру. В итоге все то, что скрыто в других героях, вырывается на свободу в Ахиллесе, с его манерой говорить прямо и ясно. Ответ Ахиллеса посланникам Агамемнона, возможно, самый неистовый и неоспоримый призыв к миру, который наши предки нам оставили:

С жизнью, по мне, не сравниться ничто: ни богатства, какими

Сей Илион, как вешают, обиловал, – град, процветавший

В прежние мирные дни, до нашествия рати ахейской;

Ни сокровища, сколько их каменный свод заключает

В храме Феба пророка в Пифосе, утесами грозном.

Можно все приобрестъ, и волов, и овец среброрунных.

Можно стяжать и прекрасных коней, и златые треноги;

Душу ж назад возвратить невозможно; души не стяжаешь,

Вновь не уловишь ее, как однажды из уст улетела [Пер. Н.И. Гнедича.].

Эти слова могла бы произнести Андромаха, но в «Илиаде» они вложены в уста Ахиллеса, верховного жреца религии войны, и именно поэтому они звучат на удивление убедительно. С помощью этого призыва, погребенного под памятником войне, «Илиада» прощается с войной, выбирая жизнь, и предвосхищает приход новой цивилизации, создать которую греки не были способны, но тем не менее смогли почувствовать ее приближение, распознать ее и сберечь в хорошо охраняемом тайнике своего восприятия мира. Возможно, поэма призывает нас воплотить в жизнь этот призыв к миру, унаследованный нами от древних.

Как выполнить полученное задание? Что мы должны сделать, чтобы убедить людей последовать за их собственным стремлением к миру? Мне кажется, в этом смысле «Илиада» также может дать нам урок. И она делает это наиболее очевидным и возмутительным способом: воинственно и по-мужски. Бесспорно, для автора «Илиады» война – непременное условие цивилизованного существования. Но не только: здесь содержится нечто более важное и, если хотите, недопустимое, – восхищение красотой войны, страстное и самозабвенное. В поэме нет почти ни одного героя, о чьей духовной и физической красоте не упоминал бы в контексте сражения Гомер. Практически каждая смерть превращается в алтарь, богато украшенный стихотворным орнаментом. Блеск доспехов воспевается на каждой странице, эстетическое наслаждение красотой движения войск бесконечно. Принимающие участие в сражениях животные великолепны, а обрамляющая кровавую бойню природа торжественна. Даже удары и ранения прославляются как выдающиеся произведения искусного ремесленника, жестокого, но умелого. Можно сказать, что все: от человека до земли – переживает в реальности войны момент своего наивысшего духовного и эстетического воплощения, достигает вершины развития, обретающего кульминацию только в ожесточении смертельной схватки. Отдавая дань красоте войны, «Илиада» вынуждает нас вспомнить неприятную, но беспощадную истину: на протяжении тысячелетий люди воспринимали войну как условие, при котором ключ жизни – красота – начинал бить со всей мощью. Передовая была практически единственной возможностью изменить свою судьбу, найти себя, подняться на новый уровень этического сознания. Спасая от онемения чувств и усредненной морали повседневности, война заставляла мир двигаться, а людей – заглядывать глубоко в себя и находить скрытые ото всех уголки души – цель любого поиска и желания. Я не говорю сейчас о далеких варварских временах, совсем недавно утонченные интеллектуалы Витгенштейн [Людвиг Витгенштейн (1889-1951) – австрийский философ и логик, представитель аналитической философии (прим. пер.).] и Гадда [Карло Эмилио Гадда (1893-1973) – итальянский писатель (прим. пер.).] упрямо стремились попасть на фронт, на бесчеловечную войну, уверенные в том, что только там смогут найти себя. Они, безусловно, не были слабыми, обездоленными и непросвещенными существами. Однако, как свидетельствуют их дневники, они все еще жили с убеждением, что исключительный опыт – ожесточенный ход сражения насмерть – способен дать им то, чего нельзя почерпнуть в обыденности. В этой их убежденности отражается лик цивилизации, по-прежнему живой, для которой война всегда оставалась раскаленной основой человеческой жизни, двигателем любого становления. Еще сегодня, в то время, как для большинства людей мысль о необходимости идти на войну кажется чуть ли не абсурдной, пламя военного духа пожирает тела наемников, ведущих современные войны, что говорит о неспособности человека найти смысл жизни, не прибегая к переживанию подобных моментов истины. Плохо скрываемая мужская гордость как на Западе, так и в исламском мире, сопровождающая военные кампании последних лет, свидетельствует о том, что шок от войн двадцатого века не ослабил у человека инстинкт войны. «Илиада» рассказывает об этой системе ценностей и таком способе восприятия мира и кладет в их основу нечто искусственное и совершенное – красоту. Красота войны, каждой ее отдельной детали, провозглашает ее центральное положение в человеческом опыте и утверждает, что это единственный способ для человечества действительно существовать.

Возможно, «Илиада» подсказывает нам: никакой современный пацифизм не должен забывать об этой красоте или отрицать ее, как будто она никогда не существовала. Утверждение, что война – только ад, – пагубная ложь. Как бы жестоко это ни звучало, необходимо помнить, что война – это ад, но красивый. Люди всегда бросались на нее, как мотыльки на смертоносный свет огня. Боясь, ужасаясь самих себя, они все же не могли удержаться вдали от огня, потому что видели в нем единственную возможность вырваться из сумрака повседневности. И сегодня задача истинного пацифизма должна заключаться не столько в создании отталкивающего образа войны, сколько в понимании того, что, лишь познав другую красоту, мы сможем отказаться от той, которую нам всегда предлагала война. Создание другой красоты, быть может, единственный путь к настоящему миру. Мы должны показать, что в состоянии осветить мрак существования, не прибегая к военному огню. И придать вещам глубокий смысл, не вынося его на слепящий свет смерти. Мы должны научиться изменять свою жизнь, не отнимая ее у другого; пускать в оборот деньги и богатства, не прибегая к насилию; находить свои этические ориентиры, не отправляясь искать их на пороге смерти; открывать самих себя в привычных местах и ситуациях, а не в траншеях; переживать самые невероятные эмоции, не стимулируя себя допингом войны и наркотиком маленьких повседневных жестокостей. Мы должны создать другую красоту, если вы понимаете, о чем идет речь.

Сегодня мир – это всего лишь предмет политической договоренности, а не основа распространенного образа мысли и общепринятой системы ценностей. Войну считают злом, которого лучше бы избегать, но мы далеки от понимания войны как абсолютного зла, и при первой возможности, прикрываясь высокими идеалами, мы тут же возвращаемся на поле боя. Порой выбор в пользу войны делается не без некоторой гордости. И мотыльки продолжают разбиваться о горящую лампу. Настоящее, пророческое и мужественное стремление к миру для меня заключается в кропотливой и скрытой от людских глаз работе миллиона ремесленников над созданием другой красоты и света, не обжигающего смертью. Это утопическая затея, в основе которой лежит глубочайшая вера в человека. Но я задаюсь вопросом: когда еще мы продвигались так далеко, как сейчас, по этому пути? Вот почему я убежден, что теперь уже остановить этот процесс или направить его в другое русло никому не удастся. Рано или поздно мы сумеем увести Ахиллеса от жестокости войны. И не страх, не ужас приведут его домой. Но какая-нибудь другая красота, более ослепительная, чем его собственная, и бесконечно более мягкая.