Вторая Мировая — некоторые итоги 6 страница

Прозападные тенденции особенно резко обозначились в правозащитном движении. Тут они вообще стали преобладающими, а то и самодовлеющими. В этих кругах уже вообще не шла речь о том, чтобы развернуть борьбу за свои права в собственном народе, вызвать какой-то протест, организовывать несуществующее общественное мнение — это было бы сверхтрудно. Да и в перспективы такой деятельности, как отмечалось выше, правозащитники не верили, и саму ее принципиально отвергали. Так что для реальной борьбы оставлялся один путь — пожаловаться за рубеж и снабдить иностранную пропаганду уличающими материалами против советской власти. И всевозможные Хельсинкские группы, и многие отдельные энтузиасты данного периода как раз этим и занимались — сбором информации о нарушениях прав человека в СССР (то бишь невыполнении подписанных Брежневым международных соглашений), и пересылкой таких данных за границу. Запад, таким образом, признавался в роли верховного арбитра в вопросах законности и справедливости, единственного заступника и утешителя всех страждущих.

В воспоминаниях видных правозащитников приводятся факты, что и сами они в своем противостоянии с КГБ привыкали надеяться только на зарубежную реакцию. В случае обысков, налетов, арестов единственным тактическим ходом было: "Собираем пресс-конференцию!" — то бишь следовало пригласить пару иностранных журналистов (надо думать, неплохо кормившихся за счет такого источника) и проинформировать их о случившемся. Поэтому не удивительно, что порой правозащитники начинали осознавать себя некими эмиссарами "западной цивилизации" на советской территории, связывая собственную личность уже не с внутрироссийской системой, а с внешней. Хотя надо отметить, больше в идеале, чем в действительности, поскольку Запад разыгрывал "правозащитную карту" по собственным планам, в собственных интересах, и иногда подставлял этих энтузиастов достаточно бесцеремонно. Например, в конце 1976 г. после избрания президентом Картера, намеревавшегося резко изменить курс в отношениях с СССР, он в нескольких речах разразился бурными славословиями в адрес советских правозащитников, подчеркивая их роль в деле торжества демократии. Пригласил вдруг к себе на прием обменянного политзаключенного В. Буковского, удостоив его долгой беседы. Отбабахал приветственную телеграмму Сахарову. Понятное дело, на коммунистическое руководство такие акции подействовали, как красная тряпка на быка, и как раз после этого были разгромлены и загремели за решетку все Хельсинкские группы. Что дало возможность тому же Картеру с Бжезинским раздуть кампанию в их защиту и возбудить свою общественность против СССР.

В целом же, психология правозащитного движения 60-80-х гг. представляла собой весьма сложное и запутанное явление. В ней присутствовало чисто-русское подвижничество — самоотверженное стремление "пострадать за народ", "пострадать за правду". Присутствовало и обычное российское западничество — "у нас все плохо, у них все хорошо". Присутствовали и традиции сугубо советские: если что-то не нравится — надо настучать. А в своей стране не нашлось соответствующей инстанции — так настучать за границу. Но присутствовало и нечто болезненное, надломленное, на уровне душевных комплексов. Например, в мемуарах честного и искреннего Ю. Орлова обращает на себя внимание один эпизод: рассказывая о собственном детстве, он вспоминает, как проснулся однажды ночью и увидел свою мать в постели со знакомым посторонним мужчиной. Эпизод ничуть не связан с основной линией повествования, с будущей правозащитной деятельностью автора, он просто психологичен — в рамках своей потребности вывернуть душу наизнанку (кстати, перед американским читателем), он описывает, как был потрясен, какую душевную травму испытал, как болел после этого. Но само наличие в мемуарах такого эпизода представляется в какой-то степени характерным. Допустимость выставить голой собственную мать на всеобщее обозрение — не ради выгод, а из «принципиальности», поскольку это просто сочтено нужным — это в той или иной мере, в прямом или переносном смысле, оказывается приложимо ко всему правозащитному движению.

Ориентация на «заграницу» порождала и другие неприглядные феномены. Начавшаяся "третья эмиграция", применение к инакомыслящим высылки за рубеж, открыли возможность встать на путь диссидентства не только из идейных, но и из материальных соображений, в качестве эдакой азартной игры, очень рискованной, с большой опасностью крупно претерпеть, а то и погибнуть, но и сулящей сказочный выигрыш — шанс попасть из обрыдлой нищей действительности в западный «рай», да еще и с готовым «капиталом» — связями, знакомствами, рекомендациями, выгодным имиджем, который заведомо обеспечит там приличное существование. Не хочу оскорблять таким обвинением все правозащитное движение в целом, поэтому лишний раз подчеркну — относилось это далеко не ко всем. Большинство видных борцов оставались искренними бессребрениками, жили в довольно тяжелых материальных условиях, перебиваясь случайными заработками, а от возможности эмигрировать порой и отказывались, считая, что их место в Советском Союзе, и подчиняясь лишь насильственной высылке. Но увы, хватало и таких, кто постепенно становился обычным наемником, отрабатывающим иностранный заказ, а то и целенаправленно стремился к такой участи в надежде на реальное или потенциальное вознаграждение.

И тут уж, конечно, о какой-либо "борьбе за освобождение России" и вовсе говорить не приходится. Если "первая эмиграция" отождествляла себя с родной страной, если «вторая», у которой национальные и духовные устои были уже расшатанными и искалеченными, старалась отделить себя от России и слиться с иностранцами, то в «третьей», где эти устои подверглись еще большему разрушению, оказалось много таких, кто старался демонстративно противопоставить себя России, как бы реализовать собственный комплекс неполноценности перед Западом, напрочь открещиваясь и отплевываясь от родины и своего народа. Приведем лишь одно красноречивое сравнение. Когда генерал А. И. Деникин в 1945 г. был вынужден вторично эмигрировать из Франции в США, то в условиях казавшегося приближения третьей мировой войны он разработал и направил американскому правительству меморандум "Русский вопрос", где силился доказать, что в случае такого конфликта ни в коем случае нельзя путать и смешивать воедино советскую власть и народ России. И невозвращенец 1937 года А. Г. Бармин, бывший красный командир и коммунист, т. е. человек уже советской эпохи, тоже, как выяснилось, сумел сохранить в, себе любовь к отчизне. В 1948 г., когда с началом холодной войны американская пресса разразилась ожесточенными нападками против «русских», он опубликовал в "Сатердей ивнинг пост" статью "В защиту русского народа", где всячески старался разъяснить различие между коммунистической властью и ее жертвами, пытался опровергнуть огульную антинациональную клевету.

А вот что писали в американской печати диссиденты конца 70-х В. Соловьев и Е. Клепикова: "Что же касается собственно России, то нынешний режим является созданием русских и отвечает их социальным, политическим, моральным и психологическим нуждам — иначе нам пришлось бы прибегнуть к мистическому объяснению происхождения имперского тоталитаризма, который под разными названиями, сути не меняющими (самодержавие, диктатура пролетариата), с переменным успехом просуществовал на территории России несколько столетий… Империя ставит этот, во многих отношениях отсталый, народ вровень с передовыми, заставляет с ним считаться и дает ему ощущение равенства либо даже превосходства… Другими словами, империя является результатом исторического выбора: между ею и свободой русские выбрали империю… Цепи, которые выковал русский народ — самые надежные, самые совершенные в мире, поэтому и следует их, независимо от того, как они называются — во времена Ивана Грозного «опричниной», а в теперешние "Комитетом Государственной Безопасности" — причислить к великим созданиям русского народа в одном ряду с таблицей Менделеева, "Войной и Миром", "Братьями Карамазовыми", балетом и спутниками".

Или еще одна их же цитата: "… Имперский народ, который за многие столетия полурабского существования привык принимать милосердие за слабость, садизм и варварство за силу, а страх — за уважение. Страдания, выпавшие на долю этого народа, ожесточили его и сделали безжалостным к другим народам; моральные ценности, вдохновляющие западную цивилизацию, ему неинтересны и невнятны"

(В. Соловьев, Е. Клепикова, "Юрий Андропов: тайный вход в Кремль", С-Пб, 1995).

Оставим открытым вопросы, какие же «моральные» ценности вдохновляют современную западную цивилизацию — Шекспир или штамповки массовой культуры, и насколько интересны и внятны западной цивилизации моральные ценности, вдохновляющие русских, и отметим лишь, что наверное, в таком же тоне негр, взятый плантатором в дом на роль привилегированной прислуги, выражался бы о других неграх, оставшихся работать на полях. Что же касается диссидентского подвига самих авторов, то это муж и жена, талантливые публицисты и политологи, которые подали заявление на выезд в США и получили отказ. Тогда они объявили себя "первым в СССР независимым информационным агентством "Соловьев-Клепикова-Пресс", связались со знакомыми западными корреспондентами в Москве и стали снабжать их всевозможным «негативом» о советской жизни. Ну их тут же и выдворили за рубеж. Где они, разумеется, появились в ореоле славы "борцов за демократию" и были обеспечены предложениями от крупных изданий и издательств. Вот и начали добросовестно отрабатывать заказы — ведь писалось это в 1983 г., когда между Америкой и СССР шли трения по поводу Афганистана, и спросом пользовались именно такие оценки русских. И добились колоссального успеха, книги их стали бестселлерами, издаются и распространяются на разных языках миллионными тиражами…

33. Шестидесятники, семидесятники, восьмидесятники…

В одном из своих докладов председатель КГБ Ю. В. Андропов говорил о диссидентах: "У этих отщепенцев нет и не может быть никакой опоры внутри страны…" Но вот тут он, пожалуй, выдавал желаемое — для него — за действительное. Потому что и искренние идейные борцы, и те, кого действительно можно причислить к «отщепенцам», были продуктом куда более масштабных внутренних процессов в СССР. Если и образовывалась в политическом море накипь, то возникала-то она на гребне настоящих волн. Да, на гребнях, где в открытую проявлялось инакомыслие, по сути выражавшее общие стремления, но делавшее это более смело и грамотно, чем не раскачавшаяся основная масса людей. И если власть пыталась бороться с «политическими» по методике древнегреческого тирана Периандра — срезая все, что посмело возвыситься над средним уровнем, то ведь и сам этот "средний уровень" неуклонно повышался! И отчаянная борьба одиночек, разъедающая и подтачивавшая монолит системы, была лишь одной из составляющих сил, складывающихся в единый вектор.

Сама жизнь вполне объективными своими факторами начинала работать против коммунистов. Как уже отмечалось, массовый террор потерял всякий практический смысл, когда не осталось людей, помнящих прежнюю Россию, и на смену им пришли новые поколения, с пеленок получавшие вполне социалистическое идеологизированное воспитание. Но у того же процесса имелась обратная сторона. Эти новые поколения не были непосредственно или через дела отцов связаны с "завоеваниями революции" и имели возможность оценивать их более непредвзято и объективно. И в неистребимых попытках правдоискательства, свойственного молодежи, уходили все дальше от навязываемых им истин. Еще… Солженицын отмечал, как удивило его послевоенное поколение, встреченное в тюрьмах, насколько более раскрепощенным и развитым оказалось их сознание по сравнению с молодежью 30-х. А следом вступали в жизнь новые и новые поколения — 50-х, 60-х, 70-х, 80-х…

И в этом смысле представления о "хрущевской оттепели" также оказываются мифом. Потому что "официальная оттепель" действительно закончилась со снятием Хрущева — но на самом-то деле ее и не было, «официальной». А реальная духовная «оттепель», проявившаяся в 50-х и к личности Никиты Сергеевича отношения не имеющая, вовсе не прекратилась наоборот, она продолжалась, и чем дальше, тем "теплее".

Пропагандистская штампованная культура ни в коей мере не могла удовлетворить внутренних запросов людей — потому что по сути своей была мертворожденной и искусственной, вынуждена была повторяться и вертеться вокруг одних и тех же избитых тем. А значит, становилась просто скучной. И те, кто жил в это время, наверняка помнят постоянное чувство духовного голода, сопровождавшее всю советскую действительность — погоню за интересными книгами, многочасовые очереди за билетами на интересные фильмы, невозможность попасть на интересные спектакли. Но «интересным» становилось только живое, нестандартное творчество — а оно учило людей думать, и одним этим способствовало раскрепощению сознания. И пусть такое творчество абсолютно не было антикоммунистическим, но оно уже не было и коммунистическим. Не случайно в разряд «крамольных» попадали самые талантливые авторы, актеры, режиссеры, деятели науки и культуры, которые никогда не считались диссидентами, да и не были ими, но силой своего таланта ломали узкие рамки коммунистического мировоззрения.

Поэтому всю жизнь «зажимали» Высоцкого, Тарковского, Шукшина, Окуджаву, Любимова, Ахмадулину и многих, многих других. С огромным трудом прорывались на сцену пьесы Шварца, да и то не все. В перепечатках и копиях, как «нелегальная» литература, ходили по рукам запрещенные произведения Стругацких, Ефремова — я уж не говорю о тех авторах, кого «официально» числили в неблагонадежных, вроде Войновича, Аксенова, Корнилова, Копелева, Солоухина, Пастернака… В оппозиции оказывались и просто умные, передовые люди, никогда и никем не относимые к «инакомыслящим» — например, П. Капица, И. Тамм, М. Леонтович, В. Катаев, К. Паустовский, К. Чуковский, И. Смоктуновский, подписавшие обращение к XXIII съезду партии с протестом против реабилитации культа Сталина.

Против коммунистической системы играл даже научно-технический прогресс, достижения которого оборачивались новыми видами оружия в борьбе за умы. Появление в продаже транзисторных приемников привело к тому, что любой желающий молодой человек на любой лавочке в сквере смог слушать "вражьи голоса", невзирая на запреты ортодоксальных родителей. А следом грянула "магнитофонная революция", позволившая неподцензурное тиражирование творчества бардов, поэтов, сатириков. Развитие копировальной техники повело к повальному распространению «самиздата», и хотя теоретически эта техника должна была находиться под строгим контролем, но в условиях упомянутого культурного голода и сами контролирующие начальники, такие же совслужащие, как и их подчиненные, рады были заполучить экземплярчик дефицитной повести или романа. В том же направлении аукались новшества в культурной сфере. Попытки запретить популярную западную музыку вызывали к ней повышенный интерес, и молодежь слушала ее по своим «спидолам» вперемежку с информационными выпусками «голосов». А попытки сбить этот интерес и пустить его в допустимое русло путем создания собственных "вокально-инструментальных ансамблей" инициировали новые ростки живого творчества и вели к дальнейшему раскрепощению подрастающего поколения.

Разумеется, на полную катушку работали против коммунизма и материальные условия жизни в СССР — нищета, постоянные дефициты и нехватка самого необходимого, хвосты очередей, отвратительное качество продукции. Один раз это можно было свалить на "наследие царизма", другой — на "послевоенную разруху" или ошибки предыдущего руководства. Но царизм и война все дальше уходили в прошлое, вслед за Сталиным приходил Хрущев, за Хрущевым Брежнев, за Брежневым — Андропов, Черненко, Горбачев, и каждый был вынужден снова валить неудачи на предшественников, придумывать все новые и новые "объективные трудности", вроде погодных условий, международного положения или "вторичного эха войны". Поэтому неизбежно теряла доверие вся система в целом. И сами прежние пропагандистские кампании, предназначенные для сиюминутной мобилизации народных масс, вроде призывов догнать и перегнать Америку или обещаний, что "новое поколение людей будет жить при коммунизме", обращались во всеобщее посмешище и били рикошетом по правящему режиму.

В таких условиях объективной антикоммунистической агитацией становились даже безобидные зарубежные комедии и боевики, запускавшиеся в прокат всего лишь ради кассовых сборов. Да что комедии и боевики, подобную роль начинали играть и вполне прокоммунистические фильмы зарубежных «прогрессивных» режиссеров, поддерживаемых и финансируемых из Москвы. Просто из-за того, что давали наглядный материал для сравнения жизни "у них" и "у нас". А впечатления тех, кому посчастливилось лично побывать за "железным занавесом", расходились в виде устных преданий. И уже каждый, самый забитый и закомплексованный мужик, доподлинно знал, насколько за рубежом живут лучше нашего. Ну а как не вспомнить о такой массовой и поистине народной форме протеста, как политические анекдоты? Возможно, это была и "фига в кармане", но ведь показывал такие фиги почти каждый. А можно ли быть искренним и преданным слугой режима, над которым постоянно смеешься?

А, в конце концов, и сами методики идеологического зомбирования масс тоже оборачивались против своих создателей! В школьных и институтских программах, в книгах и кинофильмах всячески обелялось и фальсифицировалось прошлое, массовыми тиражами создавались идеализированные картины гражданской войны, событий 20-х и 30-х годов, Великой Отечественной… Но чем больше они приукрашивались, тем нагляднее каждый мог видеть, что эти "чистые идеалы" отнюдь не соответствуют окружающей его действительности. И вставал вполне закономерный вопрос — "за что боролись?" Нет, подавляющее большинство населения было совсем еще не против "советской власти", но переставало отождествлять эту утопическую абстракцию с реальной властью в СССР.

Надо вспомнить и тысячи, десятки тысяч одиночек-правдоискателей, тех «смутьянов», которые наверняка запечатлелись в памяти всех современников, потому что существовали они почти в каждом коллективе и были слишком заметны на каждой фабрике, каждом заводе, в каждом колхозе и НИИ. Они тоже были не против "советской власти" — наоборот, обычно со строгих коммунистических позиций пытались бороться за какие-то частные требования, против несправедливости и произвола на местном уровне. Но по всем коммунистическим канонам, требующим безгласного и слепого подчинения руководству, не., допускающим ни малейшей критики «снизу», они объявлялись именно врагами "советской власти", подвергались травле и гонениям, и нередко в самом деле становились убежденными противниками режима. Да и самими своими мелкими действиями, нежеланием смолчать, примером гражданской позиции, тоже способствовали его расшатыванию.

Или возьмем хотя бы всевозможные течения молодых «неформалов». На Западе они играли лишь роль стихийного протеста юнцов против консерватизма старших поколений, да и советскими сверстниками перенимались безо всякой «политики», в дань моде. Но в условиях СССР они автоматически начинали выражать протест против консервативных порядков всего коммунистического общества, и пусть неосознанно, как дань той же моде, внедряли в ряды молодежи «протестантский» образ мыслей и поведения.

Впрочем, когда речь идет о временах относительно недавних, то, наверное, уже не обязательно выискивать примеры из ранее опубликованных работ, касающихся этого периода или из воспоминаний тех или иных именитых современников. Ведь мы и сами были современниками этих процессов, и наша собственная живая память тоже является источником информации. Поэтому и я позволю себе привести то, что запечатлелось в моей памяти — но вовсе не в качестве иллюстраций какой-либо активной антикоммунистической борьбы, а как раз из-за того, что и сам я, и большинство моих сверстников были от такой борьбы весьма далеки. А значит и эти примеры можно считать ординарными, дающими какое-то представление об общей «среднестатистической» атмосфере тех лет.

Скажем, в 70-х, когда мне довелось учиться в Московском Инженерно-физическом институте, средние настроения тогдашнего студенчества уже с очень большой натяжкой соответствовали "линии партии и правительства". Хотя подчеркну — никто из нас еще не ставил под сомнение высшую ценность "ленинских идеалов", наоборот, именно себя мы считали «настоящими» комсомольцами, но прилагать эти идеалы к реальной компартии и ее руководящим органам нам казалось просто абсурдным, и отношение к официозной пропаганде и лозунгам бытовало только скептическое.

Правда, случались и в нашем вузе "студенческие волнения" — но сугубо на курьезном уровне. Один раз еще до моего поступления, в 69-м. В мае третьекурсники праздновали "тысячу и одну ночь" пребывания в институте — а тут вдруг погода хорошая выдалась, в соседний магазин пиво завезли, и как-то стихийно к празднеству присоединился весь студгородок, высыпав на лужайку между корпусами общежития. Разошлась толпа, сама себя подзаводя, и решила демонстрацию к институту устроить — в шутку, конечно. Соорудили хоругви из старых штанов, надетых на швабры, изготовили на скорую руку транспарант "Долой сессию!" и двинулись колонной. Да только жители соседних домов уже увидели, что в студгородке нечто «неладное» творится и позвонили куда следует. И квартал был уже оцеплен милицией. Ну что — постояли у оцепления, позубоскалили и разошлись. А на следующий день "вражьи голоса" вдруг передали — мол, студенты "московского ядерного колледжа" протестуют против сессии Верховного Совета. Которая, оказывается, как раз в это время происходила. О чем участники «демонстрации» и авторы плаката насчет сессии даже и не подумали, а скорее и не знали, так как скучных центральных газет не читали и радиопередач не слушали. Ну а после такого сообщения «голосов», понятное дело, разборка была устроена крутая, десяток «зачинщиков» поотчисляли, а праздник "тысяча и одной ночи" потом 15 лет под запретом пребывал.

Другой случай на моих глазах происходил, в 75-м. Готовились какие-то очередные выборы, и приехал автобус, в котором во время выборов буфет должен был работать. Но поставили его на пустыре, где наши ребята обычно в футбол играли. В следующие выходные вышли энтузиасты мяч погонять — а не получается, автобус мешает. Решили — а что если его откатить? Навалились не выходит, на ручном тормозе стоит. А денек опять хороший выдался, все общежитие в окнах торчало за неимением телевизоров. Увидели, как свои мужики надрываются — надо помочь. И безо всякого зова вмиг толпа набежала, человек двести. И уже другая идея массой овладела: раз он, такой-сякой, не откатывается, давайте его кантовать. Облепили, как муравьи, и на бок повалили. А потом и вверх колесами. Тут из соседних домов снова настучали, и примчалась «волга» с двумя милиционерами. Один выскочил с мегафоном, орет, чтобы расходились. Да народ-то уже разошелся! Разыгрался силушкой богатырской — а давай, мол, и ментовскую машину перевернем? И ее тоже окружили. Водитель, что в ней сидел, газ дал — но поздно уже, «волгу» на руках подняли, и колеса в воздухе крутятся. Правда, нашлись более трезвые головы — уговорили отпустить. Как колеса земли коснулись, машина и унеслась. А тот, что с мегафоном, за ней вприпрыжку побежал под общее улюлюканье. Ну и братва тоже по домам пошла — развлеклись, размялись, дальше скучно стало. А автобус-то был выделен избирательной комиссии! Дело «политикой» запахло. И оргвыводами соответствующими. Но самые активные участники «беспорядков» вовремя это сообразили и пустили слух, что если последуют репрессии, весь студгородок на выборы не пойдет. И постарались, чтобы через общажных стукачей, которых у нас наперечет знали, эта информация дошла до начальства. Дело и замяли — ведь за такую неявку избирателей и институтское, и районное руководство само со своих мест полетело бы.

В общем, случаи-то комические, но вот думается, что и на этих примерах можно кое-что очень важное отметить. Хотя бы то, что где-нибудь лет на 10–15 пораньше подобные истории были бы просто невозможны. Тогда по самой своей психологии вряд ли кто-то осмелился бы на подобные шуточки. И уж конечно же, одним отчислением «зачинщиков» дело бы не ограничилось, не говоря уж о возможности на тормозах спустить.

Что касается какого-то "молодежного протеста", то мы, помнится, пытались фрондировать в рамках комсомольской организации, играть в самостоятельность вместо формального выполнения вышестоящих директив. И, наверное, точно так же, как в других вузах, осмеивали окружающий бардак в кулуарных разговорах, издевались над партийными вождями и установками. О какой-либо поддержке диссидентов у нас тогда и мысли не возникало, но часто дискутировался вопрос — если они действительно сплошь клевещут и лгут, как это комментировала советская печать, то почему же их работы не опубликуют открыто? Уж, наверное, мол, наши люди не такие дураки, чтобы правду от клеветы не отличить. Политическая литература антисоветского толка к нам не попадала никогда, но запрещенными художественными произведениями, периодически появлявшимися в общежитии, зачитывались, взапой. Образовывались очереди, вплоть до того, что кому-то заветные ксерокопии доставались на ночь — хочешь прочитать, так читай вместо сна, иначе дальше уйдут.

Выпускались у нас самиздатовские сборники, но опять же не политические, а художественные. А главным способом самовыражения стал тогда наш студенческий театр. И он же явился для моих однокашников первой «политической» школой. Хотя на самом-то деле, там никакой политики и близко не лежало, но мы занимались «правдоискательством» на доступном нам уровне, и естественно, не удовлетворялись предписанными для самодеятельности идеологизированными рамками. Искали что-то свое, живое, для души — по поводу чего и шла постоянная грызня с институтской партийной цензурой, рубившей на корню все, что считала "слишком смелым". После тех или иных наших постановок прокатывались кампании микрорепрессий с выговорами, разносами и запретами. А невозможность добиться справедливости на более высоких уровнях — уровнях комсомольских и партийных райкомов и горкомов, учила нас обобщать свой скромный опыт на более широкие жизненные категории и по-новому воспринимать коммунистическую систему в целом.

Впрочем, и этот пример я привел не в качестве единичного или уникального. Как раз в 70-х приобрело очень широкий размах движение студенческих театров, клубов, всевозможных «юморин», капустников и т. п. Ведь при полной невозможности публикаций в печати самодеятельная сцена была одним из немногих способов донести свои мысли и творческие находки до более-менее широкого круга людей. И все известные мне коллективы прошли через точно такие же проблемы. Потому что те театры, которые уступали идеологическим требованиям руководства и ограничивались рамками официозных «агиток», быстро распадались, не представляя интереса ни для зрителей, ни для самих участников. Те же, которые цеплялись за право самим выражать свои мысли, касаться животрепещущих нравственных и моральных проблем, часто завоевывали широкую популярность, но неизбежно вступали в конфликты с цензурой и терпели гонения на местном уровне.

Ну а в 80-х я попал в совершенно другую среду, армейскую. И могу засвидетельствовать, что и здесь общие настроения отнюдь не соответствовали передовицам «Правды» или "Красной Звезды". Разумеется, почти все офицеры были партийными — это считалось необходимым условием продвижения по службе. Однако и отбор в партию шел куда менее строгий, чем среди интеллигенции. Да его, собственно, и не было, отбора, для вступления оказывалось достаточно заявления и отсутствия служебных взысканий. И даже заявление писалось вовсе не по внутреннему порыву — немного присмотревшись, не пьет ли человек горькую и не залетает ли слишком круто по «аморалке», подходил секретарь партбюро и говорил: "Пора тебе вступать. Дело, конечно, добровольное, но сам понимаешь…"

Конечно, на собраниях все дисциплинированно голосовали «за». В том случае, если не удавалось с этих собраний улизнуть. Конечно, передирали друг у друга конспекты «классиков» и просиживали штаны на обязательных лекциях и семинарах «политмарксоса». Хотя в мое время даже начальники в разговорах с подчиненными не стеснялись открыто плеваться и признавать это пустой тратой времени. Настоящих ортодоксов на всю часть было человека два-три, да и то из старших возрастов, постепенно увольнявшихся в запас. А в основной массе офицерства и к руководству страны, и к коммунистической политике преобладало столь же скептическое отношение, как в средних интеллигентских кругах. Точно так же хаяли в курилках дефициты и хозяйственные прорехи, травили анекдоты про Леонида Ильича, ехидничали над сомнительными сообщениями прессы, рассуждали о разнице жизни "у них" и "у нас"… И, пожалуй, в военной среде такое отношение к советской системе оказывалось даже более трезвым и последовательным, чем среди сотрудников какого-нибудь НИИ. Потому что в массе интеллигенции еще жили искренние убеждения насчет непогрешимости основ коммунизма, на авторитеты Маркса и Ленина вполне серьезно опирались в частных политических спорах. А у кадровых офицеров усиленный «политмарксос» еще с училища вырабатывал стойкое отвращение к марксизму, и обосновывать его положениями какие-то собственные рассуждения и выводы просто считалось дурным тоном.