Отмеченные выше образы святых всего ближе к образу преп. Феодосия. В совершенно иной мир мы вступаем со святыми затворниками. Житие Исаакия — затворника принадлежит к числу составленных в XI веке — современником и свидетелем его жизни. Жития Никиты и Лаврентия, составленные Поликарпом, рисуют ту же самую бытовую и религиозную обстановку. В рассказах о затворниках различие двух духовных направлений в монастыре выступает с особой рельефностью.
Исаакий был пострижеником и учеником самого Антония. “Избрав житие крайнее,” он не довольствуется власяницей, а облекается в сырую козью шкуру, которая ссыхается на его теле. Затворив святого в пещере, величиною в 4 локтя, сам Антоний подает ему в узкое оконце скудную пищу: одну просфору через день. И вот этого “крепкого” подвижника сильнее всего мучат бесы и доводят его до тяжкого падения. Явившись ему в виде ангелов света (“лица их паче солнца”), они добиваются того, что Исаакий поклоняется бесу, как Христу. После этого он в их власти на целые годы, теряет разум, силы, почти самую жизнь. Его едва не схоронили, как мертвого. Феодосию (не Антонию) пришлось отхаживать его, заботиться о больном, приучать его есть. Через два года, оправившись, он опять “восприят житие жестоко,” но уже не в затворе: “се уже прельстил мя еси, диаволе, седяща на едином месте. Отселе же не имам в пещере затворитися.” Он принимает на себя — первый на Руси — подвиг юродства. Первоначально юродство это выражается в самоуничижении да, может — быть, в некоторых странностях, оставшихся от лет безумия. Исаакий работает на поварне, где над ним смеются. Раз он, исполняя приказ глумящихся, ловит руками ворона, и братия начинает чтить его, как чудотворца. Тогда юродство его делается сознательным: “Не хотя славы человеческой, нача уродствовати и пакостити нача, ово игумену, овоже братии.” Он ходит “по миру” и, собирая детей в пещере, играет с ними в монахи. За это и раны принимает от игумена Никона. Под конец жизни он достигает полной победы над демонами, которые признаются в своем бессилии. Противоположность отшельничества и смиренного послушания здесь явственно связывается с именами Антония и Феодосия.
Страх перед затвором, повидимому, сохранялся в поколении учеников преп. Феодосия. Игумен Никон настойчиво отговаривает от затвора Никиту. Правда, Никита юн и одержим жаждой человеческой славы. Но игумен ссылается и на пример Исаакия. Никита затворяется самовольно и также падает. Его искушение гораздо тоньше и хитрее — Бес в виде ангела внушает ему не молиться, а читать книги, и делает его начетчиком в Ветхом Завете. Необычайная начитанность в Библии и прозорливость привлекают к затворнику мирян. Но старцы монастыря разгадали бесовский обман: “Никита вся книгы жидовскиа сведяше добре,” а Евангелия не хотел ни видеть, ни слышать, ни читать. Беса изгнали, и вместе с ним исчезла и мнимая мудрость Никиты.
После этих злосчастных опытов, Лаврентию старцы просто запрещают затворяться в пещере, без всяких особых оснований. Он должен удовлетворять своему вкусу к духовному безмолвию в другом, Дмитровском, монастыре Б Киеве. Его путь протекает благополучно, хотя он и не достигает той благодатной мощи (в изгнании бесов), которая свойственна лучшим “тридцати” старцам печерским.
Однако этот страх перед опасностями затвора, отличающий печерских старцев конца XI — начала XII в., впоследствии совершенно исчезает. В XII веке здесь подвизаются затворники Афанасий, Иоанн, Феофил и другие, достигающие высокого совершенства. Об особых искушениях их мы не слышим; искушения посещают и других братьев. Более того, их жития оказываются в духовном средоточии Патерика. Это они освещают своим пещерным светом целое столетие монастыря.
Если мы вправе были видеть в раннем затворничестве личное влияние Антония, то приходится сказать что в посланиях XIII века, вошедших в состав Патерика, личность Антония, заслоненная первоначально Феодосием, снова вырастает. Имя его поминается часто, всегда впереди имени Феодосия, иногда и без него. И Симон и Поликарп часто ссылаются на его житие, не дошедшее до нас вместе с Антонием в монастыре торжествует не палестинская, а иная традиция: традиция св. Горы (Афонской), о которой так много говорит “Сказание, что ради прозвася печерский монастырь.” “Благословение св. Горы” беспрестанно повторяется в устах преп. Антония. И для самого автора Сказания “монастырь печерский от благословения святыя Горы пошел.” Это воскрешение традиции Антония и св. Горы, конечно, было возможно и благодаря новому духовному току с Афона и благодаря литературным влияниям той же школы. Такими были древние патерики, египетские и сирийские, следы которых (как и цитаты) обнаруживаются в Киевском Патерике. Литературные источники Патерика еще не достаточно исследованы, но восточная традиция явственно проступает. Так повесть о кающемся Феофиле, который собирает свои слезы в сосуд и которому ангел приносит другой благоуханный сосуд слез, незаметно уроненных им, — эта мудрая повесть целиком взята из египетского патерика.
Жестокие искушения, жестокая демонология, жестокие страдания — такова атмосфера, в которой совершаются изумительные подвиги посмертных учеников Антония.
Вот Иоанн “Многотерпеливый” (Многострадальный), 30 лет проведший в затворе и “железах тяжких” на теле. В юности он много страдал от искушений плоти и, молясь у гроба Антония, услышал его голос, повелевающий ему затвориться здесь. Он спасался нагой и в веригах, “студению и железом истончаем.” Не довольствуясь этим, он на время поста зарыл себя в землю по грудь, но и тут не получил избавления. Он почувствовал страшный жар в ногах, как от огня: жилы корчатся и кости трещат. Над его головой — пасть лютого змия, дышащего пламенем. Когда настала ночь Воскресения Христова, Змий вложил в свою пасть его голову и руки, и опалил ему волосы. Из змеиного зева Иоанн возопил к Богу, и враг исчез, и слышится голос Божий, повелевающий молиться об избавлении Моисею Угрину, погребенному в той же пещере.
Сила искушений, опасность погибели иллюстрируются в Патерике многочисленными рассказами о падениях и грехах святых. Мы видели уже двух падших затворникив. “Поп Тит” живет в ненависти и вражде с диаконом Евагрием. Феофил движением тщеславного гнева едва не заслужил (как и Тит) смерти без покаяния. Ьразм, отдавший все свое имущество на церковь, начинает жить “во всяком небрежении и безчинно.” Арефа “скуп и немилосерден”: “никогда не подал ни единой цаты убогому”: ведет даже тяжбы с невинными и мучит их без правды. Феодор соблазнен сребролюбием: найдя клад в своей пещере, он хочет уже тайно покинуть монастырь. Его спасает духовный друг его Василий, как других — небесное заступничество св. Антония и Феодосия или Царицы Небесной.
Орудиями этих искушений (не только страхований) являются бесы. Они играют в Патерике несравненно более активную роль, нежели в житии преподобного Феодосия. Они принимают то человеческий вид (в образе Василия соблазняют Феодора), то ангельский, искушая затворников. Матвей видит беса в церкви, в образе ляха, бросающего в монахов цветы, от которых они расслабевают в молитве. Он же видит целое стадо бесов, едущих на свиньях “по Михаля Тоболковича,” который вышел за монастырскую ограду. Демонология в такой же мере характеризует Печерскнй Патерик, как и патерики египетские.
При остроте искушений и напряженности аскетической борьбы с ними понятна высокая оценка страдания и его очистительной силы. Сильнее всего эта идея выражена в житии Пимена Многоболезненного. Больной от рождения, юноша не желает исцеления: “не прошаше здравия, но приложения болезни.” И его молитва “преодолела” всех печерских иноков, молившихся о его здравии. Чудесно постриженный ангелами, “светлыми скопцами,” он остается на всю жизнь лежать в монастыре в тяжком недуге, вызывающим “гнушание” у братьев, ходивших за ним. Но замечательно для этой Антониевой школы, что н добровольный страдалец сохраняет силу карать. Он наказывает недугом нерадивых монахов, приставленных ходить за больными. После двадцатилетних страданий, в день своей смерти, он встал с одра болезни и, обойдя все кельи, особо поклонился в церкви гробу св. Антония, как бы указывая этим на своего учителя.
Житие Моисея Угрина есть повесть о бесконечных страданиях пленника в Польше, отстаивающего свое целомудрие от любовных покушений знатной вдовы. Евстратий, тоже пленник, распятый евреем в Крыму, — повидимому, за нежелание принять закон Моисеев, — мученик за веру Христову. Но Никон Сухой в плену у половцев просто отказывается заплатить выкуп и подвергается истязаниям, полагаясь на волю Божию. Если /;ы вспомним о Кукше, просветителе вятичей, убитом язычниками, о Григории, Феодоре и Василии, умерщвленных русскими князьями, то получим не малый список страстотерпцев и мучеников, вольных и невольных, среди святых Киевского Патерика. Страдание на аскетическом пути соответствует самоотвержению любви на пути деятельном.
Так открываются в обители св. Антония и Феодосия два потока духовной жизни: один пещерный, аскетико-героический, другой надземный, смиренно — послушный, социально — каритативный. Их корни восходят к святым основателям, а за ними и к двоякой традиции греческого Востока: палестино-студийской и египетско — сирийско-афонской. Последняя в Киевском Патерике преобладает. Разделение их не всегда возможно, как показывают многие выше приведенные образы святых. Однако, противоположность их остается. В порядке не столько морально — религиозном, сколько эстетически — религиозном, они воплощаются, быть может, всего разительнее в двух портретах-характерах: Марке Пещернике и Алимпии (Алипии) иконописце.
Один суровый старец, весь век проведший под землей на послушании гробокопателя, в странной фамилиарности со смертью: он воскрешает покойников на несколько часов, пока не готова могила, заставляет их переворачиваться, чтобы исправить недостатки своей работы. Суровый к живым, он готов карать их смертью за злое движение сердца и открывает им путь сурового, слезного покаяния (Феофилу).
Другой светлый художник, тоже труженик, не дающий отдыха своей руке; нестяжатель, раздающий бедным свою мзду, оклеветанный, преследуемый монахами, но кроткий, никого не карающий, возлагающий надежды на небесные силы. Его чудесные краски совершают исцеление прокаженного, и ангелы во плоти пишут за него иконы.
