Случаи в ОблКустПромВинПлодОвощи 4 страница

Директором у нас был тогда Фишман, Лев Борисович, совнаркомовского ума человек. Нам, неответственным, ничего не заметно, а глядим — в годовом отчете 250 % перевыполнения! Глазам не веришь!

Подходят сроки, и Петру Петровичу очередной сон снится. Входит он утром и тотчас сообщает:

— Видел нынче нашего самоотверженного героического руководителя в обстановке трудового подвига плодоовощного строительства!

Все, как полагается, изложил и, закончив красочной иллюстрацией блеска ордена на груди тов. Фишмана, причитающихся оваций от нас ожидает. А картотетчица наша, комсомолка, вдруг ему внеочередной вопрос задает:

— А вы, тов. Воронин, областную газету сегодня читали?

— Нет, — отвечает, — в силу длительности нормально-трудовых иллюзий в постели задержался. Не успел.

— Почитайте. Там статья интересная «Космополит в плодоовощи». Вот вам и номерок.

У Петра Петровича очки так на лоб и вскочили. Схватил газету и глазами к статье прикрепился.

Видим, кровеносная пульсация у него кверху пошла и конечности трясутся, а как дошел до фамилии Фишмана — газету выронил, а главбух будто про себя замечает:

— Тов. Фишмана сегодня в кабинете нет. Замзав ассигновки подписывает…

Смотрим, Петр Петрович в левый уклон подался и со стула на пол. Мы к нему, а у него уже и язык саботирует. Тут погрузили мы Петра Петровича на свои транспортные средства, и Чижок его в горбольницу отбуксировал. Там к вечеру и покончил он свое физическое существование, не приходя в классовое сознание…

Хоронили его, как полагается, всею демонстрацией пролетарской мощи. На могилу возложили от учреждения плодовощной венок. До самого вечера лежал, ну, а как стемнело, конечно, сперли… Как иначе?

Порченые вожди

«Парк культуры и отдыха» в этом южном областном городе СССР был старинный, тенистый, с аллеями столетних каштанов, насаженных там еще по приказу именитого вельможи, одного из первых устроителей той полуазиатской окраины, но отдыха в нем было маловато. По вечерам на обеих «заптанцплощадках» ревели и джас-бандитски завывали фокстроты две голосистых радиопианолы. Многочисленные поклонники заатлантических шимми, которых здесь фамильярно называли «джимкой», космополиты обоего пола усиленно полировали дырявыми социалистическими подметками третий пол — буграстый асфальт площадок. Культуры было и того меньше. Вся она полностью умещалась на столике единственной культсотрудницы, тишайшей Анны Ивановны, приютившейся в непротекавшем уголке обветшалой крытой веранды некогда бывшего здесь городского клуба. На этом столике лежал десяток газет и столько же неразрезанных агитационных брошюрок.

Зато стены веранды были обильно и причудливо украшены множеством портретов и плакатов. Художественный вкус Анны Ивановны был, несомненно, близок к некогда знаменитому Бердслею и отчасти заумным поискам Пикассо. Она необычайно любила контрастирующие тона:

— Здесь черненькое — рядом беленькое. приговаривала она, притыкивая кнопками очередной компанейский плакат, — а сюда вот этого, красненького… — и, отойдя, любовалась, склонив голову набок, — совсем, как в мануфактурном магазине в старое время!

В результате ее творчества получались довольно неожиданные тематические сочетания: низколобый мопс Молотов подозрительно оглядывал наползавшую на него огромную сыпнотифозную вошь; резвые детишки в порыве благодарности за счастливое детство протягивали букеты цветов к рукам какого-то скелета, просунутым сквозь решетку тюремного окна, подпись под которым «все — в МОПР» случайно попала под угол их плаката; а сам «отец народов» во всем своем многообразии (висело не менее пятнадцати его изображений) то указывал своим мудрейшим перстом на афишу заезжего театра лилипутов, то демонстрировал перед поднятой им на руки счастливейшей из советских школьниц все, точно перечисленные, последствия аборта, то убеждал, если верить наклеенной внизу ленте, почтительно внимающего ему Горького нести деньги в советскую сберкассу…

В политические тонкости этих странных ситуаций Анна Ивановна не углублялась.

— У меня и без того дела хватает, — возражала она на мои робкие замечания о некоторых странностях ее развески, — я и пыль обметаю, и за ребятишками смотрю, чтоб чего не написали, и подмокших заменяю. Не до политики мне! А если вам политическая нужна, ищите другую! На шестьдесят рублей в месяц какая вам политическая пойдет?

Доводы Анны Ивановны были неоспоримы. Ее заработок в «Парке культуры и отдыха» действительно покрывал только затраты на 800 граммов хлеба по карточкам для нее и дочери. Служила она не ради заработка, а чтобы этой службой обеспечивать владение маленьким домиком на окраине города с крошечным огородом и кормилицей-коровой. Без службы обладание всеми этими богатствами ставилось более чем под знак вопроса.

Но к принятым на себя обязанностям Анна Ивановна относилась строго до щепетильности. Украшавшие веранду гипсовые бюсты вождей и отцов социализма ежедневно обметались и ни пылинки нельзя было найти даже в могучих бородах Маркса и Энгельса. С мальчишками, проявлявшими наклонность к внеплановому творчеству в области литературы, она вела беспрерывную, полную азиатских хитростей, войну.

Особо выдающихся партизан она знала наперечет и не допускала даже их приближения к веранде. Рассчитывать ей приходилось только на собственные силы: оба парковых милиционера были далеко и у каждого из них было по горло работы. Один дежурил у входа, отражая явные и камуфлированные попытки проникнуть в парк лиц, чрезмерно запасшихся градусами в соседней закусочной, а другой состоял верховным арбитром хореографии на обеих «заптанц-площадках» и был поглощен неустанным наблюдением за неприкосновенностью основных правил «джимки»: не давать подножек счастливым соперникам, ссыпать шелуху от «сталинского шеколада», а по-старому «семячек», непосредственно в карман, а не на пол, и, в целях той же половой санитарии, извлекать папироски из ртов танцующих, что было особенно трудно: танец с папироской в зубах служил дипломом на ловкость кавалера, а обнаружить и уловить чемпиона можно было лишь по чуть заметному дымку…

Поэтому, в силу своей изолированности, Анна Ивановна была принуждена вести войну всеми видами современного оружия. Угадав диверсанта в приближавшемся с небрежным видом мальчишке, она уже издали начинала психологическую контр-атаку:

— Думаешь, я тебя не знаю? Ты на Подгорной живешь, и у мамки твоей корова рябая… Напиши, напиши, попробуй! Я и матери скажу, и сама с тобой разделаюсь!

Если диверсант продолжал наступление, то холодная война переходила в горячую — в него летели заготовленные в ящике стола камешки, а при упорстве врага сама Анна Ивановна с метлою устремлялась на противника в качестве броневого корпуса.

Редко кому из мальчишек удавалось начертать хотя бы самое короткое из крылатых слов даже где-нибудь на уголке самого незначительного плаката, вроде «все на сбор утильсырья». Портреты же хранили нерушимую девственность, и лишь раз, когда вызванная срочно к директору Анна Ивановна неосторожно доверилась бдительности техника-подметайлы Калиныча и не заперла дверей веранды, враг проник на территорию читальни и не только глубоко выскреб гвоздем короткое, но звучное крылатое слово на лбу самого гениальнейшего, но и протравил гипс тут же приготовленным составом из собственной слюны и химического карандаша со стола Анны Ивановны.

К счастью, в чулане при веранде имелся столь же мудрейший дупликат и замена осталась неизвестной широким массам. Калиныч и Анна Ивановна уволокли пострадавшего от происков мировой буржуазии вождя в чулан, а на его место внутрипартийным порядком водрузили нового. Прочие трудящиеся не заметили произошедшего переворота, но нетленные остатки изуродованного «солнца мира» Анна Ивановна не кремировала и не погребла за верандой, куда но утрам Калиныч сгребал осколки спасенных от бдительности входного мильтона, но случайно разбитых бутылок (небитую кто же бросит? Это валюта!).

Для изуродованного бюста она, как в Москве для Ленина, соорудила из обрезков фанеры род мавзолея в темном углу чулана. Отскребать же гениальнейший лоб она не решилась: яд буржуазной отравы проник до самых гипсовых мозгов мудрейшего из мудрых.

— Еще на меня подумают… Языки-то у всех длинные, а комиссию на акт созывать — огласка, — решила умудренная революционным опытом Анна Ивановна, но в тетрадку с его же светоносным изображением на обертке все же занесла убыток, причиненный врагом государству рабочих и крестьян. В обращении с социалистической собственностью страны советов Анна Ивановна была аккуратна, как аптекарь. Поэтому каждый поступающий к ней портрет, плакат и даже самую ничтожную листовочку она тотчас же заносила в приход, а вышедшие из широкого и узкого потребления — в расход» с указанием причины. Баланс всегда сходился, и британским министрам, начинавшим свои социалистические опыты, можно было бы многому у нее поучиться.

Словом, даже без политграмоты, валютой, подлинной валютой, а не совслужащей была эта скромная шестидесятилетняя библиотекарша! Казалось, никакая беда не может омрачить ее нормированное и планированное, безупречно-лояльное советское существование. И все же…

Рок подстерегает нас именно там, где мы менее всего ожидаем его ударов. Вот эта-то точность и аккуратность при обращении с социалистической собственностью и стали причиной гибели бедной Анны Ивановны.

Однажды в персонально-социализиройанном авто и в столь же персонально сшитом из западно-европейского гнилья пиджаке пожаловал к нам в парк культуры и отдыха один из тех, кто в СССР называются ответработниками, так как их самоотверженная работа устремлена к привлечению нижестоящих к ответственности в уголовно-поголовном порядке.

Парк разом ожил, хоть и был закрыт в этот час. Выскочивший навстречу директор административно распахнул дверцу подъехавшего авто; бухгалтер и оба счетовода в стройном трио защелкали на счетах и выразили на лицах нарастающий энтузиазм; картотетчица вонзилась бдительными очами в ряды разноцветных карточек, а технический подметайло тотчас же замел брошенный гостем толстый окурок в совок и в единоличном порядке понес его к урне. По дороге, конечно, окурок перешел в карман подметайлы: такие ответственные «бычки» не каждый день попадаются… Совком все же над урной он потряс.

Анна Ивановка тоже встрепенулась за своим столиком, выпрямила его уклонившиеся от генеральной линии ножки, обмахнула платочком безукоризненную чистоту брошюрок и переложила свои тетрадочки из ящика на поверхность стола. Чего ей бояться? У неё все «в ажур»: вожди на местах, социализм торжествует на всех стенах и даже ни одного неосвоенного местечка не найдешь… Стахановская работа!

Это сразу понял, войдя в читальню, и сам ответственный. Окинув привычно бдительным взором все убранство, он не нашел в нем ни одного процента сомнительности. Это была уж моя заслуга, как зав. культ, частью. Я каждый день к знакомому уборщику окружкоме бегал, пивом его поил и неустанно повторял:

— Не забудь, дорогой товарищ, срочно информировать, когда у вас свежего врага народа со стенки снимают! Будь мне октябринским отцом! По самый крематорий не забуду!

Ну, и все в порядке было. В главлите еще висит предатель, а у нас — уже готов! Спекся! Секретарь агитпропа прибежит и похвалит:

— Вот это темпы! У вас словно с Лубянки прямой провод!

Оглянув стены, ответственный осмотрел и поверхность стола. Безупречно! «Известия», «Правда», «Труд» расположены в рамках плановой конвейерной системы, «Краткий курс истории ВКП(б)» горит маяком коммунизма…

— А это у вас что? — благожелательно, вплоть до премирования тремя метрами мануфактуры, потянулся он к тетрадкам.

В них-то, за синей обложкой, украшенной ликом потягивающего свою историческую трубку мудрейшего, и таился рок шестидесятирублевого советского эдипа, безупречной хранительницы достояния трудящихся Анны Ивановны.

«Но примешь ты смерть от коня своего», — писал когда-то, еще не зачисленный кандидатом в ВКП(б), камер-юнкер Пушкин.

— Реестрик, — зацвела обязательной улыбкой Анна Ивановна, — в него все занесено: и вожди входящие, и вожди исходящие, а израсходованные лозунги в добавлении…

— Что-о-о? — не то с удивлением, не то с интересом протянул ответственный и открыл тетрадь. По мерс ознакомления с содержанием реестра его лицо отражало на своей поверхности все многосложные задвижения от героя труда до врага народа.

— Что-о?! Что-о-о?!! Что-о-о-о??!!! — наростало, как налоговый пресс на частно практикующего врача. — Читайте! — ткнул он тетрадку директору.

Тот, побледнев до самого заматерелого белогвардейства, протер культурно выстиранным платочком полагающиеся по штату круглые очки и впился глазами в тетрадь. Там на аккуратнейше разграфленной белизне было выведено четким почерком Анны Ивановны:

ВЕДОМОСТЬ ПРИХОДА И РАСХОДА ВОЖДЕЙ ПЕЧАТНЫХ И НЕПЕЧАТНЫХ (ГИПСОВЫХ)

1. В расход:

1. вождей	подмоченных		штуки
2.	бракованных свыше		-
3.	порванных с краю		-
изношенных за старостью		-
5.	замаранных		-
6.	поврежденных в головах		-
7.	устарелых прошлогодних		-
8.	без голов		-
9.	испохабленных
-	Итого в расход		вождей

2. В приход за тот же период поступило:

1. вождей свежих		штук
2. бывших в употреблении		-
3. сомнительных качеств		-
Итого в приход		штук
с прежде поступившими		-
из них в обороте		-
резерве		-

Всю эту безупречную, «в ажур», бухгалтерию я прочел, глядя через вздрагивающее директорское плечо. Дальше я не интересовался ею, так как мое собственное дальнейшее местожительство представляло уже больше интереса. Исходя именно из этих соображений, я с быстротой, которой позавидовал бы сам старший экономист ВСНХ, спланировал свои ближайшие срочно-внеплановые маршруты и в темпах, превосходящих передовых энтузиастов социалистического подъема, добежал до квартиры, сунул в наволочку всю наличную, допущенную законом, личную собственность, а в карман менее допускаемый им же комплект заранее заготовленных удостоверений (это надо каждому иметь, как культурную зубную щетку!) и паспорт на обновленное имя… да и был таков! Два перегона я пробежал в стиле непрерывного эстафетного испытания на значек «Готов к труду и обороне»; на третьей станции в результате взаимного трудового соглашения с кондуктором был допущен пребывать в лежачем состоянии на тормозной площадке товарного вагона, в каковом и прибыл на одну из сибирских новостроек… На них и «со всячинкой» берут!

О судьбе Анны Ивановны после ответственного контроля ее точной бухгалтерии я узнал там же, но лишь через год. Бывают же совпадения! Она грузила уголь на той же новостройке и ночевала в особо отведенном помещении за проволокой. Эта встреча возбудила во мне интерес к дальнейшим передвижениям, а Анна Ивановна оставалась там еще четыре года.

Остерегайтесь, господа, статистик, бухгалтерий и прочих двойных премудростей! У них и последствия двойные бывают; и премирование до срока и отбывание до срока… Учитывайте накопленные ценности социалистического опыта!

Провокатор Поликушка

— Ну, милый вы человек, это сплошная глупистика! У него диплом филологического факультета в кармане, а он сидит счетоводом на двухстах рублях… Я же вам семьсот гарантирую. Шесть рублей в час и все старшие классы — ваши! И меня выручите: до экзамена два месяца, а учитель «на курорт» выехал… Положеньице!

— Не отпустят меня, пожалуй.

— Не отпустят? Да я через райкома проверну. Не отпустят?! В «другом месте» тогда поговорим!

Сосед Петра Степановича по квартире, он же директор школы-десятилетки, говорил веско и уверенно. Вески были и доводы: уцелевший во всех передрягах диплом, семьсот в месяц и — косвенно — упоминание о «другом месте».

— Отвык я от педагогической работы…

— Привыкнуть- раз плюнуть! Ребята же у меня хорошие. Без пропаганды вам говорю, смирные и успешные. Ведь моя школа в пригороде. Из колхозов ребята. У них всегда и дисциплина и успеваемость выше. Любого учителя спросите. Правило. Так по рукам? Даешь пять!

Мощная длань директора поглотила вялую пятерню Петра Степановича и в ударном порядке вытрясла из него последние колебания.

— Есть контакт! Завтра же в райкоме проверну! Послезавтра жду в школе. Пока!

Все прошло, как по графику. Наутро директор забежал в кабинет секретаря райкома.

— Ну, отыскал себе литератора! Из земли в точном значении выкопал — в земотделе счетоводом преет. Высокий специалист! Императорский университет кончил. Диплом с орлом! Сам видел. И лояльный человек. Проверенный. Пять лет на одном дворе живем. Телефонь в земотдел, чтоб не задерживали.

В два часа дня Петр Степанович получил уже расчет, а на следующее утро внимал последним инструкциям директора:

— Помните, советская педагогика — это живой, беспрерывный обмен мысли. Вопросы и ответы. Ответы и вопросы. Весь класс беспрерывно вовлечен в работу… Ну, вам — в седьмой! Прекрасный класс. Всего!

Класс действительно был хорош. Вежливенько встали при входе Петра Степановича, дежурный сказал, кого нет, и урок начался.

— Ну, на чем вы окончили с прежним учителем?

— «Поликушку» Толстого прочли, а проработать не успели, как Семен Семеновича… то-есть заболел когда Семен Семенович! — доложила с первой парты обладательница двух восстановленных в правах русых косичек.

— Прекрасно, прекрасно, — похвалил кого-то неизвестного Петр Степанович. — Начнем проработку «Поликушки». У кого есть вопросы?

После минутного молчания над серединою класса, подобно ракете, взметнулась рука, принадлежавшая явному активисту: три пальца были обвязаны тряпицами, а с ладонн вопил жирно выписанный чернилами вопросительный знак.

— Ну-ну, что тебе непонятно? — подбодрил активиста Петр Степанович.

— Почему Поликушку не посадили?

— Да за что ж его было сажать? Ведь деньги же нашлись?

— Не за деньги, а за вредительство. Он — враг народа!

— Что ты, милый мой, — изумился Петр Степанович, — да какой же он вредитель? Человек он бедный…

— Что с того, что бедный? А колхозных коней лечил без дозволения? Дохли кони? Дохли. Ясно-понятно — вредитель. У нас в бригаде в том году Титыч — дед, конюх, мерина «от ветров» своими средствами лечить стал. «Я враз, грит, его поправлю». А мерин-то раздулся, как пузырь, и подох. Так Титыча самого тут враз забрали и по сегодня его нет. Вредитель и враг народа. Так и объявили.

— Видишь ли, в мрачные времена царизма медицина, то-есть ветеринария, стояла на низком уровне, и Поликушка… — Петр Степанович сконструировал в уме уже длинную речь о бедах темного крестьянства, угнетенного проклятым царизмом, но с первой парты обиженно прозвучал голосок обладательницы двух русых кос:

— Вот вы говорите, Поликушка — бедняк, а в книжке написано, что у него своя корова была, свинья с поросятами, два десятка кур… Какое же это бедняцкое хозяйство? Даже, извините, очень зажиточное…

Царизм пришлось временно оставить в покое и переключиться на весьма туманное доказательство того, что корова и прочее были, собственно говоря, помещичьи, а бесправное, угнетенное крестьянство… Но и эта тема осталась незаконченной. Раздались еще вопросы. На лбу Петра Степановича выступили капли пота. Чем дальше развертывалась проработка Поликушки, тем они становились крупнее и гуще… а до звонка оставалось еще целых двадцать пять минут.

Тема была, видимо, близка и забориста. Рассказ был прочтен внимательно. Спрашивали о подробностях, давно уже стершихся в памяти Петра Степановича. Неожиданность сменялась неожиданностью.

— Где Поликушкина баба мыло брала, или сама она его из дохлятины варила? Сколько «соток» барыня давала Поликушке под огород? А дрова он где воровал? Как это барыня, дура такая, деньги Поликушке без расписки доверила?

Советская педагогическая методика, основанная на живом, беспрерывном общении учителя с учениками, подхватила Петра Степановича, как ветер сухой листок, кружила его, то подбрасывая, то ударяя о землю. Пот с него лился уже ручьями.

Директор не хвастал: класс был на самом деле активный, вдумчивый. Интерес к теме урока возрастал с каждой минутой. Руки, перепачканные то чернилами, то дегтем, взлетали уже десятками. Живой обмен мыслями начался и между самими учениками. Русые косы трактовали получение Поликушкой муки и прочего от помещицы, как законную оплату трудодней, но активист с вопросительным знаком протестовал:

— Какие могут быть трудодни, когда ему нормы не дадено? По блату он ловчил! Какая у него работа была? Туфта! Попади он к нам в третью бригаду — завертелся б тогда!..

Тут сердце Петра Степановича застучало, как пулемет, остатки старорежимной души вошли в непосредственный контакт со стоптанными каблуками, а в глазах запестрели экспортные рябчики… К счастью, раздался звонок.

В учительской он плюхнулся на диван, даже не почувствовав впившейся в спину дефективной пружины.

— В амбула… — договорить он не смог.

Уборщица Карповна кое-как довела его до амбулатории, и контрольный врач, без упрашиваний и споров, подписал больничный листок.

Вечером к нему заглянул сосед-директор.

— Ну, как наше ничего? Когда в школу?

Петр Степанович поднял с подушки обвязанную мокрыми тряпками голову.

— В школу? Нет уж, извиняюсь. Не затянете. Хоть в «другое место» вызывайте. Чорт с ними, с семьюстами рублями! Я человек лояльный и вовлечь себя авантюру не допущу!

— Вы что? Запсиховали, товарищ дорогой? Какие там авантюры?

— Какие? Это у вас проработкой называется? Это сплошная контрреволюция! Пятьдесят восьмая статья по всем пунктам! Провокатор ваш Поликушка! И Толстой-то хорош! Еще «зеркалом русской революции» называется! С таким зеркалом знаете куда угодишь? Я и диплом свой сжег, и жене приказал портрет Пушкина снять. Тоже ненадежен. Давно пора русским классикам чисточку хорошенькую сделать! Чего только товарищ Берия смотрит? Где же бдительность?..