Те, кто вел за собой толпу, решили довести его до площади и там разделаться с ним.

До площади уже было недалеко, когда в минуту затишья в за­дних рядах толпы послышался плачущий детский голосок.

— Батя! Батя! — всхлипывая, кричал шестилетний мальчик, втискиваясь в толпу, чтобы добраться до пленного. — Батя! Что они с тобой делают? Постой, постой, возьми меня, возьми!

Толпа, расступаясь перед ребенком, как перед силой, про­пускала его все ближе и ближе к отцу.

— А какой миленький! — сказала одна женщина.

— Тебе кого? — сказала другая, нагибаясь к мальчику.

— Батю! Пустите меня к бате! — пищал мальчик.

— Тебе сколько лет, мальчик?

— Что вы с батей хотите делать? — отвечал мальчик.

— Иди домой, мальчик, иди к матери, — сказал мальчику один из мужчин.

Пленный уже слышал голос мальчика и слышал, что гово­рили ему. Лицо его стало еще мрачнее.

— У него нет матери! — крикнул он.

Все ближе и ближе протискиваясь в толпе, мальчик добрался до отца и полез к нему на руки.

В толпе кричали все то же: «Убить! Повесить! Застрелить мерзавца!»

— Зачем ты из дома ушел? — сказал отец мальчику.

— Что они с тобой хотят делать? — говорил мальчик.

— Ты вот что сделай, — сказал отец. — Знаешь Катюшу?

— Соседку? Как не знать.

— Так вот, пойди к ней и там побудь. А я... я приду.

— Без тебя не пойду, — сказал мальчик и заплакал.

— Отчего не пойдешь?

— Они прибьют тебя.

— Нет же, они ничего, они так просто.

И пленный спустил с рук мальчика и подошел к тому чело­веку, который распоряжался в толпе.

— Послушайте, — сказал он, — убивайте меня, как и где хо­тите, но только не при нем, — он показал на мальчика. — Раз­вяжите меня на две минуты и держите за руку, а я скажу ему, что мы с вами гуляем, что вы мой приятель, и он уйдет. А тогда... тогда убивайте, как хотите.

Тот согласился. Тогда пленный взял опять мальчика на руки и сказал:

— Будь умник, пойди к Кате.

— А ты что же?

— Ты же видишь, я гуляю вот с этим приятелем, мы пройдем еще немного. Ты иди, а я скоро приду. Иди же, будь умник.

Мальчик уставился на отца, нагнул головку на одну сторону, потом на другую и задумался.

— Иди, милый, я приду.

— Придешь?

И ребенок послушался. Одна женщина вывела его из толпы.

Когда ребенок скрылся, пленный сказал:

— Теперь я готов, убивайте меня.

И тут случилось что-то совсем непонятное, неожиданное. Какой-то единый дух проснулся во всех этих за минуту до того жестоких, безжалостных, ненавидящих людях, и одна женщи­на сказала:

— А знаете что. Отпустить бы его.

И то, бог с ним, — сказал еще кто-то.

Отпустить, отпустить! — загремела толпа. И гордый, безжалостный человек, минуту назад ненавидев­ший толпу, зарыдал, закрыл лицо руками и, как виноватый, выбежал из толпы, и никто не остановил его.

Печорин*

Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громозди­лись на горах, как новый ряд воздушных гор. Перед воротами расстилалась широкая площадь, за нею базар кипел народом, потому что было воскресенье, босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня.

Не прошло десяти минут, как на конце площади показался тот, которого мы ожидали. Он шел с полковником Н., который, доведя его до гостиницы, простился с ним и поворотил в крепость.

Навстречу Печорину вышел его лакей, подал ему ящик с си­гарами и, получив несколько приказаний, отправился хлопо­тать. Его господин, закурив сигару, зевнул раза два и сел на скамью по другую сторону ворот. Теперь я должен нарисовать его портрет.

Он был среднего роста. Стройный, тонкий стан его и широ­кие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побеж­денное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными. Пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его за­пачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его малень­кой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, — верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его со­гнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзаковская тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую неж­ность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, ве­роятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные — признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. Чтоб докон­чить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! Вам не случа­лось замечать такой странности у некоторых людей? Это при­знак или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его, непродолжительный, но проницательный и тяже­лый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равно­душно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жиз­ни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением. Скажу в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским.

Собака*