Ленинизм в натуральном виде 1 страница

Вопрос о целях, которые ставили перед собой большевики в 1917 г., до сих пор остается в истории размытым и искажен многочисленными и противоречивыми наслоениями. Да и не мудрено — ведь и Сталин был "Ленин сегодня", и Хрущев с Брежневым действовали под флагом "восстановления ленинских норм", якобы нарушенных предшественниками, наконец, и Горбачев, опираясь на несколько фраз "политического завещания" сделал свою попытку реставрировать "настоящий ленинизм". По-своему воспринимали учение Ильича и на Западе, породив соответствующие исторические штампы, которые затем возвращались и к нам в качестве «авторитетных» или даже «общепризнанных» мнений.

Но чтобы представить себе настоящий путь, пройденный страной, таких представлений, конечно, недостаточно. Нужно разобраться, что же на самом деле хотел сделать с Россией Ленин, и для этого обратиться к трудам и политике самого Ленина, а не их последующим комментариям. Правда, вождь действительно особой последовательностью никогда не отличался, и порой удивительно быстро умел менять взгляды на противоположные, что и позволяло впоследствии трактовать его наследие в столь разнообразных вариациях. Но можно отметить, что всегда подобная «гибкость» проявлялась лишь в вопросах тактики, выбора путей достижения цели, иногда представляла чисто пропагандистские приемы, но никогда она не распространялась на некие основные догмы, в которых и видна «чистая» суть ленинизма.

Вероятно, те из читателей, которым во времена оны довелось в школах и ВУЗах изучать марксистско-ленинскую политэкономию и научный коммунизм, хорошо помнят возникавшее тогда ощущение — пока речь шла о разборе капиталистической системы, т. е. теоретических моделях, построенных Марксом, все казалось довольно простым и понятным — классы, капитал, прибавочная стоимость… Но едва курс перетекал на стадию социализма и коммунизма, как эти науки становились расплывчатыми, неясными и неоднозначными. А происходило это, между прочим, из-за того, что подлинный ленинизм в "эпоху застоя" давным-давно был уже похоронен, и в качестве теоретических основ "светлого будущего" ни в коем случае не преподносился. Потому что у Ильича и в моделях социалистического общества все было предельно просто и ясно.

Дело в том, что со свойственной ему болезненной крайностью марксистские положения он довел до абсолюта. Абсолютизировал учение о классах и классовой борьбе. Абсолютизировал схемы коммунистической экономики. Абсолютизировал вопросы строительства коммунистического общества, придя к строгой схеме "пролетарского государства". И тут он счел возможным даже преступить черту классического марксизма (который, как известно, "не догма, а руководство к действию"), поскольку никаким отмиранием государства или намеком на такую возможность в работах Ленина и не пахнет, а "буржуазные свободы", дальнейшим развитием которых Маркс видел свободы коммунистические, у Ильича «диалектически» отбрасываются — Ну да. Ведь и сама "свобода — это осознанная необходимость".

Наиболее полно представления вождя о новом обществе сконцентрированы в его книге "Государство и революция", которая вышла впервые в 1917 г. и, кстати, в отличие от других, «сиюминутных» трудов, неоднократно переиздавалась при жизни и правлении автора. И основные положения, составляющие ее суть, никакими последующими работами не опровергались и не перечеркивались, а разве что уточнялись, дополнялись и конкретизировались. Приведем некоторые выдержки. "… Оппортунизм не доводит признания классовой борьбы до самого главного… до периода свержения буржуазии и полного уничтожения ее" (разрядка Ленина). "Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооруженные рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного «синдиката»… Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы… Уклонении от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться таким быстрым и серьезным наказанием (ибо вооруженные рабочие — люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить с собой они едва ли позволят), что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой".

Модель Ленина предусматривала строительство чудовищного государства-машины с полным подавлением личности и превращением граждан лишь в винтики гигантского механизма. На верхушке пирамиды находится "партия рабочего класса", которая регулирует всю ее деятельность с помощью государственных рычагов. Остальные работают по трудовой повинности, где укажут, и под вооруженным контролем, с быстрым и серьезным наказанием за любое прегрешение. Хотя конечно, некоторые формулировки Ильича нуждаются в уточнении. Например, о "вооруженных рабочих". К «рабочим» он по каким-то причинам всегда причислял и себя со товарищи, очень во многих его трудах и речах встречаются выражения типа "мы, рабочие".

К «рабочим» относил люмпенов, городскую чернь и деклассированную шпану. А вот кадровых, особенно квалифицированных рабочих, зачастую низводил в «обывателей», «мещан» (между прочим, как раз со времен революции эти слова приобрели оскорбительный смысл), "лакеев буржуазии", «оппортунистов». То есть, во главу угла ставились некие идеальные, "теоретические рабочие" — те, чье поведение соответствует ленинским теоретическим схемам, и кто всегда готов поддерживать выразителей "рабочих интересов" — коммунистов. А иначе ты и не рабочий получаешься.

Модель государства-машины начисто отрицала какую бы то ни было самостоятельность действий и личности, частную собственность, товарообмен каждый получает положенные ему вещи и продукты лишь через централизованные системы распределения. И в этом виделся принцип не только высшей справедливости, но и железной целесообразности. Например, в статье "Сумеют ли большевики удержать власть или очередные задачи советской власти" можно найти такие положения: "Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность, являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля… Это средство контроля и принуждения к труду посильнее законов конвента и гильотины". "От трудовой повинности в применении к богатым Советская власть должна будет перейти… к большинству трудящихся, рабочих и крестьян".

Солженицын пишет, что основные принципы деятельности ГУЛАГа в 1929 г. предложил Сталину Н. Френкель: всеохватывающая система учета по группам всякий, кто не обслуживает лагерь, не признан больным и не сидит в карцере, должен каждый день тянуть свою лямку; плюс хлебная шкала и шкала приварка… Но мы видим, что еще раньше те же принципы пытался ввести Ленин — всеобщий принудительный труд за пайку хлеба. Разве что «зачетов» с досрочным освобождением за ударный труд в его теории не предусматривалось, поскольку вся страна должна была превратиться в единое подобие ГУЛАГа.

В трудах многих западных авторов коммунизм трактуется как чисто русское явление и выводится из "национальной психологии". Впрочем, не только западных. По тому же пути пошли некоторые видные мыслители русской эмиграции, пытаясь связать коммунистические начала с особенностями исторического развития своего народа. С чем согласиться никак нельзя. Начнем с того, что учение Маркса родилось на Западе, и как учение материалистическое, к русской духовности ни коим боком не лежало. Да и в большевистской верхушке русским по национальности был разве что Бухарин. Да Ленин — то ли на 1/4, то ли на 1/8. А уж по своему мировоззрению все они были сугубыми «западниками», причем пытались быть даже "западнее самого Запада", начисто отрицая традиционные духовные ценности России и все ее исторические достижения до 1917 г. И все предшественники ленинцев, от которых они возводили свою преемственность и социалистическую «родословную», начиная от декабристов и Герцена, были западниками. Методы обработки и манипулирования общественным сознанием с помощью массированной пропаганды большевики тоже позаимствовали на Западе — прежде в России они были незнакомы, и потому оказались очень действенными.

Правда, и к чисто «западным» теориям коммунизм отнести тоже нельзя, особенно в ленинской доработке, поскольку он отрицал и характерные для Запада принципы индивидуализма и личного блага, да и «духовные» подпорки тоже использовал в виде всевозможных суррогатов религии — вождизма, культа мертвых «героев», веры в "светлое будущее" и т. п. Необходимо отметить и тот факт, что после России марксизм-ленинизм сумел укорениться во многих других странах, принадлежащих самым разным культурам и цивилизациям — и в европейских, и в азиатских, и в африканских. Сохраняя некоторые национальные особенности, но, нигде не встречая полного неприятия и отторжения. Поэтому правильнее будет прийти к выводу, что типичным для какого-то одного этноса или суперэтноса он вообще не является.

Скорее, к нему тоже приложима теория Л. Н. Гумилева об «антисистемах» (см. напр. "Этносы и антиэтносы", «Звезда» № 1–3, 1990), которые в мировой истории возникали в различных цивилизациях, т. е. учениях, отрицавших сами устои этих цивилизаций и порой овладевавших массами в попытках переделать мир "к лучшему", что в итоге всегда приводило к национальным и государственным катастрофам — такими были и гностицизм, и манихейство, и богумильство, и маздакизм, и учения катаров и альбигойцев, и теории европейских утопистов. Гумилев констатирует, что антисистемы возникают чаще всего на стыках двух культур, где их традиционные системы ценностей взаимно ослабляются — как было и с российским большевизмом, родившемся на стыке европейской и евразийской цивилизаций, а в качестве главной характерной черты антисистем указывает неприятие действительности. С соответствующим стремлением исправить эту «неправильную» действительность. Вывернуть ее наоборот.

То есть изменить знак естественной духовной доминанты на противоположный, так сказать, с «плюса» на «минус». И приживаются антисистемы в самых разнообразных культурах, народах и сообществах как раз из-за того, что основой оказываются формы, характерные именно для этих сообществ. А прежняя система ценностей меняется на зеркально-обратную, по принципу отрицания, и потому является вполне понятной, доступной для восприятия и способной овладевать умами. Скажем, в католической Европе в свое время получил довольно широкое распространение сатанизм представлявший собой по сути обратное отражение католицизма. Дьявол вместо Христа, земное вместо небесного, "черная месса" вместо мессы, оргия вместо воздержания, обжорство вместо поста. А в исламском мире антисистемы строились на отрицании традиционных исламских ценностей.

И коммунизм в данном смысле выглядит классической антисистемой. Вместо прежней Российской империи — сверхимперия, но внутреннее содержание этой сверхимперии оказывается измененным с точностью до наоборот, зеркально: вместо Бога — обещания грядущего рая на земле и воинствующий атеизм, вместо царя — культ вождей, вместо Отечества — "пролетарский интернационализм". Причем антисистемная специфика позволяла коммунизму легко утверждаться и в государствах, имевших иные традиции. В бывших демократических странах Европы — в формах "народной демократии", в странах Азии или Африки — в формах, близких их национальному менталитету. Суть-то от этого не менялась.

Отметим и то, что новатором в учении о государстве-машине Ленин, собственно, не был. Во многом похожие принципы встречаются еще в теории "идеального государства" Платона, только Платон, к счастью для его репутации, так и не получил возможности для приложения их на практике. Подобные схемы строили и различные авторы социальных утопий — Томас Мор, Кампанелла, Фурье. Хотя тут встает терминологический вопрос: чем же все-таки «утопии» отличаются от «антиутопий» Замятина, Оруэлла и др., поскольку государственные порядки, описанные в тех и других, примерно одинаковы. И, по-видимому, отличаются они только личным отношением автора, так как в «утопиях» при этих порядках граждане тащатся от счастья, а в «антиутопиях» вырождаются и мучаются.

Но и в реальной истории попытки построения царства "всеобщей справедливости" также имели место. Взять хотя бы Маздакитскую революцию в V в. в Иране с уничтожением аристократии, зажиточных граждан и всех неугодных и осуществлением "коммунизации страны" вплоть до обобществления гаремов. И отголоски учений, порожденных этой революцией, продолжали периодически баламутить страны Средней Азии и Закавказья еще целую тысячу лет. Другой хорошо известный пример — империя инков. И можно даже подивиться прозорливости Г. В. Плеханова, который после ознакомления с "Государством и революцией" сравнил именно с перуанской империей то, что должно было получиться по теории Ленина — ведь в то время ее реализация еще не началась, и многие сходные черты обеих моделей проявились значительно позже. Впрочем, наверное и для читателей будет небезынтересным такое сравнение, потому что параллели получаются очень уж наглядными и любопытными.

Собственно, Сапа (Великий) Инка не был царем в полном понимании слова, поскольку однозначного порядка наследования не существовало. Это был "общенародный Вождь", выдвигавшийся в верхушечной борьбе номенклатурных и идеологических, то бишь жреческих группировок, после чего, он обожествлялся и возводился в государственный культ. Само государство называлось Тауантинсуйо — "Четыре стороны света", в чем легко просматривается претензия на всемирный масштаб. Командно-административная система была доведена до абсолюта. Страна длилась на «четверти», «провинции», «районы», число хозяйств в которых соответствовало 10 тысячам, дальше шли «тысячи», «сотни», «десятки». Этнические и территориальные единицы произвольно расчленялись, чтобы подогнать их к этому делению, которое перекраивалось после переписей населения.

Частной собственности не существовало вообще. Даже сельские общины действовали на принципе «колхозов» — треть земли обрабатывалась в пользу государства, треть — в пользу храмов (что-то вроде "партийной собственности"), а треть оставалась коллективной собственностью общины. Но Инка мог легко перевести крестьян в разряд «янакона» — рабочих, передав их деревни целиком в государственный или храмовый сектор. К янакона относились также рабочие государственных мастерских, рудников, домашняя прислуга. Существовала и «интеллигенция» — «камайок»: специалисты в области письма кипу, металлургии, агрономии, ремесленники и художники высшего разряда. Любопытно, что хотя их положение было привилегированным, но карьера ограничивалась узкой специальностью, а возвыситься в административной системе гораздо больше шансов имели пролетарии-янакона. Что касается правящей верхушки, то она четко делилась на столичную и провинциальную. Столичная, 567 семей, представляла собой потомственную «номенклатуру», а провинциальная состояла из «курака», возглавлявших те или иные административные единицы. Если они и назначались из местных племенных вождей, то только после утверждения в столице, которая могла прислать своих выдвиженцев. Причем столичный янакона (конечно, не из числа чернорабочих, а из челяди вельмож) зачастую имел больше возможностей получить высокий пост, чем провинциальный курака.

Торговля была только внешняя, под строгим государственным контролем —. у сопредельных народов выменивались на медную «валюту» перья тропических птиц, некоторые виды древесины и раковин. Внутри государства рынков не имелось, и какой-либо товарообмен строго запрещался. Снабжение населения как продуктами питания, так и ремесленными изделиями носило распределительный характер и осуществлялось через широкую сеть государственных складов, находившихся под контролем провинциальной администрации. Естественно, оно было нормированным и учитывало номенклатурный принцип: низший слой курака, на уровне сотских, имел право получать в 3–4 раза больше продукции, чем крестьянин, а предметы роскоши и дефицита, вроде золотых украшений, высокосортной ткани и импортных перьев распределялись по централизованной разнарядке из столицы только среди высших чиновников.

Производство тоже было централизованным и носило плановый характер. В каждую деревню спускалась детальнейшая разнарядка не только на количество и ассортимент сельхозпродукции, но даже на продукты собирательства и домашнего ремесла. Впрочем, в империи Инков регламентировалось все, каждый был лишь винтиком общегосударственного механизма и с одного участка мог быть в любой момент переброшен на другой. То и дело производились «мита» мобилизации части населения для осуществления тех или иных грандиозных проектов руководства — строительства монументальных архитектурных сооружений, дорог, каналов, кампании по освоению целинных и залежных земель, горных районов с холодным климатом (где, кстати, Инки тоже пытались проводить сельскохозяйственные эксперименты). Как подметил конкистадор Руис де Навамуэль в отчете Филиппу II Испанскому: "Инки направляли свое особое внимание на то, чтобы подданные их никогда не оставались праздными. Если те не могли производить полезных работ, их заставляли делать бесцельные работы".

Какая-либо свобода личности сводилась до нуля, да и сама личность стиралась. Каждый прикреплялся к месту работы и жительства, а «бродяжничество» строго каралось. Централизованными разнарядками регламентировался "отбор кандидатур для человеческих жертвоприношений, и даже вступление в брак и выбор супругов — здесь тоже осуществлялся номенклатурный принцип, поскольку допустимое количество жен и наложниц изменялось в зависимости от ранга в административной системе.

Вы удивляетесь, как могли люди жить в такой системе? Да точно так же, как в социалистической. Повиновение и безотказная работа всех звеньев достигалась теми же рычагами. Например, сугубой идеологизацией власти, пропагандой ее священного характера. И здесь у Сапа Инки было куда больше возможностей, чем у коммунистических лидеров, ведь считалось, что самим фактом своего ритуального руководства он обеспечивает стране плодородие и процветание (сразу вспоминается: "Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это"). Государственный культ включал в себя и почитание мумий усопших предшественников, что распространяло обожествление с персональной фигуры Инки на всю систему. Интересно, что обязательными постройками в каждом провинциальном центре были местная резиденция Сапа Инки, в которой он, может, ни разу и не бывал, и «усну» — трибуна-алтарь (подозрительно смахивающая по виду на трибуну мавзолея), с которой он или его наместник возносил молитвы, руководил церемониями и парадами.

Массовые народные действа, обеспечивавшие у населения чувство сопричастности к властям, были также хорошо известны инкам, ими обставлялись праздники, начало и завершение больших работ. Храмовая пропаганда всячески подчеркивала «справедливость» внутренних порядков, и наоборот, по отношению к соседям культивировался образ врага, их и называли-то не иначе как «аука» — враги, или «пурун» — дикари. Поэтому империя носила крайне замкнутый характер, жила за настоящим "железным занавесом" многокилометровых линий крепостных стен, а к внешним торговым сношениям допускались лишь особо выделенные и проверенные корпорации "миндала".

Были четко разработаны системы морального и материального стимулирования. Например, предписывалось каждую административную единицу делить на два подразделения для организации трудового соревнования. Отбор кандидатур для жертвоприношений — ежегодно 500 юношей и девушек — также входил в число таких мероприятий и проводился в несколько этапов. Поскольку после смерти они возводились в ранг национальных героев, это считалось большой честью, и за право выдвинуть своих кандидатов боролись разные общины и районы. Но после выдвижения «претенденты» проходили еще и конкурс правительственной комиссии, которая рассматривала не только их личные данные, но и взвешивала достоинства коллективов, которые они представляют трудовые успехи, прошлые заслуги перед государством и прочие показатели. Высшей формой почета считалось, когда жертву отсылали домой с разрешением умертвить ее в родной провинции, на глазах земляков.

Вводилась круговая порука коллектива за выполнение плана, когда каждый становился надзирателем за работой соседа. Для поощрения чиновников применялось награждение предметами роскоши, строительство им домов и усыпальниц. Рядовых работников могли наградить дополнительной женой, продуктами и ремесленными изделиями. В качестве коллективных поощрений устраивались общественные пиршества и угощения чичей (кукурузным пивом). И, конечно же, самым действенным средством стимулирования были листья коки именно они в инкском варианте успешно заменяли советскую «бормотуху». Действовала и система наказаний от направления на более тяжелую работу до жесточайших казней, персональных и коллективных. А к этническим единицам, проявляющим недовольство, широко применялись массовые депортации с полным их рассеиванием среди «благонадежных» народов.

Но стоит отметить, что, даже учитывая все эти факторы и поддержку режима на религиозном уровне, народного энтузиазма и терпения хватило не на столь уж долгий срок. Государство инков просуществовало менее ста лет, и конкистадоры в 1532 г. застали его уже в состоянии гражданской войны. Не удивительно, что 164 солдата Писарро так легко захватили страну с 10-миллионным населением. Способствовали этому не лошади и мушкеты — ведь соседних с инками арауканов испанцы так и не смогли покорить, несмотря на более низкий уровень их развития. Просто люди не захотели защищать такую систему. Едва власть зашаталась, депортированные и мобилизованные массы разбежались, ряд народов империи предложил испанцам свою помощь в доламывании государства, а многие местные администраторы быстренько стали «перестраиваться» из обычных соображений карьеры при новых властях. Правда, характерно и другое. Едва сменилось поколение, испытавшее режим Тауантинсуйо на собственной шкуре, как память о нем стала идеализироваться, превращаться в светлую утопию о царстве справедливости и всеобщего благоденствия. Поэтому возрождение социальной системы инков стало лозунгом многих национальных и левых движений от "Новоинкского царства" Тупака Амару до нынешних Боливийской Индейской партии и "Революционного движения Тупак Амару" в Перу. Что уж тут говорить об уроках истории, применительно к нашей стране? Ведь у нас даже первое поколение еще не сменилось…

Вход в преисподнюю

Обращение России в новое качество с характерной для Ленина склонностью к упрощениям поначалу представлялось большевикам не таким уж сложным делом. Стоит захватить верхушку власти, а уж дальше, используя ее готовые рычаги и традиционную (по их мнению) покорность русского народа, перестраивать страну по своим моделям. Весной 1917 г. Ильич допускал (по крайней мере, на словах), что придется уничтожить «всего» 200–300 буржуев.

Но действительность эти радужные проекты опрокинула. Придать перевороту хоть какую-то видимость легитимности и "народного волеизъявления" коммунистам не удалось. Созванный ими и приуроченный к моменту восстания Съезд рабочих и солдатских депутатов, призванный «узаконить» новую власть, оказался для этой цели совершенно недостаточным. Потому что, во-первых, рабочие и солдаты представляли подавляющее меньшинство населения аграрной страны, а во-вторых, из-за переворота этот съезд покинули в знак протеста почти все фракции, и он лишился кворума голосовала набившаяся в зал солдатня, околачивающаяся в Смольном. Тогда большевики действительно попытались установить власть с однопартийным правительством (Совнарком) и однопартийным законодательным органом (ВЦИК). Но продержались всего 10 дней (те самые, которые по Дж. Риду "потрясли мир") — в одиночку они еще были слишком слабы, чтобы править или просто удержаться наверху.

Правда, подавляющая часть зараженного анархией населения отнеслась к Октябрю довольно индифферентно, уже привыкнув к частым сменам столичных властей и восприняв Ленина лишь как второе издание Керенского, недолговечное и обреченное. Однако были и те, кто сохранил в себе государственное сознание — служащие, железнодорожники, чиновники, телеграфисты, интеллигенция. И с их стороны большевики встретили то, что потом заслужило название «саботаж». Борьба их была отчаянной и героической, они проявили высочайшее гражданское мужество, поскольку от отказа выполнять распоряжения самозванцев лично для себя ничего по сути не выигрывали, подвергаясь за это увольнениям, угрозам, насилию и репрессиям. Зато положение большевиков сразу зашаталось. Они оказались беспомощными, а поскольку победили только в столице и нескольких крупных городах, то даже и отрезанными от страны, сообщаясь с внешним миром только через Царскосельскую радиостанцию.

В этой обстановке 5. 11. 17 г. открылся Съезд Советов крестьянских депутатов — вот он-то мог бы претендовать на представительство большинства населения. А большевики на этом съезде были в явном меньшинстве — от них было около 20 % делегатов, от левых эсеров — около 50 %, от правых эсеров 25 %. Сунувшегося туда Ленина освистали, а эсера Чернова поначалу встретили овацией. Но… во время зашедшей в тупик работы съезда в Смольном начались секретные переговоры большевиков с левыми эсерами. Эсеры сперва требовали представительства во ВЦИК всех левых партий, городской думы, профсоюзов, земств, исключения из правительства Ленина и Троцкого, роспуска Военно-революционного комитета и других репрессивных организаций. Долго торговались — большевики умело играли и на стремлении к власти самих эсеров, и на запугивании угрозой «контрреволюции». Наконец, достигли соглашения: ряд правительственных портфелей уступается левым эсерам, во ВЦИК к 108 депутатам, избранным Съездом рабочих и крестьянских депутатов, вводятся еще 108 от Съезда крестьянских депутатов, 100 от армии и флота, 50 от профсоюзов. Дума и земства были отведены, Ленин, Троцкий и ВРК оставлены на своих местах. 16. 11. 17 г., день заключения этого союза, широко праздновался Петроградом как окончание гражданской войны и победа социализма. К большевистско-лево-эсеровской коалиции примкнули меньшевики-интернационалисты Мартова, группа "Новая жизнь" Горького, анархисты, польские социалисты и ряд других левых течений.

Правда, и коммунисты своей выгоды не упустили, и поскольку при коалиционном правительстве ВЦИК приобретал таким образом роль многопартийного парламента, они под шумок этих баталий сумели протолкнуть на пост его председателя Свердлова — тогда еще недостаточно «засветившегося» и не вызывавшего особой аллергии у противников. Но тут же пустившего в ход свои организаторские таланты и кадровые методы, чтобы взять под контроль Советы точно так же, как перед этим было с самой большевистской партией.

Но наложились и другие факторы, мешающие коммунистам приступить к полномасштабной реализации своих задумок. Дорваться до власти им удалось только тогда, когда она совершенно ослабела, и все государство (не без их участия) было уже развалено и разрушено. Была разрушена и инерция подчинения, на которую они рассчитывали, сменившаяся всеобщей анархией. Пришли в негодность и инструменты власти, с помощью которых теоретически предполагалось воздействовать на страну. Единственной реальной опорой ленинцев были те вооруженные банды, на штыках которых они одержали победу, но эта развращенная и дикая вольница представляла немалую опасность и для новых властителей, поскольку была малоуправляемой, вошла во вкус вседозволенности и при первом же недовольстве могла свергнуть их самих. Осень 1917 — зима 1918 гг. принесли и такое явление как разруха — она стала следствием еще не гражданской войны, а общего развала, и Октябрьский переворот с первыми актами большевиков добили всю экономику. Система снабжения распалась. Транспорт захватили миллионы демобилизованных и дезертиров. Заводы останавливались, лишенные сырья и топлива, со сметенными революцией органами управления и сломавшейся системой хозяйственных связей.

Наконец, большевики получили и организованное сопротивление в лице Белой Гвардии. Ее истории я посвятил отдельную книгу, и здесь на данном вопросе можно было бы вообще не останавливаться, если бы не предвзятые и ошибочные взгляды, фактически уравнивающие «красных-белых», до сих пор продолжающие появляться в нашей литературе. О какой объективности может идти речь, если даже такой видный и, казалось бы, внимательный в своих оценках мыслитель, как В. Кожинов, приходит вдруг к выводу: "Множество неоспоримых фактов убеждает, что гражданская война 1918–1922 годов шла не между сторонниками рухнувшей Империи и ее противниками, а между теми, кто пришел к власти в результате Февральского переворота и свергшими их в Октябре большевиками".

И все это только из-за того, что белых их враги называли также и «кадетами». Пожалуй, в данном случае автор оказался в плену собственной абстрактной схемы, а такой подход, как известно, может давать довольно грубые ошибки.

Как быть, например, с такими фактами, и тоже «неоспоримыми», что сторонники «учредилок» сыграли в Белом Движении весьма скромную и мимолетную роль, а все главные лидеры этого движения — Корнилов, Деникин, Колчак, Врангель были ярыми противниками тех самых "завоеваний революции", которые принес России Февраль. Но и реставраторами самодержавия они действительно не являлись. Просто такой подход к анализу ситуации оказывается заведомо ошибочным. И как ни парадоксально, но Белое Движение, весьма малочисленное, внутренне противоречивое и в значительной мере интеллигентское по составу, представляло собой явление не партийное или политическое, а сугубо национальное, русское. Оно объединило представителей самых различных взглядов, от демократов до черносотенцев, и от монархиста Врангеля до социалиста Савинкова лишь одной идеей, идеей российской государственности как таковой.