Еще раз перелистаем страницы истории

 

По конституции 1793 года власть передавалась народу. Но ввести конституцию в действие в то время было равносильно самоубийству. Представим себе, что в разгар решающего сражения армия вместо того, чтобы четко выполнять приказы командиров, устроила бы грандиозный митинг. Весьма возможно, в результате этого митинга почти все командиры остались бы на своих местах, но сама армия была бы перебита. Спасение было в одном – превратить страну в единый военный лагерь, и это понимали революционеры всех оттенков и направлений. Более того, все они единодушно этого требовали. Но в военном лагере живут по законам военного времени. Нужно единоначалие. Нужна единая воля. Эта единая воля сконцентрировалась в Комитете общественного спасения, в деятельности робеспьеровской партии. Но остальные партии от «бешеных» и эбертистов до дантонистов, сами призвав эту единую волю, жили еще «по старым традициям». Субъективно они выступали за свободу межпартийной борьбы, а объективно препятствовали проведению единой линии, объективно они мешали деятельности Комитета общественного спасения, то есть мешали спасению Франции. Сторонники Робеспьера и комитета вынуждены были разгромить как левую, так и правую оппозицию. Отстояв генеральную линию, Робеспьер спас революцию. Но расправившись с оппозицией, Робеспьер фактически ликвидировал свободу мнений. Расправившись с лидерами оппозиции, Робеспьер тем самым перебил почти всех видных революционеров. Вроде бы все логично и закономерно, но, согласитесь, что это странная логика, странная закономерность.

Якобинцы пришли к власти при помощи Коммуны, секций и провинциальных народных обществ. Но вскоре самостоятельность Коммуны, секций и обществ стала мешать проведению единой воли, то есть деятельности, направленной на спасение страны. Продолжим аналогию с армией: распоряжения полководца встречают возражения со стороны его армии, потому что порядок в войсках не военный, а скорее партизанский, и каждый отряд хочет исполнять не то, что ему приказывают, а то, что хотят солдаты или избранные солдатами командиры. Естественно, полководец первым делом старается подавить этот партизанский бунт и поставить во главе отряда надежных и дисциплинированных командиров. Такая реформа необходима, – благодаря ей армия становится сильнее, монолитнее и боеспособнее. Итак, нарушив выборность секций и обществ, назначив туда своих агентов, Робеспьер тем самым покончил с демократией.

Правда, были еще и другие обстоятельства, заставившие комитеты предпринять такой шаг. Слишком памятна была попытка Эбера свергнуть якобинское правительство. Комитеты боялись секций, где были сильны сторонники Эбера. В глазах парижской бедноты Эбер все еще оставался самым главным их защитником, самым смелым выразителем их требований. С именем Эбера были связаны крупнейшие победы парижских санкюлотов в 93-м году. И хотя после разгрома фракций руководители секций поспешили заявить правительству о своей полной поддержке, в самих секциях все еще не могли поверить утверждениям комитетов, что, дескать, Эбер оказался предателем. Однако теперь революционная инициатива народных обществ против умеренных и буржуазии была заранее парализована вероятным обвинением в эбертизме. Отныне вся инициатива должна была идти только сверху. Роль санкюлотов сводилась к одобрению правительственных мер.

Чтобы накормить голодных, Комитету общественного спасения оставался лишь один путь – конфисковать излишки продовольствия и установить максимум. Только такими крутыми мерами была спасена революция. Но через какое-то время на рынке вообще исчезли продукты, ибо торговцам не имело смысла их приобретать, а крестьянам – продавать. Значит, опять нужен был новый поворот – отмена максимума и призыв к частной инициативе.

Все революционеры всех направлений единодушно требовали от Комитета общественного спасения поставить террор на повестку дня.

По предложению Дантона судопроизводство было сокращено до минимума. Эбер, комментируя процесс жирондистов, писал: «Разве нужно столько церемоний, чтобы укротить преступников, уже осужденных народом?» Но упростив судопроизводство, то есть практически лишив каждого человека конституционных и юридических гарантий, эбертисты и дантонисты, люди, так горячо ратовавшие за террор, вскоре сами стали его жертвой.

Ради спасения революции требовалось, чтобы во главе армии стояли энергичные и решительные военные, чтобы единую волю в департаментах проводили опытные политики, проконсулы, наиболее талантливые депутаты Конвента. Но вскоре эти одаренные личности, то есть люди, способные на самостоятельные поступки, стали представлять опасность, ибо благодаря своему авторитету могли увести революцию в сторону. И тогда из департаментов начали отзывать проконсулов, а на их место назначать исполнительных национальных агентов. И если сначала судили генералов за измену или за бездарность, то потом рубили головы просто строптивым генералам.

Возникает вполне естественный вопрос: не проще было бы кратчайшим путем прийти к конечной цели? Увы, история учит, что это невозможно. В революции должны быть свои «возрастные» периоды. В революции принимали участие разные социальные группы, и у каждой из них была своя конечная цель. Там, где для одних революция кончалась, для других она только начиналась. Поэтому крупная буржуазия пыталась установить свою диктатуру. Поэтому мелкая буржуазия не хотела отказаться от своей диктатуры и, вернувшись к народному представительству, допустить к власти неимущие слои населения.

Конечно, якобинцы надеялись, что в государстве будущего, которое они стремились построить, будут действовать законы конституции 1793 года. Но с какого момента надо было прекратить террор и восстановить все демократические нормы?

На все эти вопросы легко давать теоретические ответы. А на практике люди, которые стояли у руководства, должны были постоянно проявлять максимум дальновидности и гибкости, чувствовать себя выше всех личных обид и страстей, или… …Или добровольно уступить свое место другим политикам, более приспособленным для решения задач данного периода.

Но существует такое понятие, как усталость металла, и всем известно, что силы человеческие не беспредельны.

Правда, помнится, в свое время бытовало мнение, что только ограниченность Робеспьера, его ошибки не позволили довести революцию до конца. Позволительно спросить: до какого конца? Уместно вспомнить высказывание одного из самых радикальных французских историков Матьеза: «Как мог комитет решительно проводить классовую политику, когда после жерминаля он старался соблюсти интересы всех классов населения? Толпа безграмотных бедняков, на которую он простирал свои заботы, являлась для него скорее бременем, чем поддержкой. Она безучастно присутствовала при событиях, которых не понимала. Вся правительственная политика основывалась, по существу, на терроре… Террор же разрушал у масс уважение к революционному режиму».

Повторим вопрос. На кого же мог опираться Робеспьер? Напомним, что он попал в странное положение. Разгромив эбертистов и дантонистов, – а ему казалось, что именно это диктуют задачи революции, – Робеспьер тем самым свел влияние революционной партии на нет. Еще один парадокс революции? Мы уже убедились, что в отношении к обеим фракциям у Робеспьера было много субъективного. Но ведь фракции Дантона и Эбера образовались но по прихоти их вождей. Кто же стоял за ними?

За Эбером шли городские массы, которые отдали революции все, не получив взамен ничего. Уже тысячи горожан погибли на войне, а фронт военных действий все разрастался. Революционный суд усердно гильотинировал богатых купцов и фабрикантов, а число безработных все увеличивалось. Менялись революционные лозунги, а жить становилось все хуже. Рабочим предлагали верить в светлое будущее, но страшно было подумать о завтрашнем дне. Им проповедовали новую гражданскую религию, некое сообщество добродетельных людей, но хлеба давали все меньше. Революция одерживала одну победу за другой, но городские низы стояли на пороге голодной смерти. Разочарованная, обозленная городская беднота видела свое спасение только в применении крайних мер. Вот почему она поддерживала Эбера.

За Дантоном стояла новая буржуазия. Во Франции сложились такие условия, благодаря которым люди, имеющие капитал, могли строить заводы и фабрики, развивать и расширять торговлю. Естественно, что некий гражданин Н. прежде всего заботился не о том, чтобы создать какое-то коллективное предприятие, которое будет приносить прибыль всем (если даже он хотел всеобщего материального равенства, он бы не знал, как этого добиться); он только помнил, каким малорентабельным было дореволюционное цеховое производство; он только знал, что надо делать, чтобы его завод, его фабрика, его торговая контора приносила ему прибыль. Но на пути к его личному обогащению стояли робеспьеровские комитеты.

Во что же верили соратники Робеспьера? Их идеалом было «всеобщее счастье»: в конце революции им виделась прекрасная республика счастливых людей, где царствуют умеренность, согласие, добродетель, где нет контрастов нищеты и богатства, где все люди бедны – в том смысле, что они не излишне богаты – и где, по возможности, все обладают собственностью.

Но кто же стоял за робеспьеровской партией?

Мы уже говорили, что, когда монтаньяры установили свою диктатуру, это означало, что к власти пришла мелкая буржуазия. Но мелкая буржуазия – это зыбкий, неустойчивый слой общества. Революционное правительство разделило помещичью землю между крестьянами, но в деревне шел процесс дифференциации: бедные крестьяне становились еще беднее, а богатые, скупая землю, – еще богаче. Мелкая городская буржуазия была тоже разнородна. Те, кому удавалось разбогатеть, естественно, начинали поддерживать дантонистов. Те, кто разорялся и терял свое имущество, обращали свои взоры к защитнику бедноты Эберу. Поэтому, стремясь удержать власть в своих руках, робеспьеровские комитеты вынуждены были наносить удары как направо, так и налево. Но после жерминаля, разгромив фракции, правительство все же должно было учитывать требования тех широких групп, которые ранее поддерживали Дантона или Эбера. Отсюда понятна фраза Матьеза, что «комитет… старался соблюсти интересы всех классов населения». Тем временем процесс дифференциации мелкой буржуазии все убыстрялся. Робеспьер думал, что возводимое им здание нового государства стоит на прочном каменном фундаменте, но оказалось, что он строил его на льду. Лед таял – здание шаталось.

Сторонники Робеспьера так пространно рассуждали на темы морали не от хорошей жизни и не потому, что любили красивые фразы. Они не могли найти выхода из экономических противоречий. Отсюда попытка Робеспьера ввести во Франции культ Верховного Существа и с помощью новой религии заставить парод идти к царству Добродетели по пути, указанному Провидением. Естественно, что новый культ не выдерживал критики, – отсюда утверждение Робеспьера, что «атеизм аристократичен» и несет народу хаос.

Новая религия не помогла. Здание добродетельного государства рушилось, казалось, вот-вот его разнесут по кусочкам, и охранять его можно было только с помощью террора.

Что же получается? Самым ярым «террористом» оказался человек, который среди всех французских революционеров выделялся как самый последовательный демократ?

Да разве может такое быть?

Да разве так должно быть?

Конечно, скажем мы, так не должно быть. Конечно, так неправильно. Но мы изучаем историю. А история нам рассказала как было. Да, так было. И одна из задач книги как раз в том, чтобы показать, как и почему менялся Робеспьер. Мы пытались проследить эволюцию, эволюцию политических взглядов, методов борьбы и характера нашего героя.

Не по злому умыслу противник смертной казни посылал лучших людей Франции на гильотину.

Человек, провозгласивший своим политическим кредо: «Народ всегда прав», – на закате своей политической карьеры не доверял народным обществам, не понимал тех людей, которые наиболее последовательно выражали настроения городской бедноты. Ведь уже в 93-м году Робеспьер считал «бешеных» только анархистами и карьеристами, а через год видел в эбертистах только сторонников Питта, только политических интриганов, стремящихся воспользоваться смутой и всевозможными трудностями, чтобы привести свою партию к власти.

Куда же девалась та объективность и трезвость оценок, которая была характерна для Робеспьера в первые годы революции?

Но, вероятно, Робеспьер потому не доверял народным обществам и не стремился опереться на народные массы, что, в свою очередь, был ограничен рамками своей эпохи, своего понимания возможностей революции. Он не мог дать то, что народ требовал.

Мы следили за тем, как менялся Робеспьер. И в этой эволюции была не его вина – была его беда. Да только ли его?

Карл Маркс писал: «Господство террора во Франции могло поэтому послужить лишь к тому, чтобы ударами своего страшного молота стереть сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции. Буржуазия с ее тревожной осмотрительностью не справилась бы с такой работой в течение десятилетий, кровавые действия народа лишь выровняли ей дорогу». То есть страшная робеспьеровская машина нужна была для того, чтобы разрушить все феодальные устои (это и означало – довести революцию до конца) и тем самым направить Францию на путь буржуазного развития. Но, совершив этот подвиг, сама робеспьеровская партия должна была погибнуть.

В этом парадоксе нет ничего парадоксального. Это, как говорят биологи, закон природы. Недаром уже в 1795 году один из депутатов Совета пятисот высказался в том смысле, что мы за последние пять лет пережили шесть столетий.

Но как понять эту жестокую закономерность живым людям, самим участникам великой драмы? Пламенные революционеры, они готовы были умереть за Идею, за Дело, которое они считали правым. Но они не понимали, что должны были умереть ради этой Идеи, ради этого Дела, – иначе стали бы помехой и остановили революцию. Действительно, мог бы Барнав сложа руки спокойно наблюдать, как рушится конституционная монархия? Могли ли жирондисты добровольно уступить власть мелкой буржуазии и смириться с террором монтаньяров? Разве в силах Робеспьера и Сен-Жюста было вынести зрелище буржуазной оргии, которая началась после термидора?

Жирондисты на своем судебном процессе пытались защищаться. Им казалось чудовищным и нелепым, что они, люди, которым революция стольким обязана, погибают от руки самой революции. Они были уверены, что якобинцы просто нарушают все законы. На самом деле якобинцы, нарушая формальные юридические законы, подчинялись единственно правильному закону – закону революции. Жирондисты должны были погибнуть ради того, чтобы в конечном счете восторжествовали те идеи, которым они посвятили свою жизнь.

Герцог Орлеанский, он же Филипп Эгалите, человек, много сделавший для революционной Франции, как он мог осознать, что наступило время, когда его имя стало помехой якобинцам? И якобинцам, чтобы снять с себя обвинение, будто они хотят привести к власти другую царственную династию (обвинение очень популярное), потребовалось пожертвовать герцогом Орлеанским.

Эбер разжег гигантский костер террора. Не будем сейчас останавливаться на недостатках и просчетах его политики. Но он четко выражал настроения парижской бедноты. Но где, где был тот самый день, когда он обязан был остановиться? Ведь Эбер был нормальным человеком со всеми сложностями своего характера. На него сыпались оскорбления дантонистов. Он хотел им отомстить. Подготовку к восстанию он начал не для сведения личных счетов, а потому, что полагал добиться главного – ликвидации дантонистов, то есть, в его представлении, еще одной Жиронды. Успех восстания передал бы всю власть народным низам. Но была ли городская беднота готова к установлению своей диктатуры?

До этого момента робеспьеровский комитет нуждался в поддержке Эбера. Но пробил час, и именно в силу того, что имя Эбера еще было популярным, а его партия пользовалась большим влиянием, Робеспьеру пришлось казнить Эбера, одного из славных сынов революции.

Дантон вроде бы поступал дальновиднее. Он словно ушел в тень. Он даже специально уехал из Парижа, а вернувшись, поддерживал линию Робеспьера. Но, вероятно, если видный вождь правительства в период острой революционной борьбы отходит от активной политической деятельности, то вокруг него собираются враждебные правительству силы, и сам он невольно становится лидером оппозиции. В условиях нормальной жизни дело бы ограничилось дебатами в парламенте. В условиях революции – привело Дантона к гибели.

Таким образом мы видим, что террор служил средством самозащиты революции, но в то же время он форсировал революцию, приближал ее конец. Тот необходимый путь, который революция в нормальных условиях (если к революции вообще применимо слово «нормально») должна была пройти лет так за двадцать, при помощи террора она прошла за год.

Итак, против своих врагов и даже не врагов, а инакомыслящих, якобинцы не смогли применить ничего другого, кроме террора. Правильно ли это?

А может, надо пренебречь перехлестами террора, следуя печально известной поговорке: «Лес рубят – щепки летят»?

Ведь не только под ножом гильотины погибали французы! Ведь на фронтах революции умирали тысячи солдат! Ведь вандейцы в свою очередь вырезали целые деревни! Ведь после 9 термидора пришел белый террор!

А если перелистать историю дальше?

Через несколько лет Франция попала в руки честолюбивого генерала. Он не страдал различными комплексами, он не мучился ночами над проблемами человечества и народного счастья, он не размышлял над законами исторического развития, – он просто был человеком решительным, хорошо изучившим артиллерийское дело, человеком, убежденным в правоте «больших батальонов». Маленький, самоуверенный военный, который еще в 93-м году почтительно расшаркивался перед старой девой Шарлоттой Робеспьер, который все свои честолюбивые замыслы связывал с Огюстеном Робеспьером, произведшим его в генералы, который мечтал быть хорошим полководцем у Сен-Жюста – этот человек в 99-м году, на фоне уцелевших после 94-го года политических амеб, показался сильной личностью. Под ликующие визги ему вручили бразды правления. А дальше? Ради исполнения своих эгоистических желаний он в течение продолжительных войн перебил миллионы солдат и залил кровью всю Европу. В одном только Бородинском сражении погибло в сорок раз больше французов, чем в Париже за весь период красного террора.

(Любопытно, что до сих пор Наполеон – национальный герой. А Робеспьеру, отдавшему свою жизнь ради счастья Франции и всего человечества, его страна даже не поставила памятника.)

И все-таки оправдать террор мы не можем. Хотя мы понимаем, что террор был необходим. Хотя мы понимаем, что якобинцы не смогли придумать ничего, кроме террора.

Но была зловещая последовательность в том, что вожди революции умирали, а те, кто не успел умереть – эмигрировали, а те, кто не успел эмигрировать…

 

Реквием героям революции

 

БАРНАВ – лидер Учредительного собрания, человек, которому Франция обязана первой конституцией

– гильотинирован

РАБО СЕНТ-ЭТЬЕН – видный законодатель Учредительного собрания, немало способствовавший поражению монархической партии

– гильотинирован

ВЕРНИО – лидер жирондистов, подготовивший свержение монархии

– гильотинирован

ЖАНСОНЕ – лидер жирондистов, подготовивший свержение монархии

– гильотинирован

ГАДЕ – лидер жирондистов, подготовивший свержение монархии

– гильотинирован

КЮСТИН – полководец, с именем которого связаны первые значительные победы республиканской армии

– гильотинирован

МАНОН РОЛАН – сделавшая так много для жирондистской партии, проповедник республиканских идей

– гильотинирована

ПЕТИОН – знаменитый якобинец, первый демократический мэр Парижа

– погиб в лесу, скрываясь от революционного суда

БРИССО – республиканский журналист, герой 1791 года

– гильотинирован

КОНДОРСЕ – философ, последний из энциклопедистов

– отравился в ожидании суда

Герцог ОРЛЕАНСКИЙ – приведший дворян на помощь третьему сословию, Филипп Красный, видный якобинец

– гильотинирован

МАЙАР – участник штурма Бастилии, похода на Версаль и штурма Тюильри

– привлечен к суду по доносу Фабра д'Эглантина, после чего перестал существовать как политический деятель.

ТЕРУАНЬ де МИРЕКУР – участница Версальского похода и штурма Тюильри

– выпорота якобинцами, сошла с ума

ЖАК РУ – лидер «бешеных», яростный защитник парижской бедноты

– отравился в ожидании казни

МАРАТ – истинный друг народа

– зарезан в ванной

ЭРО ДЕ СЕШЕЛЬ – член Комитета общественного спасения, составитель и докладчик конституции 1793 года

– гильотинирован

ЭБЕР – знаменитый республиканский журналист, вождь парижской бедноты

– гильотинирован

КЛООТС – космополит, пропагандист всемирной революции

– гильотинирован

ШОМЕТ – прокурор Парижа, защитник бедноты, руководитель Коммуны

– гильотинирован

ШАБО – составивший планы штурма Тюильри, видный якобинец

– гильотинирован

РОНСЕН – организатор парижской революционной армии

– гильотинирован

ВЕНСАН – разгромивший вандейцев

– гильотинирован

ЛАВУАЗЬЕ – знаменитый химик, способствовавший своими работами вооружению французской армии

– гильотинирован

ФАБР д’ЭГЛАНТИН – автор республиканского календаря

– гильотинирован

КАМИЛЛ ДЕМУЛЕН – вдохновитель штурма Бастилии, первый республиканец Франции

– гильотинирован

ЖОРЖ ДАНТОН – вождь революции, человек, спасший Францию в 1792 году

– гильотинирован

Это герои революции. Это лучшие люди Франции.

За ними настала очередь последних французских революционеров. Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон – были гильотинированы. Билло-Варен, Колло д'Эрбуа – умерли в ссылке.

Остались рядовые, трусливые политики, приспособленцы, изменившие своим убеждениям, ничтожества, ввергнувшие Францию в хаос Директории.

Так кто же победил?

Еще девяносто лет во Франции сменялись диктаторы, короли, президенты, императоры, пока, наконец, не установилась буржуазная республика – а благами этой республики с одинаковым успехом пользовались потомки и якобинцев, и жирондистов, и роялистов. На мутной пене исторических событий появились многочисленные деятели разных мастей и калибров, но все они казались карликами по сравнению с гигантами прошлого, обывателями – по сравнению с людьми 93-го года.

Так неужели герои французской революции отдали свои жизни только за торжество буржуазной формации? Неужели для того, чтобы перейти к новой экономической системе, надо было принести столько жертв?

Делаем вывод: значит, человеческому обществу еще далеко до совершенства, если последователи и ученики великого гуманиста Жан-Жака Руссо забыли слова своего учителя:

– Ничто на земле не стоит цены крови человеческой!

 

СЕН-ЖЮСТ

 

В революции заходят далеко тогда, когда не знают, куда идут.

Робеспьер

 

Десятого мессидора в двенадцать часов дня к зданию Тюильрийского манежа подлетел покрытый пылью экипаж. Кучер резко осадил лошадей, так что лошади вздыбились и даже несколько подались назад. Из экипажа выпрыгнул молодой человек в дорожном сюртуке и, поправив упавшую на лоб прядь длинных волос, быстро пошел к дверям, возле которых, как и всегда в часы заседания Конвента, стояло человек двадцать – просители, зеваки, любопытные. Вход в здание манежа охраняли два национальных гвардейца. Рослые ребята, исполненные чувства собственного достоинства, они, прислонившись к стене, снисходительно слушали любезности, которые тараторила им молоденькая торговка. Вдруг гвардейцы, как по команде, вытянулись и взяли ружья «на караул». Несколько человек тут же обернулось, и буквально в одну секунду толпа расступилась, а мужчины поспешили снять шляпы.

Молодой человек в дорожном сюртуке, не глядя ни на кого и не отвечая на робкие приветствия, прошел сквозь этот живой коридор и, держась прямо, даже не наклоняя головы, начал подниматься по лестнице.

Тех, кто видел молодого человека впервые, поражала красота его лица. Классический древнегреческий профиль, длинные вьющиеся волосы, спадающие до плеч, делали молодого человека похожим на ангела, только что сошедшего с полотен дореволюционных художников. Но стоило только встретить взгляд молодого человека, как сравнение с ангелом сразу забывалось. Его презрительные зимние глаза светились недобрым огнем. В них угадывалась безжалостная сила, ощущая которую, люди невольно замирали. Если бы в природе существовал бог войны, то у него должны были быть именно такие глаза.

Сиейс – в прошлом знаменитый автор брошюры о третьем сословии, а ныне незаметный депутат «болота» – стоял в пролете лестницы, удобно облокотившись на перила, и вел неторопливую, тихую беседу с Тальеном. Неожиданно он заметил, как посерело румяное самодовольное лицо Тальена, как тот буквально стал ниже ростом. Сиейс обернулся и сразу как-то сжался, почувствовав предательскую дрожь в коленях. Он увидел поднимающегося молодого человека, ощутил на себе его пронизывающий взгляд, – и первым невольным желанием Сиейса было спрятаться за широкую спину Тальена. В ту же секунду Сиейс, словно кукольный паяц, которого дернули за ниточку, повернулся и застыл в почтительном полупоклоне.

– Привет победителю при Флерюсе, – быстро произнес Тальен почему-то охрипшим голосом.

Молодой человек мрачно кивнул в ответ и проследовал дальше.

В зале Конвента секретарь зачитывал разомлевшим от скуки депутатам корреспонденцию (потому что давно все декреты вотировались без обсуждения, а надо было чем-то занять время), когда шум, внезапно возникший на трибунах для зрителей, заставил его остановиться и оторваться от бумаг. Внизу в дверях секретарь увидел молодого человека с длинными вьющимися волосами, и уже в следующее мгновение секретарь перегнулся с трибуны, знаками приглашая его проходить, садиться, – ничего, мол, мы подождем.

Взгляд молодого человека, как нож, вонзался в лица депутатов. Даже стоя спиной к вошедшему, можно было догадаться, на кого он сейчас смотрит. Вот двое дружно привстали, приветливо машут рукой. Вот на длинной скамье, один за другим, слева направо, депутаты опускают головы. Вот лицо толстяка вспыхнуло притворной фальшивой улыбкой…

По тому, как депутаты разом задвигались на своих местах, секретарь понял, что молодой человек вышел из зала.

И тут же чуткое ухо секретаря уловило свистящий шепот: «Прибыл ангел смерти». Секретарь вскинул глаза и моментально засек того, кто это сказал. Депутат Тюрио сидел внизу, прямо перед трибуной. Мысленно для себя секретарь отметил, что у него есть повод сделать донос на Тюрио, и он это сделает, когда надо будет, но именно, почему-то повторил секретарь, когда надо будет, а сейчас… а сейчас секретарь откашлялся и, дождавшись, пока стихнет гул на трибунах, продолжил чтение.

Через два часа Париж знал, что из армии вернулся член Комитета общественного спасения, начальник Бюро общего надзора полиции, второй человек Франции Антуан Сен-Жюст.

 

* * *

 

За последнее время все привыкли к тому, что сразу после имени Робеспьера называют имя Сен-Жюста. Политики парижских кофеен даже придумали распределение ролей между двумя ведущими членами правительства: Робеспьер – больше, Сен-Жюст – сильнее; Робеспьер говорит, Сен-Жюст исполняет.

В свои двадцать семь лет Сен-Жюст обладал властью, о которой безнадежно мечтали сильные люди минувших революционных лет – Мирабо, Барнав, Дюмурье, и которой никогда не имел последний король Франции Людовик XVI.

Железную руку Сен-Жюста впервые почувствовали в Страсбурге, куда он прибыл в ноябре 1793 года. У французской армии в Эльзасе не было ни провианта, ни одежды, ни начальников, ни малейшего намека на дисциплину. Контрреволюция торжествовала по поводу обесценивания ассигнаций, всеобщей крайней нужды и держала бедных за горло. Белые кокарды передавались из рук в руки. Вновь появившиеся в городе эмигранты расхаживали с гордо поднятыми головами. Никаких реквизиций не производилось, а поэтому не было ни кормового хлеба, ни повозок, ни дров. Подпольные публичные дома кишели офицерами, ошалевшими от безделья. Раненые солдаты гнили от ран на больничных койках без всякой медицинской помощи. В сельских местностях бродили толпы дезертиров. Зато по Эльзасу кочевал прокурор Шнейдер, возивший за собой гильотину и палача и наводивший на округу ужас многочисленными смертными приговорами.

В короткий срок Сен-Жюст провел чистку командного состава, одел и обул армию, сделав ее полностью боеспособной. Он предал революционному суду Шнейдера и путем решительных мер навел в Эльзасе порядок.

С тех пор Сен-Жюст регулярно выезжал на фронт, и весть о его прибытии заставляла трепетать даже прославленных генералов. Храбрые полководцы, хладнокровные перед лицом неприятеля, они боялись неудач, которые могли привести к отставке или к эшафоту; соперничая с командирами других армий, они дрожали перед возможным доносом и шли на компромисс со своими подчиненными; решительные во время боя, они отступали перед крючкотворством хитроумных интендантов и закрывали глаза на то, что сразу замечал проницательный взгляд Сен-Жюста.

«Военная администрация кишит разбойниками, – писал Сен-Жюст Конвенту, – крадут лошадиные рационы. Субординации там больше не признают и крадут все, взаимно презирая друг друга».

Но коррупция и воровство, которые, казалось, начисто парализовали армию, странным образом исчезали с приездом Сен-Жюста. Появлялись патроны и снаряды, солдаты начинали получать полный паек, снабженцы – пессимисты по природе – вдруг проявляли чудеса предприимчивости, доставая в нужном количестве обувь и одежду.

Не колеблясь, Сен-Жюст смещал робких командиров. Перед строем расстреливали офицеров-изменников и проворовавшихся интендантов. Генералы развивали энергичную деятельность. А когда этого требовали обстоятельства, Сен-Жюст сам водил полки в атаку.

Никакие громкие фразы, никакие демагогические речи не могли скрыть от Сен-Жюста равнодушия и трусости лжепатриотов. Сен-Жюст говорил: «Патриотизм – это торговля словами, каждый жертвует всеми другими и никогда не жертвует своими интересами».

Сен-Жюст оставался в армии, пока срочные дела не заставляли его возвращаться в Париж. И тогда в Конвенте он выступал докладчиком от Комитета по самым важным вопросам.

Каждое слово Сен-Жюста звучало как удар топора. Он говорил только приговорами. Именно Сен-Жюст в 1793 году убедил Конвент усилить террор.

А 8 вантоза 1794 года он выступил с программной речью: «Не думаете ли вы, что государство может существовать, когда гражданские отношения противоречат форме его правления? Те, кто осуществляет революцию наполовину, лишь роют себе могилу… Собственность патриотов священна, но имущество заговорщиков должно пойти в пользу нуждающихся». Это был самый решительный шаг французской революции. Не вина Сен-Жюста, что эбертисты не поняли его и не поддержали.

В своей вантозской речи Сен-Жюст обратил внимание правительства на злоупотребления местных властей: «Свирепый взгляд, усы, мрачный и жеманный слог, лишенный наивности, разве в этом вся заслуга патриотизма?» Сен-Жюст потребовал установления спокойствия в стране и ограничения реквизиций.

Но жизнь и смерть революции решались на фронтах, и как только положение в Париже относительно нормализовалось – Сен-Жюст спешил в армию. Армию он не выпустил из-под своего контроля.

В начале мессидора по приказу Сен-Жюста французские войска шесть раз пытались форсировать Самбру, а на седьмой – опрокинули полки коалиции и взяли Шарлеруа. 8 мессидора французы разгромили интервентов при Флерюсе. Враг оставил несколько важных крепостей и покатился на восток. Путь в Бельгию, Голландию и Германию был открыт.

В чем же заключалась сила Сен-Жюста?

На фоне других людей, преданных революции, но подверженных обыкновенным человеческим слабостям – кто топил угрызения совести в вине, кто пытался любым способом делать карьеру, кто не мог устоять перед соблазном легкого обогащения, – на фоне чиновников, тратящих свои силы на ведомственные интриги, проконсулов, охваченных страхом перед недремлющим трибуналом, генералов, боявшихся совершить ошибки и поэтому избегавших самостоятельных решений – Сен-Жюст казался сверхчеловеком. В свои двадцать семь лет он не ведал колебаний и сомнений. В политике он придерживался лозунга «Кто не с нами, тот против нас». У него была одна любовь – революция. У него был один друг – верный патриот Леба. У него был один кумир, которого он боготворил – Робеспьер.

Честность Сен-Жюста была вне подозрений. Он вел спартанский образ жизни и не знал, что такое страсть к женщине или родственная привязанность. Не испытав никаких искушений молодости, лишенный всех так называемых житейских слабостей, отвечая только за самого себя, – Сен-Жюст абсолютно не боялся смерти.

Обладая властью, которая позволила полностью раскрыть его способности вождя и политика, энергичный молодой Сен-Жюст сейчас являлся самым сильным человеком, фактически лидером робеспьеровской партии.

10 мессидора, на крыльях победы при Флерюсе, он примчался в Париж спасать революцию.

Он был избран в Комитет общественного спасения за свои собственные заслуги перед страной, без всякой протекции Робеспьера. Более того, сам Робеспьер был введен в состав комитета значительно позже. Но в комитете Сен-Жюст не только проводил линию Робеспьера, он сознательно и добровольно стал как бы тенью Робеспьера, его вторым «я».

Такая позиция, с одной стороны, усиливала влияние Сен-Жюста. Так, например, вряд ли без его помощи Робеспьер отдал бы комитету Дантона и Демулена. В данном случае был заключен даже негласный союз между Сен-Жюстом и Билло-Вареном. Сен-Жюст запомнил, как одобрительно, чуть ли не с восхищением взглянул на него Билло-Варен, когда Робеспьер в конце концов согласился поставить свою подпись под приказом об аресте Дантона. В этот момент и Сен-Жюст чувствовал явное удовлетворение не только потому, что наконец сокрушил могущественных врагов революции, которые, прикрываясь своими прежними заслугами, пытались отбросить революцию назад, но и потому, что вырвал из сердца Робеспьера его старых друзей.

Когда Сен-Жюст убедил Робеспьера отступиться от Дантона, он увидел, что в глазах великого человека промелькнуло отчаяние. На секунду ему стало даже жаль Робеспьера. Но так было надо. Революции отдавали жизнь тысячи солдат, ради революции приходилось жертвовать и друзьями.

И когда Сен-Жюст с трибуны Конвента доказывал, что не было у Дантона заслуг перед Францией (что, может быть, как он и сам понимал, звучало не совсем справедливо), когда он говорил про Дантона: «В то же самое время ты заявлял себя сторонником умеренных принципов, и твои сильные фразы видимо замаскировали слабость твоих предложений… Как банальный примиритель ты все свои речи на трибуне начинал громовым треском, а заключал сделками между правдой и ложью… Ты ко всему приспособлялся», – он не столько зачеркивал Дантона в глазах Конвента и народа, сколько уничтожал его в глазах Робеспьера. И не потому, что благодаря этому у Робеспьера не оставалось больше друзей, кроме Сен-Жюста и Кутона (это было бы слишком мелко и недостойно), а потому, что отныне великий человек был весь во власти революции. А революцию надо было вести дальше.

Сен-Жюст с грустью замечал, что Робеспьер подвержен некоторым слабостям, что он устал, что иногда в его поведении проскальзывает истеричность (Сен-Жюст до сих пор не понимает, как могли эти сволочи из Комитета довести Робеспьера до слез на заседании 23 прериаля. Хорошо, что Сен-Жюста не было тогда в Париже. Еще не известно, как бы ответил Сен-Жюст на наглые речи Билло-Варена. Но идти на раскол в правительстве пока преждевременно), что Робеспьер в своих последних речах слишком много употребляет слово «я», и это не всегда производит благоприятное впечатление. Сен-Жюсту казалось, что его речи составлены удачнее, чем речи Робеспьера, они более остры и беспощадны и неотвратимо разят врагов, но он считал, что не ему судить великого человека. Он не переоценивал своих собственных достоинств. Ведь он выступал от лица правительства, от лица могущественных комитетов, а Робеспьер долгое время говорил только от самого себя, и властью Робеспьера была только его вера, сила его личных убеждений. Как бы там ни было, но Сен-Жюст признавал, что именно Робеспьер является мозгом революции, что, лишь опираясь на авторитет Робеспьера, можно спасти страну от грозящих ей со всех сторон опасностей.

Однако эта позиция Сен-Жюста, позиция человека, стоящего за спиной Робеспьера, вызывала к самому Сен-Жюсту несколько ироничное отношение со стороны трех ведущих членов Комитета общественного спасения: Карно, Билло-Варена и Барера. Их скрытую иронию Сен-Жюст переживал болезненно. Он привык чувствовать себя (и гордился этим) вторым человеком революционной Франции, человеком, который оказывает наибольшее влияние на Робеспьера, то есть на саму революцию. Правда, Сен-Жюст знал, что в Комитете общественной безопасности тоже существует скрытая недоброжелательность к нему, но там было проще, там он командовал.

Если все эти сложности между Барером и Билло-Вареном, с одной стороны, и Сен-Жюстом, с другой, пока были в плане чисто личном, то с Карно дело обстояло иначе. Сен-Жюст и Карно контролировали армию. Тут их разногласия мешали успешным военным действиям. Например, в момент форсирования Самбры Карно пытался часть войск перекинуть на другой участок. Осуществись план Карно – не было бы победы при Флерюсе.

Вечером 10 мессидора, то есть сразу после прибытия в Париж, Сен-Жюст участвовал в бурном заседании Комитета общественного спасения. С Карно он поругался окончательно. Карно дошел до того, что намекнул Сен-Жюсту, что если бы не Робеспьер, он бы, Карно, с ним, с мальчишкой, не разговаривал. Такие вещи не прощаются. Но черт с ним, с Карно. Главная беда была в том, что члены Комитета опять напали на Робеспьера. Взбешенный Робеспьер заявил, что не будет больше приходить в Комитет.

Сен-Жюст решил, что Максимилиан может себе это позволить. Даже лучше, если он пока неофициально выйдет из правительства – пора припугнуть Комитет. Но он, Сен-Жюст, не имеет такого права. Как бы там ни было, Робеспьер оставался лидером правительства. Будучи в армии, Сен-Жюст еще раз убедился, что сейчас правительство сильно как никогда, что о разногласиях в Комитете ничего неизвестно, а правительство должно быть едино, и это важно.

Да, интриги проникли в правительство, но он, Сен-Жюст, должен быть выше этих интриг, он должен продолжать дело революции, а участвуя в работе Комитета – парализовать эти интриги. С Карно, пожалуй, они уже не договорятся. Но с Барером, Билло-Вареном, Колло д'Эрбуа, с людьми, в союзе с которыми Сен-Жюст разгромил эбертистов и оппозицию Дантона, договориться еще возможно, и Сен-Жюст в это верил.

 

* * *

 

Теперь они встречались крайне редко. Неотложные дела почти не выпускали Сен-Жюста из комитета, а Робеспьер появлялся только в Якобинском клубе. Тем не менее, когда встречи происходили, Сен-Жюст рассказывал Робеспьеру о делах в Комитете (про комитет Робеспьер слушал с подчеркнутым невниманием, как будто только из уважения к Сен-Жюсту) и о развивающемся обширном заговоре, за нитями которого всесильный Сен-Жюст пристально следил через своих агентов. Тальен, Фрерон, Робер, Баррас – Вадье, Дюруа, Камбон, а между ними Фуше, главный инициатор сговора. Эти люди ведут скрытую агитацию среди депутатов Конвента, они явно пользуются покровительством кого-то из членов Комитета общественного спасения, возможно, Колло д'Эрбуа. Как они собираются действовать, пока неизвестно, но цель их ясна – свалить Робеспьера. Про заговор Максимилиан слушал более внимательно и тут же начал долго и пространно жаловаться на злодеев и интриганов, на предателей и честолюбцев, для которых революционный террор стал средством сведения личных счетов и запугивания мелких лавочников, то есть говорил все то, что и сам Сен-Жюст прекрасно знал и понимал. Случалось, что Сен-Жюст ловил себя на чувстве раздражения, которое поднималось у него самого против великого человека: до каких пор они будут сообщать друг другу эти общеизвестные истины? Неужели Робеспьер не понимает, что пора действовать, действовать быстро и энергично?

Однако он надеялся, что все эти речи Робеспьера – своеобразная маскировка, что Робеспьер уже близок к решению (ведь думает же он о чем-то во время своих одиноких прогулок по Елисейским полям!) и что скоро решение будет принято. Но проходили дни, заговор разрастался, революция словно окоченела, и только машина террора работала бесперебойно, и каждое утро по парижским мостовым, под лучами раскаленного солнца, которое словно сошло с ума, телеги увозили на гильотину новые партии мелких воров и третьестепенных заговорщиков.

Но когда Карно перебросил на фронт верных Коммуне канониров – дальше выжидать было нельзя. И вечером первого термидора Сен-Жюст пришел к Робеспьеру.

…Долгий ночной разговор.

Сен-Жюст убеждал Робеспьера помириться с комитетом. Сен-Жюст утверждал, что Барер и Билло-Варен пойдут на то, чтобы выдать Робеспьеру Тальена, Фуше и Камбона. При едином правительстве террор будет не нужен. Террор и сейчас практически бессмыслен. Отмена террора положит конец произволу местных властей, пресечет ревностных доносчиков – и страна вздохнет свободно. Надо дать простор частной инициативе, тогда у мелких торговцев, крестьян, ремесленников появится материальный стимул, уйдет угроза голода. Мятеж в Вандее почти подавлен, все порты возвращены Франции, на французской земле нет больше ни одного интервента, армия крепка и надежна. Есть все условия для постепенного введения принципов конституции 93-го года. Только таким путем мы сможем построить государство, о котором мечтали, ради которого пролито так много крови.

Но Робеспьер непреклонен. Как, простить предателей? Войти в соглашение с теми злодеями, которые его, Робеспьера, обвиняют в контрреволюции и в диктаторстве? Да и где гарантия, что Вадье, Тюрио и им подобные не будут составлять новые заговоры? Как отменить террор, когда контрреволюция поднимает голову? Наоборот, надо сейчас сокрушить заговорщиков.

Сен-Жюст: – Прекрасно. Значит, повторить 2 июня? Призвать Коммуну? Ударить в набат? Восстать против Конвента?

Но Робеспьер молчит.

Сен-Жюст: – В руках комитета власть и армия. Какую реальную силу мы можем противопоставить? Без союза с комитетом мы не справимся даже с теми заговорщиками, которые реально угрожают нашей жизни

Нет, Робеспьер категорически против компромиссов.

Сен-Жюст: – Как же ты собираешься действовать?

Робеспьер: – Если они нападут на меня, то тем самым выроют себе могилы. Но они не посмеют. Ведь народ прекрасно знает, что я сделал для Франции и революции.

На лице Сен-Жюста невольная усмешка: «Они не посмеют!» Точно так же говорил Дантон.

Робеспьер: – Я же не сплю. Я тоже действую. Я выгнал Фуше из Якобинского клуба.

Сен-Жюст: – И чего ты добился? Фуше нечего терять. Вот-вот заговорщики выступят. Я отвечаю за свои слова.

Теперь Робеспьер пристально смотрит на Сен-Жюста. Сен-Жюст понимает, что Робеспьер достаточно хорошо знает его и предполагает, что раз он, Сен-Жюст, пошел на такой разговор, то у него явно есть еще и другой план.

Сен-Жюст не ошибся. Последовал тихий вопрос:

– Так что ты предлагаешь?

…Вот он, решающий момент. Теперь главное – заставить Максимилиана выслушать Сен-Жюста, не испугать, иначе Максимилиан сразу взовьется и будет слушать только самого себя, а все доводы Сен-Жюста разлетятся… Сен-Жюст выдерживает паузу и начинает издалека.

– Ты прав. Все то, что я предлагаю, это, конечно, компромисс и полумеры. Мы с тобой не раз убеждались, что люди, которые в свое время шли за революцией, помогали ей, потом становились ее врагами. Вернио и Бриссо тоже когда-то двигали революцию вперед, но ведь потом их пришлось убрать! А разве у Эбера и Дантона не было заслуг? Но если бы победили Эбер и Дантон, революция давно бы погибла. Наступила бы или анархия, или царство спекулянтов. Немногие люди способны довести революцию до конца. Значит, надо передать власть именно этим людям (…Хватит тянуть, – приказал себе Сен-Жюст, – пора поставить точку, все равно придется произнести это слово…) – нужно установить диктатуру.

Он ожидал, что Робеспьер вскочит, забегает по комнате, закричит, но Максимилиан только засмеялся. Максимилиан смеялся крайне редко, и его смех не предвещал ничего хорошего.

– Мой милый Антуан, если бы я тебя не знал, как себя самого, я бы подумал, что сейчас со мной говорит мой злейший враг. Ты предлагаешь мне исполнить мечту всех врагов революции! Ведь их обвинения сводятся к тому, что я диктатор, что я честолюбец, что я Кромвель. И вот наконец я сам иду им навстречу.

– Мне кажется, Максимилиан, что таков закон революции. Наступает момент, когда власть должна оказаться в руках человека, который один способен вывести народ к свободе и к счастью.

– К свободе и счастью через диктатуру? Хороший путь!

– Да, через диктатуру. Ты сам знаешь, что народ, привыкший жить в рабстве, не способен самостоятельно перейти к демократическому правлению. Разве у нас сейчас не диктатура? Диктатура многих, начиная от национальных агентов в департаментах и кончая членами комитета. Но среди них масса подлецов и интриганов, корыстолюбцев и злодеев. (Робеспьер почему-то развеселился. Как только Сен-Жюст замолкал, чтобы перевести дыхание, Робеспьер быстро вставлял одно и то же имя: Кромвель. Следовала еще одна пауза, и Сен-Жюст опять слышал: Кромвель, – после чего Робеспьер потирал ладони и разражался тихим смешком, хотя Сен-Жюст говорил о вещах совсем не веселых.) Вся власть сосредоточена в руках Конвента и верных нам агентов. Толпы бедняков, счастьем которых мы озабочены, разве они могут отстаивать свои интересы? У них в крови привычка слушаться доброго короля. Таким добрым королем будет ловкий демагог, человек, который их одурачит и подчинит себе армию. Когда могущественная государственная машина, которую мы создали, когда победоносная армия, которую мы сформировали, окажется в его руках, он использует эти силы для своих честолюбивых целей. И с революцией будет покончено. Опять Кромвель? Правильно. Почему мы думаем, что наша революция чем-то отличается от другой? Очевидно, революциями движут одни и те же законы. Приход Кромвеля был естествен. То же самое произойдет и у нас. На какой-то период нужен диктатор. Но в Англии им стал коварный генерал. У нас им будешь ты, Неподкупный. Как древний пророк Моисей, ты выведешь народ из пустыни…

– Когда-то я тоже думал о пророке, – перебил его Робеспьер, – но ты уверен, что народ хочет, чтобы его за уши тянули к неясному для него светлому будущему?

– Впоследствии народ поймет, что ты был прав. Только путем диктатуры мы можем провести в жизнь вантозские декреты. Только путем диктатуры мы сможем уничтожить Карно, Вадье, Колло д'Эрбуа и прочих изменников.

Вот когда вскочил Робеспьер, вот когда он заходил по комнате, закричал:

– Кровь, опять кровь! Когда мы судили Бриссо и Вернио, мне говорили: «Отрубим головы изменникам, и революция восторжествует». Потом наступила очередь Эбера, потом пришел черед Дантона. Теперь Колло д'Эрбуа, Карно, а затем последуют Билло-Варен, Барер? Кто же следующий? Когда все это кончится? Я устал, я не хочу больше крови.

– Ты сам себе противоречишь. Ты сам говорил, что надо расправиться с предателями.

– Да, если они нападут первыми.

– Кровь прольется. Это будет наша кровь. Кровь наших друзей, лучших патриотов, кровь революции.

– Если суждено небом, пусть будет так. Я верю в наши идеалы, я верю в победу разума. Но я не хочу, слышишь, не хочу, чтобы в памяти народной Робеспьер – человек, который всю жизнь отдал революции, – вдруг остался диктатором. Если мне придется умереть, я погибну, но пусть моя смерть будет примером того, как в революции всегда надо оставаться честным.

И Робеспьер еще долго говорил о том, что революционер скорее должен взойти на эшафот, чем пожертвовать своими принципами, что на их истории, истории французской революции, будет учиться все человечество.

– И надеюсь, дорогой Антуан, что я тебя убедил и ты выбросил из своей светлой головы все мысли о диктатуре с чьей бы то ни было стороны.

Сен-Жюст встал.

– Не надо так подчеркивать последние слова, Максимилиан. К сожалению, я все понял. Без тебя нет и меня. Но горько сознавать, что все-таки я прав, и в моей правоте ты убедишься очень скоро.

…Сен-Жюст возвращался по пустынным ночным улицам Парижа и чувствовал себя человеком, который один бодрствует, когда все кругом спят, – нет, не сейчас, ночью, спят, а вообще спят. Вероятно, то же испытывает путник, который один смог подняться на неприступную вершину и с нее разглядеть скрытый для всех оставшихся внизу верный путь. Это чувство было и радостным и вместе с тем походило на боль, он знал, что стоящие внизу ему не поверят, что ему, поднявшемуся выше всех, придется спуститься и вместе со всеми тупо идти по другой дороге, которая, как он увидел, ведет к пропасти. Если же все кругом спят, то он, полный сил и решимости продолжать борьбу, тоже вынужден заснуть, а неприятель подступает к городу.

– Вся трагедия, – думал Сен-Жюст, – состоит в том, что Робеспьер устал, что он уже не способен идти дальше. А без Робеспьера не может продолжать свой путь и Сен-Жюст. Через два года Франция пошла бы за Сен-Жюстом, но сейчас – нет, безнадежно. Если прав Робеспьер, если их миссия состоит в том, чтобы достойно умереть, то умрут они достойно. Тут нет сомнений. Но хоть перед смертью Робеспьер убедится в том, как дальновиден был Сен-Жюст.

Правда, сдаваться совсем без боя он не собирался. Оставался еще первый вариант, предложенный Сен-Жюстом. Может, Робеспьер одумается и примет его.

И Сен-Жюст делал все, что было в его силах.

5 термидора Сен-Жюст привел Робеспьера на заседание Комитета. Даже Билло-Варен и тот был растроган и обратился к Робеспьеру со следующими словами: «Мы ведь твои друзья, мы всегда шли вместе». Но снова раздались голоса, обвиняющие Робеспьера в диктатуре.

Однако Сен-Жюст еще надеялся сохранить единство правительства. Он договорился с Барером. Он, Сен-Жюст, выступит с программной речью, которая примирит враждующие стороны.

8 термидора на трибуну Конвента поднялся Робеспьер. Его речь была потрясающа. Конвент сидел, как парализованный. Еще раз Сен-Жюст увидел, какую силу представлял собой великий человек. Но эта сила была в то же время и слабостью Робеспьера – он слишком на себя надеялся. Он отказался от всяких попыток компромисса и объявил войну буквально всем. В той обстановке, которая теперь сложилась в Конвенте, объявить войну всем означало открытое самоубийство. Но появилась надежда: депутаты стали спрашивать у Робеспьера имена заговорщиков. Имена! Сен-Жюст еле сдержался, чтобы не выкрикнуть с места: «Назови несколько имен, и тогда все успокоятся и пойдут за тобой!» Но Робеспьер еще верил в свою несокрушимость. Он не хотел нападать первым и не назвал имен. Это было равносильно подписанию собственного смертного приговора.

И потом, когда начались бурные события ночи 9 термидора, когда Сен-Жюст узнал о торжестве Робеспьера в Якобинском клубе (победа, в долговечность которой Сен-Жюст не верил), когда взбешенные члены Комитета обращались к Сен-Жюсту с угрозами и уже открыто договаривались об аресте робеспьеровской Коммуны, – Сен-Жюст продолжал спокойно писать свой доклад, доклад, в котором он еще пытался примирить враждующие стороны, сохранить правительство, сохранить революцию, но на успех которого он рассчитывал лишь как на чудо, он, человек, не верящий в чудеса.

И утром, когда он поднялся на трибуну, он уже твердо знал, что все погибло, что революция кончилась и что единственное, чего он добьется – докажет свою правоту Робеспьеру. Слабое утешение! Кому нужна эта правота?

И когда почти тут же Сен-Жюста прервал Тальен, а потом Билло-Варен и на протяжении нескольких часов заговорщики сменяли друг друга – и, надрываясь в истерике, кричали Барер, потом Вадье, потом опять Тальен, Лежандр и Колло д'Эрбуа; когда непрерывно звонил колокольчик председателя, заглушая речи немногих верных патриотов; когда изменники выстроились у трибуны и не давали слова Робеспьеру, пока Максимилиан не сорвал голос и не задохнулся; когда в конце концов незаметный, как мышь, депутат Луше предложил арестовать Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона, а со всех сторон неслись вопли: «Долой тирана!» – Сен-Жюст смотрел на этих людей, которых он считал трусами, демагогами, подхалимами, ничтожествами, на этих медуз, выживших только благодаря собственной бездарности, и думал, что именно в эти подлые лапы попадет теперь Франция, что именно эта грязь захлестнет страну, – во время страшных часов агонии революции Сен-Жюст неподвижно стоял на трибуне, скрестив руки и не произнося ни слова.

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1][1] право свободной продажи труда

 

[2][2] Робеспьер отстаивал этот тезис в своем докладе «О принципах революционного правительства», прочитанном в Конвенте 25 декабря 1793 года.